Степан Процюк: «Мои герои значительно большие невротики, чем автор»

«Его проза — один из самых контроверсионных элементов современной украинской литературы. Автора часто обвиняют в натурализме и физиологизме. Автора хвалят за экзистенционную смелость. Автора упрекают в вульгарности и имитации искренности. Тем не менее многие читатели считают, что так называемая вульгарность в исполнении Процюка — это лишь страсти по чистоте духа. Процюка упрекают как и в болезненном патриотизме, так и в отсутствии какого-либо патриотизма. Его не балует как традиционная, так и постмодерная критика. У автора есть читатели в разных городах Украины, из которых можно создать виртуальный фан-клуб. Некоторые читатели утверждают, что ненавидят его прозу. Тем не менее сам автор считает, что больше всего потенциальных читателей еще не познакомилось с его книгами».

Так представляет Степана Процюка мировая электронная библиотека «Википедия». Так кем же является этот странный писатель из Ивано-Франковска?

— Пан Степан, говорят, все наши комплексы происходят из дет­ства. Что заложили в вас дет­ские годы?

— В каждом разговоре есть граница откровенности. Я, например, не люблю как имитацию искренности, так и публичный эксгибиционизм.

Мое детство было своеобразным. Отец, бывший политзаключенный, нашел работу аж в крайней точке Карпатских гор: там, где заканчивались история и цивилизация. Контрастность детских впечатлений и эмоций — от приступов острого счастья до невыразимого отчаяния, — наверное, поселило во мне раздвоенность и контроверсионность.

С малых лет я хотел быть писателем. Мне нередко снились бородатые классики из антологий. В детстве же проявилась и склонность к определенному одиночеству, среди горных школяров чувствовал себя белой вороной (я родился на Львовщине, а когда мне было два года, мама переехала к месту работы отца). Возможно, именно с детства мой устойчивый интерес к ущербности и неврозам человека. Хотя мои герои значительно большие невротики, чем их автор (улыбается).

Мама, которая умерла в марте этого года, была моей первой учительницей. От нее во мне очень много, в частности рефлексивность и душевная впечатлительность. А между тем от отца и пращуров с его стороны — определенная сила воли. Когда я еще был дошкольником, умер сначала один, потом второй младшие братья. Это наша самая большая семейная трагедия, морально подкосившая маму, да и отца тоже. Когда мне было десять лет и мы уже переехали с гор, родилась моя единственная сестра Оксана.

— Какой была Галичина в годы вашего формирования как личности?

— Помнится какая-то недобрая энергетика, какая-то, по Франко, «скрытая злость, обманчивая покорность» людей, которые иногда приходили в гости к моему отцу — бывшему политзаключенному. Помню завешенные наглухо шторы, тихие беседы. Иногда отец напевал «Загорілася огнем, запалалася мечем Закарпатська Україна» или «З Полтавського бою, розбитий гетьман, /вертав одинокий Мазепа, /кругом тільки поле, і дикий туман, /і відлиски хижого степу». Это настроение национального отчаяния и — посмотрим правде в глаза! — оплакивание поражения я старался передать в романе «Инфекция».

Можно что-то приукрашивать, но зачем? Ведь это мой субъективный детский опыт. Конечно, была катакомбная и подпольная Галичи­на. Но этих людей было слишком мало. Часть галичан начала отдавать детей в русские школы, усиливался дух разнузданного советского атеизма или, скорее, жестокой коммунистической религии, подозрений и постоянного страха.

— Как вы пришли к литературе?

— Моя бабушка знала наизусть сотни народных песен и — только теперь я это понимаю — обладала выразительным филологическим даром, который не было возможности развить. Я с малых лет научился читать, знал в два года около сорока имен и фамилий писателей. Видимо, что-то было во мне уже с рождения...

Но стихи начал писать сравнительно поздно — где-то в двадцать лет. Были они преимущественно печальные и трафаретные. Возмож­но, их декадансу способствовали и мои первые мучительные любовные переживания. Я не мог ни дня прожить без женщины, которую тогда безумно, просто-таки болезненно любил.

— Похоже, в жизни вам пришлось пройти через много испытаний?

— У каждого человека жизнь непростая. Во многих комплексах и фобиях моих героев читатели узнают свои проблемы и свою тоску по идеалу.

На сегодняшний день мне удалось побороть ряд своих зависимос­тей. Я не употребляю алкоголь. Да­же то, что я несколько последних лет регулярно занимаюсь спортом, в частности бегом, тоже не пришло ко мне без немалых усилий...

Труднее всего было, видимо, летом 2006 года, когда я попал в отделение сосудистой хирургии с тромбозом артерии. К счастью, обошлось. Мне совсем нельзя курить, но — грешен, иногда покуриваю. Особенно, когда пишу.

Личной трагедией для меня была смерть матери.

А еще в студенческие годы нам читал лекции преподаватель, которого я боготворил (тог­да в советских вузах было негусто талантливых людей). Когда он неожиданно умер, я вдруг вспом­нил: вот бросишь в реку камень — и пошли круги, меньше, еще меньше... все... Вода успокоилась. Я пережил тогда одно из своих самых тяжких потрясений, поняв, что смерть любого человека, независимо от таланта или харизмы, мало влияет на мир. Как у классика: «Закопают, зароют глубоко, бедный холмик тра­вой прорастет». Но каждый из нас должен своими силами преодолевать страх собственной смерти, потерянности, бестолковости жизни — и ничего с этим не поделаешь.

— А что вам удалось побороть в жизни?

— Одним из моих приобретений (или потерь?) является большая способность с годами вести себя сдержанно и дипломатично. Хо­тя иногда хочется послать кое-кого по соответствующему адресу...

Есть вещи, абсолютно принципиальные для меня. Например, не принадлежать ни к какой партии. Умение слушать и в конце концов выслушать отношу к работе над собою. Тем более что чужой опыт со временем трансформируется в моей прозе. Если бы я сам пережил все, что пережили некоторые мои герои, мы бы сейчас уже не беседовали.

Самым большим своим достижением считаю преодоление собст­венной эгоцентрической нетерпеливости.

— Что вы думаете о «станиславском феномене» и почему в связи с ним мало вспоминают Процюка?

— Это виртуальное образование писателей до недавнего времени еще существовало в массмедийном сознании. Сейчас все уже играют в самостоятельные игры, не всегда связанные с литературой. Кто-то меня относил к тому феномену, кто-то — нет. Это не имеет значения. Как это может влиять на качество произведений?

Андрухович, Прохасько, Издрик, Ешкилев — люди талантливые. С каждым из них у меня толерантные, а то и добрые человеческие отношения, ведь нам уже не по двадцать. У каждого свой литературный путь. Что Гекубе до меня, что мне до Гекубы?

Моя литературная судьба сложилась так, что я был фактически чужым — в литературном смысле — как «феномену», так и НСПУ. И когда мою ситуацию литературоведы, в частности Роксана Харчук, назвали «третьим путем», я согласился. Ведь меня никогда не устраивали ни чистая красноречивость постмодерных коллажей, ни новонароднические патетические штампы.

Отсюда, кстати, и мое определен­ное литературное затворничество.

— В Прикарпатском университете вы преподаете современную украинскую литературу. Это помогает или мешает?

— А Николай Зеров не препода­вал? Или Умберто Эко? Милорад Павич? Разве обязательно следует быть сторожем или безработным, чтобы писать? Студенты привыкли к «профессору» без галстука и в кроссовках, то есть ко мне. К тому же сам я не слишком перегружен работой, впрочем, зарплатой тоже. Свои книги студентам перед зачетами не предлагаю. Конечно, у меня есть и литературные заработки. Но они напоминают параболу. А обязанности — ежедневные: два сына — Антон и Захар — учатся в платных школах, больной отец...

— Что думает преподаватель Степан Процюк об украинской литературе?

— Об этом можно часами говорить... Что касается классики, так другой уже не будет. Лишь пассионарность горстки людей образовала национальную классику. У нее не очень счастливая судьба: не переводили, например, Коцюбинского или Стефаника, Лесю Украин­ку или Кобылянскую, хотя их произведения могли обогатить тогдашнюю так называемую мировую литературу. Но даже в тех нечеловеческих условиях украинская литература таки состоялась. Пусть с ментальными ранами, пусть не разносторонняя, но живая. Состоялась наперекор всему!

Мне многое не нравится в современной литературе, несмотря на ее очередной ренессанс. Меня пугает засилье удобоваримого чтива, попсы. Так кричали: «Вон высоколобых! Книга должна быть понятной для всех! Пусть читают в метро! Пусть читают что-то, лишь бы на украинском!» И что, начали больше читать? По большому счету, воз и ныне там.

Хотя, конечно, ситуация немного меняется. Но мне не нравится, что многие писатели почему-то слишком самоуверенны. Иногда их амбиции кажутся просто смешными. Понимаю, что писатель не может заниматься беспрерывным самобичеванием, но ведь и не беспрерывным пиаром любой ценой! Литература требует хоть немножко донкихотства и одержимости.

— Почему Степан Процюк дер­жит­ся в стороне от литературной жиз­ни? Это ваша позиция или позиция других относительно вас?

— В начале 90-х я был одним из участников литгруппы «Нова деґенерація». С недавних пор имею причастность к донкихотскому проекту «Інша література». Так что мне трудно назвать себя литературным отшельником.

У меня, кстати, много друзей, очень разных. Это литераторы Сергей Грабар и Василий Пахаренко, Евгений Баран и Надежда Степула, Олег Криштопа и Андрей Охримо­вич, Ульяна Глибчук и Иван Андрусяк, Иван Ципердюк и Михаил Сидоржевский, мой издатель Васи­лий Витенко. Иметь приятеля-издателя — счастье для литератора.

— И как живется современным украинским писателям?

— Это вопросы скорее к налоговой (смеется). Зарабатываю как на работе, так и гонорарами за книги, колонки в газетах или на сайтах. В последний год у меня даже небольшое роялти. Конечно, денег не хватает всегда. Но мой любимый Сенека твердил, что одинаково, из какого кубка пить: из золотого или глиняного.

Естественно, у нас есть талантливые литераторы, которые не смогли вписаться в рынок и из-за этого живут очень бедно, даже в нищете... Я знаю таких людей. Бедность разрушает талант больше, чем зажиточность... Я много над этим размышлял в своем романе «Жертвопринесення». Наше государство абсолютно глухо к художественным талантам...

Многие люди, чтобы выжить, начали заниматься чем-то другим, оставив свою, по Сковороде, «сродну працю». Но, насколько я знаю, многим из них отказ от своего призвания не принес счастья. Даже несмотря на дорогие машины и престижные курорты... Печально это все.

— Почему, по вашему мнению, одни реализуются, а другие нет?

— А почему одни высокие, а другие низкие ростом? Как по мне, реализованность таланта связана прежде всего с силой духа и желанием. Ведь я знаю немало людей, у которых нет никакого литературного дара, только желание писать, частенько просто маниакальное. Большую роль играет место рождения и происхождение. Что бы ни говорили, а сыну министра, то есть «мажору», намного легче реализовать свои потуги, чем сыну сельского бухгалтера.

Я, например, иногда переживал такие ситуации, когда казалось — все, конец, не будет никаких книг, поскольку никому такая проза или стихи не нужны! Это опустошительное состояние способствовало моей «дружбе» с тем же алкоголем, порождая новые проблемы... И лишь горстка людей поддерживала меня тогда. Это касается каждого, ведь неудачники в лучшем случае вызывают сочувствие. И мы не хотим думать о причинах их аутсайдерства.

Я пытаюсь, насколько могу, всегда помогать одаренным молодым литераторам, прекрасно помня прежнее свое битье головой о стенку...

— А пережили ли вы уже кризис среднего возраста?

— Недавно я привычно бегал на стадионе. Людей не было. Вдруг смотрю: какой-то седоватый мужчина в шикарной одежде и под хмельком внимательно за мной наблюдает. Когда я остановился, он подошел и заговорил о том, что хотел бы здесь играть в футбол, даже готов платить за это, но уже слишком стар. Я спросил, сколько ему лет. Оказалось, сорок четыре. Мой ровесник! Но от мужчины веяло старостью, по крайней мере, в ту минуту.

Все зависит от мировосприятия. Конечно, я не хотел бы окружать себя только молодежью, ходить в молодежной одежде, как кое-кто из писателей, создавая для себя иллюзию вечной молодости. От возраста не убежишь.

— Какие три произведения произвели на вас самое большое впечатление за годы независимости?

— Из иностранной литературы — это романы француза Мишеля Уэльбека «Элементарные частицы» и россиянина Виктора Ерофеева «Хороший Сталин». Из украинской литературы — так здесь я отдал бы первое место сразу двум произведениям. Не буду оригинальным — «Польові дослідження з українського сексу» Оксаны За­буж­ко и «Рекреації» Юрия Андруховича. В начале 90-х это были революционные для нас романы.

— А что вас интересует в творчестве?

— Как это ни банально — человеческая душа. Меня интересуют все ощущения человека, от простейших до самых сложных. Для меня как для автора не существует понятия моральных перверсий, ведь что-либо, прочувствованное человеком, стоящее осмысления для понимания, откуда оно берется. Карл-Густав Юнг копался в пси­хике шизофреников (наверное, не самое приятное занятие), выделив со временем разные ассоциативные ряды, которые, на первый взгляд, казались бессмыслицей и бредом. Он сделал вывод, что вся эта чепуха имела разные корни в предыдущей жизни больного, в жизни, еще не искаженной психозом... Ему удалось многих вылечить. Тема психоза, который нарастает как расплата (за что?), является одной из сюжетных линий моего романа «Тотем».

Среди другого меня интересуют возможности языка. Борьба писателя с языком — одна из наибольших проблем. Важна также борьба с собственным стилем, то есть освобождение его от застоя и самоповторов. Саморазвитие индивидуального стиля — то, что очень меня интересует. Ведь можно быть талантливым, но попасть в ловушку самоплагиата, который засосет как трясина.

— И как вы с этим боретесь? От­кройте несколько секретов из собственной творческой кухни.

— С тех пор как я бросил писать стихи, а это уже десять лет, полагаюсь не на вдохновение, а на, так сказать, работу. Раньше я мог писать где угодно. Теперь шум меня раздражает.

Лучше всего пишется где-то между 12-ю и 18-ю, но для этого нуж­но время, которое я стараюсь найти. Перед тем как писать, никогда не ем. Ощущение голода способствует чувст­вительности к слову. Со­чиняя, выпиваю две-три чашки кофе, если это несколько часов. Мне нельзя курить, но часто таки выкуриваю сигарету-другую. У меня устойчивая иллюзия, что никотин расши­ряет сфе­ру мышления... Три компьютер­ные страницы — для меня макси­мальная дневная норма. После этого мне крайне необходимо пробежать хотя бы три-четыре километра.

— Что в жизни вы сделали бы иначе?

— Я не хотел бы перечислять свои претензии к жизни... Каждый человек, по большому счету, имеет то, что заслуживает.

Тем не менее все же я больше готовил бы себя к более стоическому восприятию человеческих отношений, в том числе между мужчиной и женщиной. Меньше бы влюблялся в юности, чтобы не расходовать зря столько душевных сил, которые потом невозможно восстановить... Отказался бы от мелкой рефлективности, выедающей силу. Меньше потакал бы желаниям, которым нет конца-края. Ведь покой и гармония — внутри каждого из нас.

— Так как бы вы сформулировали свою философию жизни?

— Быть честным перед собою и другими. Это не означает внутреннюю вседозволенность или невротическую расхлябанность, как у героев Винниченко. Это когда человек старается каждую ночь перед сном спросить себя, что он сегодня сделал доброго не только для усыпления собственного ненасытного Эго, но и для других. Стараюсь ощущать других, не быть этически глухим. Скажу вам банальную фразу, что это мне дается нелегко... Но прогресс есть (смеется).

— О чем мечтает Степан Процюк?

— Я бываю разным. И не всегда удается жить в соответствии со своими идеалами. Да и только ли мне? Всем...

Поэтому хотел бы жить так, чтобы никому не делать больно. По крайней мере, людям более или менее порядочным. Хотел бы постоянно чувствовать солидарность со всеми своими современниками, ведь лет через пятьдесят-семьдесят никого из нас, сейчас активных и амбициозных, уже не будет среди живых.

Хотел бы иметь возможность помогать как можно большему количеству людей. А для этого нужны силы, в том числе и физические.

Хотел бы избавиться от всех вредных привычек, которые еще остались. Или заиметь новые (смеется). Не иметь мелких эгоцентрических амбиций.

Хотел бы написать еще несколько произведений, которые можно было бы назвать удачными и глубокими.

Наконец, у каждого человека есть масса желаний — и я не исключение.