Павел Вольвач: «Чтобы стать писателем, нужно многое не уметь»

Павел Вольвач равновелик как в поэзии, так и в прозе. Его роман «Кляса» стал открытием или даже откровением. Так сильно и правдиво о жизни «східняків» еще никто у нас не писал. Если Стефаник в начале ХХ века взрывообразно открыл в литературе драматический мир карпатского крестьянина, то Павел Вольвач в начале ХХІ — мир жителя индустриального востока.

Однако роман, которого Украина еще не видела, остался будто в стороне. Как, впрочем, и сам Павел Вольвач, который всегда идет своим путем.

«Стихи пришли совершенно неожиданно»

— Павел, вы родились в Запо­рожье, городе, о котором рас­сказывается в романе «Кляса»...

— Это миллионный индустриальный город, населенный в основном вчерашними крестьянами и их потомками. В языковом измерении — это условно русская лексика, наложенная на условно украинский способ мышления.

Довольно безликая архитектура, слабые традиции и культурный слой. Немногочисленная «интелекенция», русскоязычная, ясен пень, и уж совсем мелкотравчатая национально «швідома», изредка вкрапленные в пролетарско-разночинское море. Трубы, домны, газовая вонь, мордобои по праздникам, и не только.

То есть именно то место, где должны появляться поэты. Совершенно серьезно. И то, что через город протекает Днепр, что посреди Запорожья находится Хортица, дает — пусть почти неуловимо, но все же — о себе знать и накладывает свой отпечаток. Это вам не Донбасс, и тем более — не Крым. Тут, если присмотреться и изрядно поднапрячься, можно ощутить, что в воздухе мерцает героическая память. Мерцает и покалывает в каждый нерв.

— Ваши самые яркие детские воспоминания?

— Солнца много. В городе, у деда в селе. Огород, бахча, бричка тарахтит.... Азовское море, запорожский базар или «базарь». И все пожелтело от солнца.

— Какой была жизнь до литературы?

— Довольно бестолковой, сумбурной. Никак не мог определиться. Люмпен-пролетарий, маргинал, подпольный экстремист? Заводы, проходные и улицы, на которых происходили основные сюжеты тогдашней моей жизни. Братва. Какие-то женщины. Выглядело все это довольно романтично и совершенно бездумно.

И в результате — чудо чудное, стихи, которые я начал писать в возрасте, когда большинство пиитов уже завершают, спиваясь или уходя в депутаты, или открывая собственные фирмы по продаже пылесосов. Стихи пришли совершенно неожиданно и вполне закономерно. И стали опорой, смыслом.

Поэтому, как это ни удивительно, за стенами бездонных заводов и в трущобах запорожских улиц-переулков я не канул в небытие, не сел в тюрьму, а, наоборот, почувствовал своеобразное прояснение. В 1986 году вышел первый сборник «Маргінес», вокруг которого было много разговоров. Если, конечно, так вообще корректно говорить, учитывая тираж в тысячу экземпляров... Впрочем, как бы то ни было, тоненькая бабочка на сорок с лишним стихов была отмечена премией им. Василия Симоненко как лучший поэтический дебют в Украине. На эту премию, помню, купил в «Энее» блок сигарет и несколько бутылок коньяка.

Тогда как раз галопировала инфляция. Посидели с кем-то. Уж и не помню, с кем. Наверное, и с Ильей. Именно он, один из видных представителей поэтической «киевской школы», экзотический и таинственный Валерий Илья, который при коммунистической власти не напечатал ни одной строчки (его верлибры высоко ценили Бажан, Тычина и, скажем, гуру русского авангарда Геннадий Айви), а в союз заходил, как сам он говорил, «разве что в туалет», первый что-то почувствовал в моих, столь непохожих на его собственные, стихах, и очень меня поддержал. Он же передал «Маргінес» Винграновскому.

— А почему именно ему?

— Они были знакомы. К тому же Илья считал Николая Вингра­новского лучшим украинским современным поэтом. «В рамках классической поэтики он недосягаем, Николаша...» — говорил он. Я, кстати, тоже так считал, читая его поэзии, еще будучи подростком, и сейчас так считаю, осознано, перенося эту оценку на все украинское ХХ века.

И вот ты узнаешь, что этот человек так хорошо отзывается о твоих стихах... Потом — больше. Ты сидишь с ним на лавочке в скверике, пьешь пиво и понимаешь, что чудеса еще бывают... По­том это, рискну утверждать, переросло в дружбу. А у Николая Степановича, замечу, был абсолютный слух не только на слово, но и на людей. В последние годы круг его близких был крайне узок, их можно было сосчитать на пальцах одной руки. Поэтому я все это воспринимаю как Божий дар. Промысел судьбы.

«Я долго не мог уловить суть Киева»

— Как переехали в Киев?

— Сложил спортивную сумку и ухал. Снимал каморки, квартиры, кочевал по Киеву. Мне были нужны новая среда и новый виток биографии. Я это получил. И получаю дальше, пристально всматриваясь в окружающее...

— И что увидели?

— Я долго не мог уловить сути Киева. Ну, там город для жиз­ни, кручи, каштаны, «як тебе не любити» и тому подобные банально-витринные вещи — я это и раньше знал. А вот проникнуть вглубь... Сейчас, может, только приблизился к этому и уже могу осторожно намекнуть, что начинаю чувствовать этот город.

Прекрасный город. Особый. С невероятно высоким, вдохновенным небом, которого, пожалуй, нигде в мире больше нет и которое может свидетельствовать о чем-то очень глубоком и значительном. Вместе с тем Киев представляется мне чуть размазанным, нечетким, слишком мягким. Не могу это сейчас сформулировать, но какого-то железного стержня ему явно недостает. Будет возможность, сравните Днепр в Запорожье, возле Хортицы, и Днепр в районе киевского Гидропарка, с дурацкими «чертовым колесом» на горизонте. Иног­да он кажется просто водой...

— А о какой Восточной Украине, которой мы не знаем, — знает Павел Вольвач?

— Повторяю: это — мощь. Подавляемая и подавленная, изуродованная- переизуродованная, всегда направленная против самой себя. Наша несбыточная Америка. Вулкан, который не сработал. Так, кажется, сказал хороший киевский критик и поэт Та­рас Антипович. Действительно вул­кан. И не сработал. Но без него Украины не будет. Или это будет совершенно другая Украина, о которой мне не хочется даже думать, не то что говорить.

— А имеет ли будущее украинский язык на восточных землях?

— Тяжелое. Тяжелейшее. Как, кстати, почти везде в Украине. Но от изнурительных всхлипов-причитаний о языке уже подташнивает. Язык будет, когда станет престижным. А для этого Андрухович (или Матиос, Шкляр, Воль­вач, Гаврош и все вместе, и еще сто раз по сто) должен создавать талантливую живую украинскую книгу. А «Вася-Клаб» (или «Кому Вниз», или «Океан Эльзы», или «Гайдамаки») — писать современную украинскую музыку. А Тихий, Шапиро и Томенко — украинское, вдохновляемое современными ветрами, кино. Украин­ские телевидение, журналистика, информационное пространство в целом. И так далее. Создавать общий модерный талантливый украинский проект. И обязанность государства — помочь озарить им все ступени, все самые отдаленные закоулки общества. Создать климат. И четко реагировать на любые антиукраинские проявления. Не так уж и много.

— Что в романе «Кляса» не автобиографическое?

— Там всего намешано. Это не мемуарные записи, здесь много совмещено: и оптика, и годы. Но основа, конечно же, автобиографическая. Почти у всех персо­нажей романа я оставил настоящие имена-фамилии, не говоря уж о прозвищах. Ведь без этого исчезало бы тепло. Если давал какое-то отстраненное, выдуманное «погоняло» — персонаж исчезал, я сам в него переставал верить. В главном герое тоже много от автора. Но тот романный Пашок и я — конечно же, разные люди, с разными нервами и судьбами.

— Почему «Кляса», несмотря на хорошие отклики критиков, не стала общенациональ­ным событием, которым должна была стать? Почему такие сильные произведения у нас будто на обочине?

— Так звезды сошлись, я особо не сетую. Из персональных проколов главный заключается в том, что «Кляса» вышла не в мощ­ном (пусть даже со скидкой на украинскую специфику) издательстве, а в довольно-таки захолустном. Пиар-поддержки не было, не говоря уже о продвижении за рубежом. Не хочу вдаваться в детали, почему так произошло.

И все-таки роман заметили, о нем заговорили и читатели, и авторитетные фигуры — от Нико­лая Винграновского до Сашка По­ложинского, от Ивана Дзюбы и Оксаны Забужко до братьев Капрановых. «Клясу» перевели и издали в Азербайджане, напечатали в турецком журнале «Турналар», заинтересованы издавать в России и Македонии. Посмот­рим.

А что касается глобальных тенденций... Ну, во-первых, сейчас время такое — фрагментарное, атомизированное, в котором что-либо растворяется, как сахар в кипятке. Это раньше книга (изданная, замечу, стотысячным тиражом) вызывала резонанс, о ней могли говорить и на кухне, и на совещаниях в ЦК, и в значительной степени именно оттуда — весомость и популярность некоторых классиков соцреализма. Во-вторых, говорил и говорю: значительная часть нынешней литературы сосредоточена на фальшивых проблемах. То ли в плачах по селу столетней давности, чем перманентно занимаются притворные «народники», то ли на описаниях собственного пупа, «мастурбация — менструация — конопля», чем так озабочены некоторые персонажи из другого «клана». Из тех, кто на самом деле, по остроумному высказыванию Ульяненко, не пробовал ничего круче валерьянки.

По-моему, и те, и другие — слои изоляции на высоковольт­ных проводах настоящих украинских проблем. Чтобы, не дай Бог, не искрили и не приводили иногда в чувство. Вот что говорит о нашей современной литературе Оксана Пахлёвская: «...Эдакие танцы на кубе — а за пределами этого стриптиз-клуба лежит большой и драматичный мир...»

«Украина велика во всех измерениях»

— В последнее время вы немного поездили по Украине. Что для себя открываете в таких поездках?

— Украина велика во всех измерениях, кто бы что ни говорил. И довольно часто среднестатистический «маленький украинец» на голову выше своих разнокалиберных вождей. Есть золотые люди, это правда. Но все-таки, откуда эта «элита», откуда эта плохая, действительно несостоятельная власть? Не с других же планет прилетела?

Нужно признать: самые черные, самые глубинные проблемы гнездятся в нас самих, в нашей ментальности, в нашей коллектив­ной душе. Согласитесь: что могут создать такого толкового люди, презирающие самих себя, завистливые, неуклюжие, равнодушные, лукавые, которые больше всего на свете не любят брата своего и на мизинец не способны на любую форму солидарности, — и это не только на «русифицированном востоке», но и в самых «вышиванковых» регионах?..

— Поняло ли Запорожье суть, заложенную в романе?

— Я уже говорил о локальности влияния литературы на читателя в нынешнее время. Поэтому было бы смешно расписываться и за Запорожье, и «за всю Одессу». Многие люди прочли, это факт. Верю, что кто-то что-то воспринял.

Но мне кажется, не стоит все сводить к одному городу, поскольку речь можно вести минимум о востоке Украины. И о целом социальном пласте, маргинально-пролетарской казни, о которой в украинской литературе упоминалось довольно скупо. А Запорожье служит кулисами и метафорой, символом урбанизированной, индустриальной Украины, о которой мечтали Хвылевой и Сосюра. А осколки мечты — Днеп­рогэс, «Запорожсталь», «Соцгород». И пули в головах харьковских романтиков-украинизаторов 20—
30-х... Тогда, кстати, писали: «лямпа», «плян», «робітнича кляса», оттуда и название романа — как мостик во времени.

— Понимают ли родные вашу «писательскую» жизнь? Не упрекают ли за безденежье?

— Понимают и не упрекают. То есть упрекают, но с пониманием (смеется). Вообще, мне повезло в жизни в этом плане. Может, кто-то из писателей как раз без семьи интенсивнее работает, ярче горит и все прочее, тут уж как у кого сложилось. Мне же с родственным тылом теплее и легче идти по жизни, да и действительность показывает, что создатели инвектив о семье как о «монстре с заплаканными глазами» не совсем искренни. Ведь только выпадает удобный случай — бегут в ЗАГС или церковь и усиленно размножаются.

— Кого из украинских авторов вы для себя открыли в последнее время?

— Много новых имен появляется, но мое давнее мнение: Ульяненко и Пашковский остаются главными «рыбами» современной прозы. Упомяну еще и двух Оксан. Одна, блестящая и «вредная», Забужко. Другая, просто блестящая, — Пахлёвская. Начал читать ее «Аve, Europa!». Это человек мыслящий, причем едва ли не наиболее масштабно и остро (иногда вплоть до вызова) во всей Соборной.

С поэтами, будете смеяться, похожая ситуация: уж в который раз перечитываю Рымарука «Бермудський трикутник» и «Папо­роть» Васыля Герасимьюка. Но буквально недавно к этим двум, важным для меня «-укам-юкам», добавил третьего — Тараса Федюка. Это настоящее личное открытие: давно меня так ничто не задевало, как «Трансністрія» и «Об­личчя пустелі». Там полно красок, солнца, воздуха, какого-то южного веселого благородства, и все это через прищуренный глаз, который уже знает об этой жизни очень много или почти все. Очень сильный и родственный по мировоззрению поэт.

Говоря о молодых (и не только), вскользь хочется назвать «молчаливых людей», по высказыванию все той же Пахлёвской. Вот, например, Сергей Татчин из Винницы. Знают его мало, между тем это очень неожиданный, суверенный поэт из поколения 40-летних. Из младших мне кажутся интересными Тарас Григор­чук, Даныло Кубай, Марьян Ла­зарук, Вячеслав Левицкий. Если судить по тому, что попадалось под руку, способный автор Дмыт­ро Лазуткин, может быть очень интересным Максим Непорада. Из прозаиков выделил для себя Брыныха, Антиповича, Сенченко и Ушкалова. Полагаю, еще скажет свое Оксана Луцишина.

«Страдать нужно!»

— Какой будет ваша следующая книга?

— Если говорить о прозе, то умолчу, не хочу забегать наперед. Плюс уже готова новая поэтическая книжка, рабочее название «Чота». Это другая «геопоэтика», по сравнению с моими более ранними книгами. «Если в предшествующей, «Триванні подорожі», было осмысление киевского опыта (после опыта индустриального восточного города), то тут — осмысление опыта города мифического, мистического, города-сквозь-город, пронизывающего все города, но не всем открывающегося», — так написал один писатель и критик, чьим мнением дорожу. Но пусть сначала выйдет сборник...

— Журналистика не мешает литературному творчеству?

— Еще как! А что поделаешь? Тут я не одинок, большинство так живет. Удручает это немного, но другого не дано.

— Вы нигде не упоминаете о трех месяцах, проведенных в Праге...

— Это было лет пять назад, уж и позабыть успел. Работал там на Радио «Свобода», в центральном офисе. Многое увидел, запомнил. С интересными людьми познакомился, скажем, с Оксаной Ивасюк, сестрой легендарного Владимира Ивасюка, в то время работавшей в Праге, с Бранкой Тривич из боснийской редакции, с Игорем Померанцевым и Алексеем Цветковым из русской. Цветков, кроме того, что он мой земляк из Запорожья, так еще и хороший поэт с красочной биографией, приятель Бродского и Лимонова по Нью-Йорку.

А в промежутках между работой писал «Клясу» и шлялся по Праге. Интересное было время, может, когда-то еще и воплотится в прозаический текст.

— Что, по вашему мнению, нужно для того, чтобы стать писателем?

— Нужно многое не уметь: класть плитку, делать евроремонт, ремонтировать машины, руководить фирмой и т.д.

— А что уметь?

— Нужно иметь квадратный зад и челюсти, а также хорошую способность организма расщеплять алкоголь.

А если серьезно, то нужно с этим родиться. Страдать нужно! Или по крайней мере ощущать страдания других, что для человека является непременным, хотя бы в силу его хрупкости, недолговечности, преходящести. А еще — верить в себя, в необходимость того, что делаешь. Удача нужна. Случай. Чтобы звезды взяли и сошлись именно так.

— О чем мечтает Павел Вольвач?

— Когда-то были мечты. Но они обладают способностью куда-то со временем исчезать...

— Как бы хотели закончить свою жизнь?

— Однажды услышал строки блатной песни: «...И за веселым за шампанским умереть...» Стоп, думаю. Это же философия! Жить весело и так же умереть — в один момент, в полете. Это же лучше, чем от простатита или еще там от чего-то, в липкой от старости и болезней постели. А теперь думаю, что эта позиция неправильная. И, в придачу, трусливая. Собственной формулы у меня пока нет. Пока что как-то думается о вещах более жизнеутверждающих.