«ПУСТОТА И ХОЛОД ИНДУСТРИАЛИЗОВАННОГО ПЕЩЕРНОГО ВЕКА…» УКРАИНА 1932—1933 ГОДОВ ГЛАЗАМИ АРТУРА КЕСТЛЕРА

Имя английского писателя и философа Артура Кестлера (1905—1983) стало известно нашему читателю лишь в годы перестройки, когда в СССР с полувековым опозданием был опубликован прославленный антитоталитарный роман «Слепящая тьма». С тех пор, шаг за шагом, к нам возвращается творческое наследие одного из самых неординарных европейских авторов ХХ столетия.

Так, недавно появился русский перевод автобиографии Кестлера. По словам самого писателя, это «типичная история европейца, родившегося в образованной семье в начале нашего века». Конечно, Кестлер несколько лукавил. За определением «типичная история» скрывается весьма непростая жизнь, полная неожиданностей и крутых поворотов. Учеба в Венском университете, неудачная попытка вступить в палестинский кибуц, плодотворная журналистская работа в Германии. Затем — увлечение идеями коммунизма, членство в немецкой компартии, участие в гражданской войне в Испании. Наконец — разрыв с коммунистами из-за сталинских репрессий, переход на позиции антибольшевизма, создание литературных произведений, раскрывающих преступную сущность тоталитарного режима…

С коммунистическим периодом жизни Кестлера связан один год, проведенный писателем в СССР, главным образом в г. Харькове. По горькой иронии судьбы Артуру Кестлеру довелось посетить Советскую Украину как раз в то время, когда ее территорию опустошал искусственный голодомор. И сегодня на страницах автобиографии писателя мы находим беспристрастные свидетельства трагических событий 70-летней давности.

Поезд в ХХI век

Артур Кестлер отправился в СССР в июле 1932-го. Молодого журналиста и писателя, новоиспеченного члена коммунистической партии переполнял самый искренний энтузиазм. Еще бы — ведь ему предстояло увидеть чудесную страну Светлого Будущего, не похожую ни на одно другое государство земного шара.

Следует отметить, что в начале 30-х годов популярность Советского Союза среди европейских интеллектуалов была исключительно велика. Жесточайший экономический кризис, охвативший западный мир, нацистская угроза в Германии — все это заставило многих мыслящих людей обратить свои взоры в сторону СССР. Советский путь развития казался единственной альтернативой толпам оборванных безработных и колоннам гитлеровских штурмовиков. Тем более что сталинские пропагандисты не ограничивали себя в красивой лжи, формируя на Западе положительный имидж Страны Советов.

Предоставим слово Артуру Кестлеру:

«В ту пору я представлял себе лишь тот образ России, который создала советская пропаганда: сверх-Америка, страна величайшего исторического эксперимента, полная сил, энергии, энтузиазма. Девиз первой пятилетки гласил: «Догнать и перегнать Запад», и с этой задачей страна справилась даже не за пять лет, а за четыре года. Другой лозунг сулил: «На границе мы пересядем в поезд, идущий в XXI век».

Путешествие Кестлера в XXI век началось с украинской Шепетовки. Именно здесь восторженно-наивного европейского коммуниста ожидало первое знакомство с безрадостными реалиями советской жизни:

«В качестве репортера я пересекал границы почти всех европейских и ряда азиатских стран, но с таким досмотром не сталкивался: таможенники… распаковали весь багаж, разложили наше добро на стойке и на грязном полу; они развернули все свертки, вскрыли коробки конфет и пакетики с запонками, просмотрели каждую книгу, проверили каждый листок бумаги. Потом они принялись упаковывать все, как было. Это заняло полдня, и пока досмотр не закончился, в вагоны нас не пускали — наши купе тем временем подвергались столь же тщательному обыску.

Большинство пассажиров в поезде составляли русские. Они везли главным образом еду. На стойке и на полу таможни громоздились сотни фунтов сахара, чая, масла, сосисок, лярда, печенья и всевозможных консервов. Меня поразило выражение лиц таможенников, перебиравших эти продукты: они были полны зависти, алчности. Мне самому приходилось голодать, и я ни с чем не спутал бы тот жуткий блеск в глазах, с каким голодающий бережно, любовно берет в руки палку салями».

По западным меркам даже государственные служащие в Советской Украине влачили полуголодное существование. Но, разумеется, проблемы шепетовских таможенников не шли ни в какое сравнение со страшными муками, которые переживало украинское крестьянство. И Артуру Кестлеру очень скоро пришлось в этом убедиться:

«Поезд, пыхтя, тащился по украинской степи, часто делая остановки. На каждой станции толпились оборванные крестьяне, протягивали нам белье и иконы, выпрашивая в обмен немного хлеба. Женщины поднимали к окнам купе детей — жалких, страшных, руки и ноги как палочки, животы раздуты, большие, неживые головы на тонких шеях. Сам того не подозревая, я попал в эпицентр голода 1932 — 1933 годов, который опустошил целые области и унес несколько миллионов жизней… При виде того, что творилось на станциях, я начал догадываться, что произошла какая-то катастрофа, однако понятия не имел ни о ее причинах, ни о масштабах».

Обратившись за разъяснениями к своим советским попутчикам, Кестлер получил столь же исчерпывающий, сколь и политически выдержанный ответ. Дескать, несчастные люди на станциях — это зловредные богатеи-кулаки, сопротивлявшиеся коллективизации и получившие по заслугам. Слова «крестьянин» и «кулак» в Украине 30-х годов фактически стали синонимами…

Заслуживает внимания еще один дорожный эпизод, упомянутый в автобиографии Кестлера:

«Мы подъехали к реке, через нее строили мост, и проводник прошел по вагону со стопкой квадратных картонных листов под мышкой, закрывая ими все окна. Я спросил, зачем он это делает, и мне с улыбкой ответили, что это мера предосторожности против любой попытки сфотографировать мост, ибо все мосты относятся к военным объектам. Так я впервые столкнулся с абсурдными ухищрениями, которые я и тогда, и долго еще впоследствии считал проявлением революционной бдительности».

Со временем власть Советов решила использовать этот нехитрый прием для сокрытия ужасающих масштабов голодомора — в поездах, следовавших через территорию разоренных областей Украины, стали предусмотрительно закрывать все окна.

Харьков: 1932—1933

Особое место в мемуарах Артура Кестлера занимает описание Харькова — тогдашней столицы Советской Украины. Писатель рисует поистине фантасмагорическую картину большого города, охваченного безумием сталинских пятилеток.

Повсюду — хаос, запустение, неустроенный быт. Отыскать в столице нужный адрес совершенно невозможно — все улицы переименованы (покончим с ненавистным дореволюционным прошлым!), но горожане называют их по-старому. В изношенный трамвайный вагон набивается втрое больше пассажиров против нормы; многие люди висят снаружи, «цепляясь, словно акробаты, за ручки, окна, решетки, буфера и крышу». Целые стаи беспризорной молодежи безнаказанно орудуют на вокзалах, рынках, в общественном транспорте (первая же поездка в харьковском трамвае стоила Кестлеру кошелька, авторучки и папирос).

На фоне громких лозунгов махровый бюрократизм сочетается с полной хозяйственной разрухой. Атмосферу того времени неплохо характеризует набор «насущных для местного обихода» слов, выученных Кестлером за неделю жизни в Харькове: «пятилетка», «командировка», «начальник», «пропуск», «ремонт»…

Жители украинской столицы, конечно, находились в лучшем положении, нежели окрестные крестьяне — хлебная карточка спасала рабочих и служащих от голодной смерти. Тем не менее, подавляющая масса горожан буквально прозябала в нищете. Не хватало самого необходимого:

«В 1932 году в Харькове в свободной продаже имелись лишь марки, липучки для мух и презервативы. Кооперативные магазины, снабжавшие население продуктами и бытовыми товарами, опустели. Я далеко не сразу ощутил размеры постигшего Украину бедствия, поскольку в привилегированном магазине для иностранцев царило сравнительное изобилие, но с первого же дня меня насторожило отсутствие потребительских товаров: ни обуви, ни одежды, ни писчей бумаги, ни копирки, ни расчесок, ни заколок, ни сковородок, ни кастрюль — ничего… Весть, будто в тот или иной магазин что-то завезли, распространялась мгновенно, и люди кидались покупать все подряд: зубные щетки, мыло, сигареты, фитили или сковородки. Завидев очередь, прохожие тут же присоединялись к ней. «Хвост» заворачивал за угол, и стоявшие в конце понятия не имели, «что дают». От скуки они развлекались догадками и слухами».

Ажиотаж вокруг убогих товаров, изредка выбрасывавшихся на магазинные прилавки, очень быстро захватывал и постороннего человека. Кестлер вспоминает, как уже на второй день пребывания в Харькове он принес домой… губную гармонику и пятновыводитель, с немалым трудом добытые им в очередях.

Между тем страшное бедствие, обрушившееся на украинскую деревню, дало знать о себе и в административном центре УССР. Уже с конца 1932 г. в Харькове появились голодающие крестьяне из окрестных сел. По словам Артура Кестлера, во время каждого посещения харьковской «толкучки» его горло сжимала болезненная судорога.

«Рынок находился на большой пустой площади. Продавцы сидели на корточках в пыли, разложив свое добро на платках. В качестве товара предлагались ржавые гвозди, драное платье, сметана — меркой служила ложка, и вместе со сметаной в нее попадали мухи. Старухи горбились над одиноким пасхальным яичком или кучкой засохшего козьего творога, старики с босыми мозолистыми ногами меняли разбитые сапоги на кило черного хлеба и щепотку махорки. На обмен шли также лапти и даже каблуки и подошвы, оторванные от сапог, — вместо них привязывали тряпки. Старики, которым нечего было продавать, пели украинские песни. Кое-кто подавал им копеечку… У большинства опухли руки и ноги, лица становились не худыми, а одутловатыми, того специфического оттенка, который Толстой, описывая заключенного, сравнил с цветом побегов, прорастающих в погребе из картофельных клубней…»

«Сортировочная машина»

В начале 1933 года украинский голодомор достиг своего страшного апогея. Вымирали целые села. В этих условиях сталинское руководство не только не пыталось облегчить положение миллионов голодающих крестьян, но и упорно отказывалось признавать сам факт голода. Стремление полностью исключить трагедию села из общественного сознания — вот что особенно поражало Артура Кестлера в те драматические дни. Писатель отмечает: «Официально никакого голода не было, о нем лишь глухо упоминали, прибегая к намекам: «Трудности на фронте коллективизации». Слово «трудности» — одно из наиболее употребительных в советском жаргоне, с его помощью катастрофы сводятся к минимуму, а достижения соответственно раздуваются».

Далее Кестлер пишет:

«Каждое утро в харьковских газетах я читал отчеты о выполнении и перевыполнении плана, о соревновании между исполненными энтузиазма ударными бригадами, о героях труда, представленных к ордену Красного Знамени, о гигантских заводах, построенных на Урале, и т. д. и т. п. Я видел фотографии смеющейся, несущей флаги молодежи или живописных стариков узбеков, с мудрой улыбкой склонившихся над букварем, — и ни слова о голоде, о тифе, о погибающей деревне. Да что там, в харьковских газетах не упоминалось даже об отсутствии электричества в самом Харькове. Мы жили словно во сне: газеты писали о какой-то другой стране, создавали иную реальность, совершенно не соприкасавшуюся с нашей повседневной жизнью. В результате москвичи понятия не имели о том, что делалось в Харькове, а тем более в Ташкенте, Архангельске, Владивостоке, на расстоянии двенадцати дней пути от столицы… Огромную страну накрывало плотное одеяло молчания, и никто за пределами узкого круга посвященных не мог сложить цельную картину из разрозненных кусочков мозаики».

Что же чувствовал Артур Кестлер, очутившись вместо обетованной страны всеобщего счастья в царстве нищеты, голода и тотальной лжи? Как мог он сохранить свои коммунистические убеждения?

«Жестокий натиск реальности на иллюзию я встретил, как подобает верующему, — да, я был кое-чем смущен, озадачен, но амортизаторы, приобретенные благодаря партийной выучке, тут же включились и смягчили шок. У меня были глаза, чтобы видеть, но был и разум, чтобы диалектически разъяснять увиденное. «Внутренний цензор» гораздо надежнее всех назначенных сверху надсмотрщиков…

Я научился автоматически относить все, что меня возмущало, к «наследию проклятого прошлого», а все хорошее именовать семенами «светлого будущего». Включив в своем мозгу эту автоматическую сортировочную установку, европеец еще мог, живя в России в 1932 году, оставаться коммунистом».

«Сортировочная машина» — именно так называется глава автобиографии писателя, посвященная его жизни в Харькове. Разумеется, подобное устройство удерживало в плену коммунистических идеалов не одного Кестлера. Изощренный аппарат самообмана позволял множеству талантливых и умных людей — от Анри Барбюса и Лиона Фейхтвангера до Фредерика Жолио-Кюри — быть восторженными поклонниками сталинского режима.

Все же надо отдать Артуру Кестлеру должное. В отличие от того же Барбюса он сумел найти в себе достаточно мужества и здравого смысла, чтобы вырваться из сетей красивой, но смертоносной иллюзии. В 1938-м Кестлер порвал с коммунистическим движением, на долгие годы превратившись в парию для вчерашних единомышленников — левых интеллигентов Европы.

Обстоятельством, непосредственно подтолкнувшим писателя к этому непростому шагу, стали печально известные московские процессы над «врагами народа». Но, конечно, очень важную роль в духовной эволюции Кестлера сыграло посещение им Советской Украины в 1932—1933 гг. По признанию самого писателя, последние пять «партийных» лет он верил в коммунизм не благодаря примеру СССР, а вопреки ему. Образ страны-сказки, рабоче-крестьянского рая на земле был разрушен.

Советский Союз Кестлер покинул с тяжелым чувством:

«Хоть я и сохранил веру в коммунизм, жизнь в России произвела на меня гнетущее впечатление. Только теперь, в ожидании отъезда, я посмел самому себе признаться в этом. Тусклые улицы, безнадежная нищета, угрюмая официозность речей и печатного слова, всепроникающий дух исправительного заведения… Призывы, лозунги, стереотипы, полная нивелировка всего и вся, и над всеми — вездесущий портрет Старшего Брата, следящего за нами неподвижным взглядом. Пустота и холод индустриализованного пещерного века…»