Октябрь. Бажан

— Даже людям моего поколения трудно представить себе сознание тех, кто пришел в украинскую литературу после революции, — рассказывал мне Олесь Терентьевич Гончар в уютном «депутатском» номере ныне уже несуществующего отеля «Москва» в центре российской столицы. — Припоминаю, как с Николаем Платоновичем Бажаном мы спешили на очередной пленум ЦК КПУ. Времена были непростые, обсуждали ситуацию в идеологическом секторе, то, кто может стать следующим секретарем ЦК по идеологии — то есть нашим союзписовским куратором. Шли по Крещатику, мимо здания Киевсовета, где и тогда был флаг — только Украинской ССР. Николай Платонович посмотрел на него как-то задумчиво и сказал мне: «Я, Олесю, пожалуй, уже и не доживу, но ты — ты обязательно увидишь, как здесь будет пестреть наш флаг...» И продолжил, как будто ничего и не произошло, обсуждать сценарии нашего поведения на пленуме...

Я вспомнил этот рассказ Гончара, когда увидел многочисленные публикации, посвященные 100-летнему юбилею Мыколы Бажана. Их авторам тоже непросто: великий поэт, энциклопедист, непревзойденный лирик, проживший такую образцовую «номенклатурную» жизнь с должностями, изменами, стихами на заказ и звездой Героя Социалистического Труда. И это при том, что ни единого дня, ни единой минуты не верил в справедливость идеи, которой вынужден был служить. Те, кто читал стихи Бажана, не могли не чувствовать почти демонстративной фальши его отмеченных всеми Сталинскими премиями агиток... Те, кто общался с ним непосредственно — как Гончар, — должны были привыкнуть к его постоянным и при этом непринужденным перевоплощениям. Уже в советские времена спрашивали себя: как же так можно было? Но этот вопрос стоял ребром именно тогда, когда мы были современниками поэта, — то есть в последние десятилетия жизни Бажана, когда у человека была возможность отделиться от общества, чтобы не идти на компромиссы с идеологией. За это не преследовали, но и не награждали — и уже в этом отказе от возможной награды был поступок. Хотя, согласитесь, поступок не очень рискованный. И именно поэтому ответ стоит искать даже не в последних годах жизни Бажана, а в наше время, когда возникла абсолютно особая атмосфера обязательной причастности, когда логика развития общественных процессов словно требует непременного участия. И неудивительно ли, что творческому человеку кажется, что только это участие является его миссией, что только оно зафиксирует неотделимость Художника от Времени. Так в поиске несуществующих выходов из выдуманных лабиринтов искажаются лучшие биографии, так успокаиваются укоры совести, появляющиеся каждый раз, когда ты понимаешь, что если уж этот, и этот, и этот служат великой идее, то это уж точно не идея...

...В ноябре 1983 года я пропустил школьные занятия, чтобы проститься с Бажаном. Сегодня странно, что я пошел на похороны незнакомого мне человека. Может, как-то интуитивно чувствовал, что Украину — несмотря на все обстоятельства биографий — навсегда оставляет великая литература, которой удалось, пусть в оскверненном виде, однажды удержаться даже в самые нелитературные времена. «Он лежал большой, оплывший, с усталым выражением на обрюзгшем лице» — такую запись я отыскал в дневнике того времени... Все же даже тогда, когда человек мог отделиться от общества и заниматься переводами, настроение времени также было невеселым...