ПОХОРОНЕН БЫЛ ДВАЖДЫ ЗАЖИВО

Тот, кто бывал в Киевском музее Великой Отечественной войны, видел наверху, в круглом и светлом зале имена тысяч и тысяч Героев Советского Союза. Живых и мертвых. Там есть имя моего друга, кинорежиссера танкиста Александра Милюкова. Человек легендарный и скромный, и о многих его свершениях и подвигах я узнавал не от него, хотя и дружили, и застолье было частым, и секретов не было друг от друга.

Известны — и немало — случаев, когда у человека при жизни оказывался памятник. Но чтобы два? Вот уж поистине — «похоронен был дважды заживо...»

После изнурительных сталинградских боев танки стремительно шли на запад. Поэт писал:

Рассветы по-украински — свитанки,

И вот — свитанок
в голубом дыму.

Идут, идут приземистые танки

Туда, на запад, к дому твоему...

Это был первый штурм Харькова, когда город был взят и вскоре оставлен из-за бездарного руководства операцией. С тяжелыми боями части отходили.

В танк Милюкова попал снаряд и танк загорелся. Обычно при этом танкисты мгновенно покидают машину — она взрывается. Отбежав на полсотни шагов, залегли.

— Смотрю, а танк не горит. Я вскочил — и к нему. Я не видел, что огонь рвется с другой стороны. Уже подбегал к танку, и тут рвануло, и наступила тьма.

Израненного и контуженного, его подобрали солдаты другой части, передали в госпиталь. А танкисты, на глазах которых он взорвался вместе с танком, доложили — погиб. Смертью храбрых. И пошла похоронка матери.

«После войны приехали мы по приглашению харьковчан на праздник Победы. Там я увидел памятник, а на нем — свое имя. Сказал местному начальству, вот он я, живой! Они засуетились, что делать, не знают. Долотом имя сбивать с обелиска — неловко. Говорят: а тебя это сильно смущает? Да нет, говорю. Ну, может, пускай так и останется? А пусть, говорю...»

Но это — потом. А пока сбежал из госпиталя — и в часть. Два следователя ловили беглеца. К комбригу:

— Где Милюков? Сбежал, дезертир! В трибунал!

— А вон он, воюет. Идите, берите...

Это уже было перед самым Киевом. Как-то в шестидесятые годы сидели у меня, а жил я на Ново-Окружной, дом, что напротив метро. Ну, чарка там. А он все подходит к окну, выглядывает:

— Ты чего?

— Да вот видишь внизу, на третьем этаже следы новой кладки?

— Ну? Это квартира кинорежиссера Навроцкого.

— А мы шли вот оттуда, от Святошино. Ветер свистел, так шли, а тут из этого дома пальба, радиста убило — высунулся. Командир в ярости кричит по радио:

— Сжечь дом, к такой-то матери!

А я ему:

— Нету зажигательных, кончились!

— Бей любыми!

— Ну вот я осколочным по пулемету в том окне...

А вырвались на нынешнюю площадь Победы...

— Вижу, там где памятник Щорса теперь, баррикада, а за нею — «тигр» затаился. И целит в ведущего, дружка моего, а тот не замечает. Я ему по радио ору, а у него рация не работает! Сгорел... А я на всем ходу так развернулся — булыжники мостовой на крыши летели.

Александр объехал квартал и, подойдя к «тигру» сзади, почти вплотную, расстрелял его.

«В глазах слезы — бью и бью, а мне башнер кричит: хватит, он уже готов, а я не могу остановиться... Потом выскочили дальше, смотрю — обоз немецкий. Я только успел скомандовать: башня назад! — и на полной скорости...

— А зачем башня назад?

— Чтоб не наделась какая машина или фура на пушку...»

Чудовищная жестокость войны. Как-то на Корсунь-Шевченковском обводе, уходя от самолета, бросил танк в овраг.

А там ихней пехоты видимо-невидимо! После боя долго не могли очистить гусеницы...

— Приезжаю как-то к матери. Она мне письмо показывает:

«Дорогая Агафья Михайловна!

Нам, воинам-танкистам, удалось узнать Ваш адрес. Адрес Матери, вырастившей такого преданного Родине сына. Наша часть расположена в нескольких километрах от могилы, где похоронен Ваш сын, Герой Советского Союза Милюков Александр Иванович...» Ну и берут над нею шефство, все такое... А история та же! После боя похоронная команда записала номер сгоревшего танка, что было там, останки, собрали в целлофан, похоронили. Звезду поставили, написали фамилию. А я полуживой, обгоревший оказался в госпитале, без сознания, без документов... Это уже под Дрезденом было...

И вновь пошла похоронка матери. А он не знает об этом, пишет ей. И получает от нее письмо, а в нем такие слова: «Когда же ты пишешь, сынок? До смерти или после смерти?»

— Пишу после смерти, мама!

«Командиры у нас были... После Корсуня, когда сожгли нашу бригаду, стали в селе, ждем новые танки. Делать нечего. Идет комбриг, а под плетнем старшина, в усмерть пьяный, но пытается встать, отдать честь.

— Ты где ж это так набрался?

— Н-никак н-нет! Я... это, наркомовские... сто грамм!

Хмыкнул комбриг и ушел. Мы в изумлении — как так, и не наказал? Приходим обедать, тянем свои кружки, а нам интендант так ехидно:

— А вам приказано не давать!

— Как это? Сто грамм, приказ наркома!

— А комбриг сказал, раз пить не умеете, валитесь от ста граммов — не давать!

Стоит ли говорить, что наказание алкашу последовало. Но уже не от командиров.

А то уже за Бугом. Поставили мои три танка в засаду, беречь дамбу. Жду. Вдруг вижу — ползут танки, двое... принюхиваются, осторожно. Ну я понимаю — разведка, приказал пропустить. Проходит минут десять, идут! Колонна танков вползает на дамбу. Ну, тут только успевай. Выстрел по первому танку, по последнему, остальным — куда деться? Пока они поняли, где мы, уже горит штук пять. Ну, тут приказ по радио — двигаться дальше. Вдруг на марше танк командарма на пути. Я выскочил, только подбежал доложить, а он меня хлобысь по физиономии, хлобысь!

— Трус, — кричит, — Мерзавец, танки через дамбу пустил, они по нашим тылам гуляют! В трибунал, расстрел!

Кое-как объяснил. Он адъютанту: проверить! Тот к рации. Подбегает:

— Все точно! — Докладывает. — Горят на дамбе танки синим пламенем. Ну, командарм хмыкнул. Потом в плечо толкнул, обнял:

— Прости, солдат! Не за удар, что плохо подумал, прости...»

В Берлине танкистам досталось особо. Жгли их нещадно, фаустники били из каждого окна. Тяжко вспоминать, а было: комбриги выстраивали танки в три ряда; пока левый и правый расстреливали, средний ряд успевал прорваться вперед. И ротный Милюков на головном танке высунется из башни, в одной руке автомат, в другой — граната.

А потом все рации заголосили в отчаянии:

— Братки, на помощь! Прага восстала, немцы готовятся уничтожить ее! Спасите, молим, спасите!

И — марш через горы. Рвались безоглядно, сметая заслоны, оставляя в тылу чужие гарнизоны. Не спали несколько суток. Шатались от усталости, как пьяные. Это, кстати, им и поставят в вину через годы журналисты, отсидевшиеся в безопасных норах: грязные, мол, небритые, шатаются, видно, от спирта. Да только ли это... И танк боевой, рвавшийся через Рудные горы, заваливаемый в Праге цветами и политый благодарными слезами, выпросят, чтобы поставить на пьедестал. Поставили. Чтоб через годы и годы, когда уже не останется тех, плачущих от радости спасения, чтобы потом надругаться и глумиться над молчащей беззащитной машиной.

Узнав об этом, Саша, Александр Иванович, только крепко сжимал зубы. Желваки играли. А говорить об этом — не хотел. Впрочем, это уже другая история. А у него — опять ранение. В ногу. Тогда зажило, а как же дало себя знать через многие годы! За всю войну разбил он и сжег 24 немецких танка. И сам горел 17 раз.

Нет, он не был «идеальным», «правильным» героем. Сразу же после Победы вновь сбежал из госпиталя. С друзьями вышел на дорогу, где бесконечной колонной шли пленные; остановили легковой автомобиль, везущий пленных генералов, высадили их. Бензин и продукты были заготовлены и припрятаны в лесу заранее. И поехали. Да не куда-нибудь, в Париж! Правда, дальше предместья дело не пошло. Там им встретился русский эмигрант, созвал своих — и начался такой праздник! Словом, спасло от трибунала только человеческое участие работника нашего посольства. А то еще было, в войну. У танкистов обычай: как танк сожгли, они отправляются на кухню и обретаются там. Вот новый замполит бригады и узрел там Милюкова и, несмотря на протесты, взял к себе ординарцем. Ну, мысль явная была — бывалый фронтовик, в орденах, хорошая охрана, с таким не пропадешь. А Саше ножом по горлу эта лакейская должность. Но — приказ! Ладно. Вот раз ночью дождь, холод, а надо идти в батальон. Зарево на передовой, громыхнет что-то, стрельнет. Пошли. Замполит — вся надежда на Сашу, мол, опытен, знает дорогу. Тот и повел! И вдруг пригнулся:

— Т-с-с! Немцы! — и гранату замполиту сует. — В случае чего, подорветесь!..

А потом — ложись! — и мордой в ледяную грязь. И так ползком, по-пластунски, да часа два! А потом выяснилось — привел его Сашка далеко в тыл и заставил ползать вокруг штаба своей бригады. Ну, тут замполиту что же? Наказать, но за что? Ведь станет же всем известно, как он за десять верст от передовой на брюхе ползал! Впрочем, и так стало известно. Вот так и попал Саша назад, в свой железный дом, положенный орден, правда, задержали, не выдали.

Ну, а потом — мирная жизнь. Киноинститут, знаменитый ВГИК. Героев среди кинематографистов было не густо, потому открывалась перед ним блестящая карьера. Должность в Москве дали — редактора в Госкино СССР; квартиру сулили, быстрое продвижение вверх. А он... Идет обсуждение сценария на коллегии. И все видят, знают — сценарий никчемный, плохой. А говорят ласковые слова и принимают, ибо автор — придворный писатель, обласканный «самим». А танкист, как в бою, так лукавить нельзя, видишь врага — бей! Он и выдал сермяжную правду о сценарии. Все сидят, головы опустили, неловко всем. Не за себя, нет! За него. Нарушил правила игры: словно бы в благородном обществе издал неприличный звук. И сразу охладело к нему начальство, поняли — «не наш!» Ну, а когда стал отстаивать опального молодого автора — на том и кончилась московская карьера. Отправили в Кишинев главным редактором студии «для укрепления кадров». А там — то же самое, только помноженное на местную угодливость да идиотизм. То же в Одессе. Потому вздохнули начальники легко, когда ушел он на вольные хлеба — писать сценарии да ставить научно-популярные фильмы, их он сделал несколько десятков.

И как же я жалею, что не настоял на своем, не заставил его написать историю своей жизни, все мы откладываем на потом! Суета заедала. А рассказчик он был классный, только как-то все получалось у него не о боях, а о смешном, о человеческом на войне.

— Сидим на переформировке, ждем новые машины. Кухню разбомбило, голодные, злые. НЗ — ни у кого, его съедали сразу же —
убьет, пропадет. И тут старшина достает финку и давай ее точить. Да еще покрикивает, командует:

— Не стойте истуканами! — кричит. — Живо ловите кота! А кот этот здоровенный, наглый такой, любимец хозяйки был, старшина это приметил. Она в крик:

— Да Боже ж ты мой, да зачем же вам мой котик?

А старшина ей в окно танк показывает:

— Видишь, тяжелый какой? А нам его тащить. А мы второй день не евши, кухню убило. Щас кота сварим, подкрепимся и...

— Ироды, злодеи! — хозяйка за кота, да в кладовку и заперлась, оттуда кричит:

— Не дам животную! Я вам лучше картошечки нажарю!

— Ну, если с салом, — снизошел старшина...

А то еще целую сцену показывал. Как ему вручили Золотую Звезду и маршал крепко руку пожал. Да так она одеколоном пахнет!

— Я так на отлете с рукой и пришел. Вся рота сбежалась. Нюхали...

А теперь вот нет уже моего друга Саши Милюкова. Ушел в свою бессмертную гвардейскую бригаду. Третья могила — в Одессе, теперь уже не промахнулась смерть, достала. Годы уходят и все забывается — но только неблагодарными да подонками. А мы будем помнить. И вот теперь, когда вы будете возле метро Шулявка («Большевик») или возле памятника Щорсу, вспомните — как летели грозные танки по этим улицам, взрывались, горели, а люди в них оказывались прочнее металла.