Октябрь. Джойс

Во время пребывания в Дублине читал — как это ни банально — Джойса. Не «Улисса», который должен был бы помочь в моих блужданиях по ирландской столице, а юношеского, незаконченного «Героя Стивена». В этом произведении, возможно, нечего искать профессиональную изысканность, но в нем присутствует непосредственность горячей крови, которая с годами неминуемо уступает место мастерству. А я стремился проверить не уровень мастерства Джойса — в нем вряд ли стоит сомневаться. Интересовало, как Джойс будет выглядеть в собственных интерьерах. Хотелось понять, почему после ошеломляющего успеха «Дублинцев» автор был затравлен на родине, оставил ее и вернулся уже как музейный персонаж. До поездки в Ирландию мне казалось, что Джойс был слишком пристрастен, что он не осознавал до конца потенциал собственной страны, побаивался ее провинциальности, что он — англоязычный писатель — чувствовал себя еще и частью великой соседней культуры, которая многими его ирландскими современниками считалась колониальной.

Теперь, когда с «Героем Стивеном» в руках я прогуливался по Сан-Стефан-Грин, классическому парку в центре Дублина (это место свиданий многих героев Джойса, в который так просто попасть из улиссовского Тринити-колледжа), я понял, наконец, главный мотив джойсовской страсти. Его пугала неискренность соотечественников. Он не верил тому, кто призывал к изучению гэльского языка, а между тем извинялся, что у самого — в связи с постоянной революционной деятельностью — времени ходить на курсы нет, и потому он вынужден обращаться к единомышленникам на языке ненавистных англосаксов. И он не верил тем, кто убеждал его, что судьба прекрасной бедной Ирландии — в союзе со старой доброй Англией. Чувствительным сердцем художника ощущал, что одни не любят прекрасную бедную Ирландию, а другие — старую добрую Англию. Вообще, не находил в их сердце любви, а лишь одну неизмеримую гордыню и жажду легких денег, успеха или — в лучшем случае — места. И когда начинал задумываться, какой именно цели посвящена жизнь его собеседников, ему, конечно же, становилось жутко. Он удивлялся, гневался, смущался, пытался как-то спрятаться от всего этого, а оно не отпускало. Стоит ли объяснять, что нет ничего более аморального, чем использование родины для удовлетворения собственных амбиций. Это выглядит так просто. Как изнасилование родной матери для получения желанного удовольствия. Но и изнасилование чужой матери никогда еще не казалось нравственным поступком...

Только со временем, после тяжелых исторических испытаний, после недоразумений и войн, ирландцы начали понимать своего великого писателя. Осознали, что он был их, что он оставался ирландцем до последнего дыхания, что у него так болело сердце, что он стеснялся рассказывать об этом на митингах... Поняли, что на определенном историческом этапе быть против всех — намного больший патриотизм, чем быть за кого-то...