Михаил Коцюбинский: сокровенные психологические файлы

Своим романом "Що записано в книгу життя: Михайло Коцюбинський та інші" (К., Ярославів Вал, 2012) Михаил Слабошпицкий заявил о разработке современной зрительной оптики, касающейся временного пласта, ментальных коллизий и заметных персоналий конца ХІХ - первых десятилетий ХХ в. Это попытка представить под нетрадиционным углом зрения жизненно-психологическое пространство, касательное и производное от энигматической персоны М.Коцюбинского.

"Що записано в книгу життя…" - роман-полимонолог, поскольку текст добросовестно сгруппирован по принципу партитуры монорассказов. К таким монорассказчикам отсылает авторская идентификация жанра книги - "биография, оркестрованная на девять голосов". Среди этих персонажей-монорассказчиков лишь два сугубо условные - это Биограф и Женщина, пожелавшая остаться неизвестной. Остальные персонажи - реальные фигуранты украинского лит-, полит- и литполитпроцесса, к которым принадлежат Владимир Самойленко, Михаил Могилянский, Владимир Леонтович, Евгений Чикаленко, Сергей Ефремов, Владимир Винниченко и, бесспорно, сам Михаил Коцюбинский.

Функцию фактической завязки в "голосовом" романе Михаила Слабошпицкого выполняет классическая любовная конфигурация, в которой принимают участие по-классически три персоны - Михаила Коцюбинского, его жены Веры Устимовны и молодой Александры Аплаксиной. "Голоса" монорассказчиков, рассматривающих этот любовный треугольник, более или менее откровенно сходятся на том, что главное его действующее лицо - сам писатель, и что иначе с ним и не могло быть, иного и не могло произойти. Основной вопрос, который формулируют перед собой монорассказчики, звучит во вполне жизненно-философском ракурсе: почему этот треугольник сложился, стал возможным в чувственных фабулах Михаила Коцюбинского?

Одна из интерпретационных версий, высказанных в "голосе"-разделе, который я обозначил бы как "Михаил Могилянский"-3, звучит так: "Це пристрасне поривання чоловіка від збуденнено-прісних стосунків туди, де є змога пережити прекрасний спалах свіжого почуття, сповненого невимовної ніжності і краси. Це - як своєрідне омолодження, гаряче збентеження крові. Еміграція в молодість". Такое объяснение, безусловно, в целом вполне мотивировано. Оно широкое, универсальное и по-своему доказательное: любовь опытного и семейного писателя как протест против тирании быта и дамоклова меча нажитых лет. В "голосе" Могилянского довольно прозрачно звучит объяснение новой любви аргументом, мало того, даже джокером общечеловеческого фактора.

Однако, думается, причины интимного отчуждения от жены и влюбленности в значительно более молодую Шурочку Аплаксину есть смысл прежде всего искать в более личностных измерениях - в сокровенных психологических файлах Михаила Коцюбинского. Его не просто привередливая, а гипертребовательная натура не принимала безвариантную статику жизни, представленную неумолимой размеренностью и "расписанностью" существования. Его натура нуждалась в предельной насыщенности разнообразными эмоциями, густыми чувствами, контрастными состояниями, одним словом - требовала максимальной наполненности очевидной (внешней) и скрытой (внутренней) жизнью. Причем насыщенности-наполненности до краев, до предела, а категории пере (-насыщенности/-полненности) жизнью для него, похоже, не существовало. Интимные взаимоотношения с Шурочкою Аплаксиной стали для него находкой образа существования, обеспечивавшего и гарантировавшего ему самое тонкое и самое проникновенное ощущение жизненного пространства, находкой животворной и продуктивной интенсивности бытия.

В романе "Що записано в книгу життя…" выделяется одно из стабильных свойств Коцюбинского - постоянные жалобы на службу в статистическом бюро. В голосовом разделе "Биограф"-3 отмечается, что Коцюбинский "в листах до Михайла Могилянського, Євгена Чикаленка, Михайла Грушевського й Володимира Гнатюка може нарікати, що йому так погано пишеться, що служба забирає всі сили й що він не дуже вдоволений художнім рівнем того чи того твору". В монологическом разделе "Михаил Могилянский"-2 "служебный мотив" снова актуализируется и варьируется: "У багатьох листах Михайло Михайлович нарікав на дві речі. Перша - немила серцю робота, яка висотує з нього всі сили й не лишає їх для літературної праці". Для звучания такой направленности "голосов" есть достаточные фактологические основания. Даже внимательно наблюдательный Михаил Жук, и тот в своем очерке-воспоминании "Погасле світло" написал о Коцюбинском, что "він змучений роботою у статистичному бюро". При этом в романе Михаила Слабошпицкого аналитически отмечается, что далеко не всему, произнесенному Коцюбинским, следует верить, что его реплики и фразы о тяжести земской службы выглядят своеобразным ритуалом, и их не следует воспринимать буквально. В романе "Що записано в книгу життя…" вполне аргументированно подается другая интерпретация специфики работы Михаила Коцюбинского в статистическом бюро Черниговского губернского земства и обосновывается, что она была, мягко говоря, не слишком отягощающей.

Однако, думается, в трактовке характера службы Коцюбинского следует пойти еще дальше и сказать, что работа в статбюро для него имела настолько свободный, раскованный и даже не обязательный характер, насколько это сейчас даже трудно представить. Уточню свою мысль такой исторической параллелью: порядки национальной госслужбы в формате ХХІ в. кажутся прямо-таки нормативно жесткими и тоталитарно регламентированными, по сравнению с теми, какими они были в Чернигове во времена Михаила Коцюбинского. Служащий Михаил Коцюбинский вряд ли страдал от нашествия дел, крайне нуждающихся в быстром, а тем более сверхсрочном выполнении. Он обычно был сам себе хозяином на службе и не ведал, что такое "производственная необходимость", выполнение дела "на вчера" или деспотический режим работы. Интересную штрих-деталь оставил Михаил Могилянский, рассказывавший в своих воспоминаниях о Коцюбинском, что, "бувало, заходиш до нього, особливо влітку, до статистичного бюро й шпаціруєш з ним годину по старому парку, що був при будинку, в якому містилось бюро.

- Михайле Михайловичу, може, я вам заважаю? Може, маєте негайну працю?

- Та ні, я б сказав, походімо з чверть години… - і за бесідою не помічаємо, як проходить і четверть, і половина, й три чверті години, й година…".

Обязанности служащих в Черниговском губернском земстве носили, по гамбургскому счету, факультативный статус, и главной миссией работников земства было не добросовестно их исполнять, и даже не исполнять их вообще, а не нарушить устоявшуюся атмосферу покоя, нерушимо властвовавшую в земстве. Объем работы, которым надо было заниматься в тамошнем земстве, нередко зависел не столько от начальства и его капризных требований, сколько от самого служащего. Иначе говоря, он мог не спешить его выполнять или же не выполнять этот объем вообще.

Николай Чернявский в портретном очерке "Червона лілея. Спогади про Михайла Коцюбинського" выделил и детализировал приметную ситуацию, произошедшую с ним в конце 1902 г. в Воронеже, где он, находясь там вместе с семьей, занимался статистическим описанием города. Зима была такой суровой, что Чернявский вспоминал: "Ховались ми від лютих морозів в необмазаній з одинарними вікнами хатині вороніжського мешканця Миколаєнка. Бідували страшенно. Велику кімнату покинули, бо там уже не можно було жить. Тіснились у невеличкій кімнатці, без вікон. Вікно в ій заміняли скляні двері, на двір, на кганок". Возмущенный бытовыми неурядицами, сложившимися во время исполнения им своих служебных обязанностей, Николай Чернявский присылает резкое письмо в Черниговское земство, в котором жалуется, что о них не заботятся, и что в таких условиях невозможно работать. Вот как он излагает в своем очерке продолжение этой воронежской истории: "Через який час одержую від Михайла Михайловича листа. Пише схвильовано, майже лайливо. Що ви, мовляв, з глузду зсунулись у тому Вороніжі, що пишете таке? Що у вас там робиться, - земська управа не знає. А коли робити не можно, то й не робіть. Ліквідуйте роботу й ідьте до Чернигова. Папер я ваш порвав і в корзину кинув. Бо показати його управі, це означає наробити вам великої неприємности.

Здивувався я було, прочитавши листа й образився на Михайла Михайловича за самовправство, але потім подумав і зробив так, як він раяв. І вийшло все гаразд".

Обсервируя отношение Михаила Коцюбинского к своей службе в статбюро, следует учитывать то обстоятельство, что сама его психологическая фактура отличалась яркими разногласиями: с одной стороны, она не могла существовать, дышать, реализовываться без социумного внимания и социумного фактора, с другой - в ней жил и требовал высвобождения ген "свободного художника", которому могла показаться травматической сама лишь мысль о необходимости хотя бы периодического исполнения своих служебных обязанностей.

"Голоса" биографически-психологического романа "Що записано в книгу життя…" размышляют не только над жизненной партитурой и многоголосием прозы Михаила Коцюбинского. Каждый из них, за исключением разве что "моноголоса" Биографа, рассказывает и о собственных перипетиях - житейских и не только. А рассказывая о себе, "голоса" добавляют смысловые краски и к образу других своих современников, к эскизному, но от этого не менее выразительному изображению своего времени. Фоникой "голосов" отмечена и очерчена проблема, претендующая на статус подлинно, вечно, безнадежно украинской, - это проблема остроты, а нередко и непримиримости отношений между представителями национальной меритократии (здесь в значении "интеллектуалитета"). В монологическом разделе "Володимир Леонтович"-2 озвучивается мысль о том, что категория личного, амбитно личностного в украинской ментальности обычно оказывалась сильнее, деятельнее категории общего, общесоциумного, и что от этого прежде всего страдало дело, на которое элементарно не хватало жизненного и исторического времени: "… Як це завжди в нас, українців, буває, стільки сил тратимо на з'ясування стосунків та залагодження конфліктів, що вже мало їх залишається для роботи".

"Голоса" романа воссоздают, кажется, бесконечную конфигурацию межличностных противостояний и осложнений, в которой Борис Гринченко демонстративно конфликтовал с Грушевским, у Евгения Чикаленко были не менее глубокие столкновения с Гринченко, Петлюра системно критиковал Владимира Винниченко, Винниченко вел едва ли не войну с Сергеем Ефремовым, Чикаленко и Винниченко с постоянной периодичностью резко полемизировали друг с другом, Владимир Леонтович критически оценивал персоналию и творчество Винниченко, а Винниченко не весьма благосклонно относился к Коцюбинскому. "Одне слово, внутрішня війна (часто без будь-яких правил) чи не усіх із усіма", - как сжато подытожено в голосовом разделе "Євген Чикаленко"-1. Своим романом Слабошпицкий выделил и начал интерпретационное штудирование такого деликатного и стратегически остро актуального аспекта, как деструктивные составляющие и проблемные зоны украинской ментальности. В "голосах" романа живое ощущение того, что маркировка и рассмотрение этих составляющих, зон имеет несомненную прагматическую цель - минимизацию их влияний в процессе панисторического самоутверждения наций, понимание того, что не говорить о них означает предельно замедлять, а то и делать невозможным эффективное развитие украинского общества, что когда деконструктивное явление названо, вычленено, то оно теряет свою максимальную распространенность и дееспособность.

От коллизий частной жизнеистории Михаил Слабошпицкий ненавязчиво переходит к национально-глобальным проблемам, которые можно обобщить так: почему интеллектуальный и деятельный потенциал украинцев не находит своего мощного консолидированного выражения? Почему, наконец, мы живем так, что в национальном масштабе "маємо те, чого не маємо"? И нет смысла объяснять, что от решения этих проблем непосредственно зависят конкретные модели-реалии украинской перспективы.