Ноябрь. Гойя

Торжественное открытие выставки офортов Гойи — это настоящий праздник. Даже не художественный, а политический. Когда такой праздник происходит в Киеве — городе, прославленном не только красотой своих печерских холмов, но и непревзойденностью своей номенклатуры, — просто радуешься от души. В Мадриде, в Прадо, произведения Гойи выставлены в специальном «черном» зале. Черные стены, потрясающие фантазии Гойи на темы войны. (Хотя почему фантазии? Возможно, это взгляд документалиста.) Все это трудно забыть даже через несколько лет. Я читал в мемуарах Мадлен Олбрайт, что экспозиция Гойи в Прадо запомнилась ей больше, чем другие музеи мира, — и могу к этой оценке присоединиться: такой энергетики несчастья, как в «черном» зале Гойи, не найдешь нигде в картинных галереях. Возможно, в других музеях, созданных уже в наше время на месте бывших концлагерей, ощущаешь, какой может быть глубина человеческого — и цивилизационного — падения. Но Гойя творил, когда этих жутких музеев еще не было, как будто упреждая их неминуемое появление. И, возможно, именно поэтому теперь его почти анатомическое изображение войны производит такое впечатление на тех, кто имеет собственный опыт трагедии — личный, семейный, национальный. Так вот, наверху в Прадо была государственный секретарь Соединенных Штатов со специально подобранной под визит брошью. А в «черном» зале была девочка из замученной Праги, которая потеряла во время войны родственников и, возможно, лишь всматриваясь в образы Гойи, поняла, с каким ужасом и отчаянием ее родные оставляли наш мир.

Однако в Киев привезли совсем другие мотивы — гениальный шарж на общество. Когда похожую выставку несколько лет тому привезли в Москву, ее разместили в подземных залах Музея археологии российской столицы. Как по мне, вполне правильное решение. Гойя — не художник парадных залов. По крайней мере «Капричос» стоит рассматривать не в обычной музейной атмосфере, вовсе нет. Но в Киеве решили иначе. А как же! К нам приехал Гойя, когда еще такое было. И все пришли, и министр, и посол, и деятели разных искусств. И я, конечно, присоединился — не столько, откровенно говоря, чтобы еще раз увидеть Гойю, сколько дабы посмотреть на киевскую интеллигенцию, осознать, как она изменилась с годами, как будут реагировать люди на «Капричос», на эту блестящую метафору политической и общественной жизни, да еще тогда, когда, по удивительному совпадению дат, в соседних помещениях разворачивают выставки с цветными фотографиями политиков — героев и антигероев нашей политической сцены. И если внимательно всмотреться в рисунки Гойи и в эти фотографии, возникает так много аналогий...

Интеллигенция понравилась. Люди, как правило, лучше всего проявляются в музеях, когда видишь, какие у них глаза, стремятся увидеть — или просто прогуляться рядом с великими картинами. Гойя, если бы имел возможность видеть все эти торжественности и дворцовые залы со своими офортами, тоже был бы рад. Ведь сама ситуация комическая. Поднимаешься по парадной лестнице нашего Национального музея, покупаешь красивый билет и затем в залах, еще помнящих торжественные выставки соцреалистической живописи, всматриваешься в отвратительные рожи антигероев Гойи. И опять пытаешься понять: как к этому относиться? Как к высокому искусству, прихотям сумасшедшего или точной фотографии омещаненного общества — на века, навсегда.