Социум душевных драм. Рефлексии над текстами Марии Матиос

Мария Матиос принадлежит к тем художникам, которые самые отчетливые, самые продуктивные особенности и признаки своей манеры имеют возможность аккумулировать в новых текстах. Две последние ее книги — «...майже ніколи не навпаки» (Львов, ЛА «Пирамида», 2007) и «Москалиця; Мама Маріца — дружина Христофора Колумба» (Львов, ЛА «Пирамида», 2008) — недвусмысленно намекают на то, что писательница прекрасно осознает: буковинско-гуцульское русло ныне является наиболее интересным из того, что она предложила и апробировала в литературе. Понимает Мария Матиос и то, что в ее эссеистически-публицистических интенциях содержатся выразительные стилевые периоды и находки, которыми отнюдь не стоит пренебрегать и которые будут нуждаться в своем продолжении. И еще, она совершенно четко осознает то, что нынче — время прозы, а не, скажем, поэзии.

Поэтому не удивительно, что романный триптих «...майже ніколи не навпаки» (с не лишенным патетичности подзаголовком «семейная сага в новеллах») сосредоточил в себе едва не все прозаические признаки и атрибуты, наработанные Марией Матиос. От «Нації. Одкровення» новый триптих перенял источники и истоки буковинской колористичности. От «Солодкої Дарусі» семейной саге передались тричастность композиции вместе с живописностью и живописанием буковинских обычаев, традиций, представленных на фоне трагедийного звучания конфликтов. От «Містера і місіс Ю-Ко в країні укрів...» — стилистика короткой, энергетической фразы, усиливающая экспрессивность отдельных языковых локусов.

Текст «...майже ніколи не навпаки» держится на эстакаде психологических узоров. И это тоже понятно. Поскольку Мария Матиос довольно полнокровно представляет традиции психологически заряженной прозы. Психологизм этого текста настоян на семейно-бытовых коллизиях крестьянской жизни. И это тоже, кстати, закономерно. Поскольку Мария Матиос значительно глубже, проникновеннее ощущает душевные движения и внутренний дух села, нежели, скажем, большого города, что было подтверждено теми же «Нацією. Одкровенням» и «Солодкою Дарусею». В саге, носящей название «...майже ніколи не навпаки», представлена архитектурная модель, сочетающаяся с той, которой Мария Матиос пользовалась в «Солодкій Дарусі», — сначала изображаются ключевые реалии, а потом излагаются художественные события, которые их семантически проясняют и композиционно достраивают.

Иначе говоря, ничего существенно нового текст «...майже ніколи не навпаки» не содержит, а представляет собою квалифициро­ванное развитие аспектного русла и архитектонических приемов, практиковавшихся писательницей и раньше. И это вполне соответствует эстетичным приоритетам нынешнего времени, в котором установка «творить» все агрессивнее заменяется стандартом «репродуцировать». Мария Ма­тиос начинает относиться к прозаической деятельности и сфе­ре прозы — как, кстати, и Ирэн Роздобудько — словно к продакшн-студии. Хотя, вероятно, так и должно быть в эпоху технокоммуникаций и нанотехнологий.

В тексте «...майже ніколи не навпаки», как и вообще в прозе Марии Матиос, определенно ощу­щается категория, которая может быть представлена как «воля автора». Эта воля пробивается уже в новелле первой: «Чотири — як рідні — брати», где изображена главная ситуация-коллизия всего текста, — расправа над Дмыт­рыком Чевьюком. Собственно, каждая из двух следующих новелл — «Будьте здорові, тату» и «Гойданка життя» — содержит в себе черты предыстории и постистории к ведущей коллизии.

Но сейчас — о ситуации с расправой над Дмытрыком. Свидетелями, участниками расправы были несколько лиц, среди которых и Андрей, родной брат Дмыт­рыка, фактически ставший соучастником убийства. Все это про­изошло совершенно рядом, на соседском дворе, в хате Варварчу­ков. Это происходило в социуме (сельской среде), который полнится слухами, разговорами, мотивированными и совершенно не мотивированными предположениями, одним словом, полниться людской молвой. И только «волей автора» можно объяснить то, что ни отцу Кирилу Чевьюку, ни матери Василине не только не стало известно, но и даже родительское сердце не подсказало, что в таинственной гибели Дмыт­рыка не обошлось без «своих» — без участия членов его семейства и хорошо знакомых людей. И это при том, что когда Кирило Чевьюк отправился на охоту, оказавшуюся для него последней, смертельной, то Василина, словно предчувствуя беду, «зачем-то — как никогда — вышла аж за калитку, провожая его в холодное осеннее утро».

«Воля автора» угадывается и в том, что Иван Варварчук, не будучи до конца уверенным в том, что Петруня, его молодая жена, изменила ему с Дмытрыком (об этой Ивановой неуверенности сообщается в новелле второй), все-таки решает расправиться с сосед­ским сыном Дмытрыком, для чего сговорился c Грыцьком Кейваном (история его семьи излагается в новелле третьей), который, сам будучи многодетным отцом, решает помочь Ивану в расправе над «своим крестным сыном Дмытрыком».

Во второй и третьей новеллах изображаются коллизии судеб и душ всех, кто был свидетелем или причастен к расправе над младшим Чевьюком, — Петруни, Ивана Варварчука, Григория Кейвана. Всех, кроме Андрея Чевьюка. По логике структурной концепции «...майже ніколи не навпаки», новелла о душе и судьбе Андрея до и после расправы над своим родным братом могла бы стать, скажем, четвертой и самой напряженной, самой откровенной в этом тексте. Однако Андрей Чевьюк, промелькнув в нескольких эпизодах, большей роли в семейной саге не сыграет, хотя мог бы стать одной из самых драматичных персон во всей этой истории с расправой. Тем более что штрихи к душе и судьбе Андрея писательница набросала.

Речь не идет о том, что сюжетные решения, предложенные в тексте «...майже ніколи не навпаки», невозможны. Речь о другом — о том, что в исполнении Марии Матиос эти решения недостаточно убедительны, я бы даже сказал, не до конца додуманы. И потому за ними угадывается то, что может быть определено как «волевая натура автора». Одним словом, персонажи в решающих для основной сюжетной канвы событиях ведут себя так, как того хочет Мария Матиос. Для развития лейтмотивной и дополнительных сюжетных перспектив.

На фоне «Нації. Одкровення» и «Солодкої Дарусі» текст по имени «...майже ніколи не навпаки» выделяется более основательной прописанностью интимных реалий. Интимное разрабатывается в формате не только личностно-психологического, но и чисто сексуального начал. Собственно, этот текст является модерновым «исследованием народно-украинского секса». Или исследованиями секса по-буковински. Где эротико-натуралистическое густо перемешано с этнокультурным и этно­ментальным. Где физиологическое плотно сочетается с поэтическим и даже фольклорно-поэтическим. Где эротические реалии из жизни персонажей уравниваются в правах с другими реалиями хотя бы тем, что тоже становятся факторами драматических переживаний и перипетий. В тексте «...майже ніколи не навпаки» чувственное начало, представленное различными измерениями и ипостасями, определяет и сопровождает развитие основных фабульно-образных зон. Чувствительно-вербальное, как и в предшествующих текстах, откровенно доминирует над вербально-умственным. И это отличает стиль Ма­рии Матиос от, скажем, прозаической манеры Оксаны Забужко.

Шлифовка буковинской орнаментики была продолжена новеллой-повестью «Москалиця», которой семантически близок большой рассказ «Мама Маріца — дру­жина Христофора Колумба». «Москалицею» Мария Матиос про­должила плести буковинскую мен­тально-стилевую вязь, а «Ма­мою Маріцею...» пополнила благо­датную нишу китчевых ценностей и форм, которые ныне так востребованы в мировой и, ясное дело, украинской художественной культуре.

Эти оба текста излагают женские истории — женские истории от Марии Матиос, которая, не могу не отдать ей должное, довольно проникновенно и даже чутко угадывает самые тонкие, самые деликатные тембры и импульсы женского естества. Женские истории она разворачивает в женские судьбы, а через судьбы, преисполненные небудничного драматизма и порой нескрываемой пафосности, передает незримую боль-напряжание, боль-отчаяние, боль-тоску женской души. В тексте пер­вом Мария Матиос с очерковой подробностью сосредоточивается на живописании этнорегиональной колористичности неуступчи­вой натуры Северины-москалицы. В тексте втором моделирует, развивает и концептуально заост­ряет душевные коллизии Марицы, которая после гибели мужа сама воспитывает сына Христофора, родившегося полоумным.

В основу обоих текстов — как этнично-фольклорного, так и китчевого — положены экстраординарные кульминационные ситуации. В «Москалиці» таковой становится сцена, где Северина при помощи прирученных ею змей избегает ареста, когда неизменные и вездесущие (в прозе Марии Матиос) «эмгэбисты» приходят за этой странной и загадочной женщиной, а в «Мамі Маріці...» — обстоятельство, всколыхнувшее тихий провинциальный городок: вдова стала едва ли не секс-рабыней своего сына. Женское естество приводит писательницу в смятение не столько само по себе, сколько в реакциях на давление и прессинг социума. Именно потому в перипетиях женских судеб Мария Матиос усматривает особо плотное, предельно сконденсированное выражение извечных общечеловеческих драм.

В каждом прозаическом тексте она разрабатывает свою, отличную партитуру ритмомелодики. Собственно говоря, мелькание многочисленных интонационных коллизий, настроений и чувств является одним из наиболее существенных атрибутов про­зы Ма­рии Матиос. Фактура «Москалиці» буквально пронизана фольк­лорно-поэтической стилистикой с выразительными этнорегиональными узорами, а сюжетное плетение «Мами Ма­ріци...» испещрено самым настоящим соцветием лирических, публицистических, сентиментальных, патетических и даже дидактических тонов и обертонов. Поиск и развитие ведущей интонации равнозначны для Марии Матиос максимальному концептуальному самовыражению. Ее прозаические тексты держатся на стилевых каркасах, как на совершенно основоположных величинах. И если бы она меньше увлекалась социоинсталляциями (социохроникой, взрывами-инвективами, однозначностью публицистических суждений), ее проза была бы как минимум на порядок художественно сильнее.

Мария Матиос-прозаик должна чувствовать себя довольно комфортно. Ей удалось найти художественное пространство, с которым ее слово, ее чувства, ее мысли сливаются, как с родным. Это буковинский этноментальный социум. С его колоритными, пронизанными ритуальной магичностью обычаями и обрядами. С его по-народному рельефными, экспрессивными и акцентированными характерами. С его роковым влечением к аспекту-ракурсу «человеческая судьба в водовороте времени». Однако эмоциональное, а если глубже — по-народному эмоциональное, начало в прозе Марии Матиос обычно преобладает над самобытно-концептуальным. Она больше художник, нежели мыслитель. И это вполне характерно для украинской литературы, в которой в синтагме «экспрессия-интеллект» более очевидной, представительской оказывается первая категория.