НЕ ПОЛЕ ПЕРЕЙТИ...

Эту женщину знаю уже 32 года. В 1970-м на киевский семинар для начинающих поэтов она привезла из Куяновки, что на Сумщине, свою дочь. Наташа Билоцеркивец, девятиклассница, не знала тогда, что станет известной украинской поэтессой. Так я познакомилась с ней и ее мамой, Анастасией Ивановной Лисивец. Жизнь ее, по-своему страшная и по-своему красивая, неотделима от судьбы родного народа.

Она, двенадцатилетняя, стояла на шаткой деревянной трибуне босая. Дрожала от холода. Было 7 ноября 1934 года. Это ее, школьницу-отличницу, на глазах у которой умерли от голода родители, сестричка и братик, наполовину вымерли родное и соседние села, «наградили» выступлением в честь Великого Октября. «Ты запомни, что нужно говорить о нашей счастливой жизни, о колхозном строе, принесшем счастье крестьянам, о партии большевиков». И она выступала, переминаясь с ноги на ногу, стуча зубами.

«Я родилась в лютые морозы конца 1922 года в селе Березань на Киевщине. Мой отец Лисивец Иван Григорьевич, сын крестьянина и сам крестьянин, умел хозяйствовать и охотно трудился. Любил пахать, сеять, косить, пасти и ухаживать за лошадьми, умел колоть кабанов, сушить сено, молоть и веять, любил вкусный свежеиспеченный хлеб, горячий борщ и молоко из-под коровы...» Так начала свои воспоминания эта женщина. Забегая наперед, скажу: судьба Анастасии Ивановны во многом похожа — по драматизму, даже трагизму — на судьбы сотен людей, вчера называвшихся советскими. Но она в свои почти восемьдесят разительно отличается от многих тем, что не тоскует о прошлом. Возможно, потому, что всегда старалась осмыслить происходящее с ней и со страной, в которой довелось жить. Спрашиваю: «Что бы сказали, если бы вам предоставили возможность выступить перед всем Украинским народом?» «Мы имеем независимое украинское государство, так будем беречь и уважать его как должно, бороться за его утверждение, не жалея своей жизни. Только, дорогие родные люди, не позволяйте издеваться манипуляторам и предателям, торгующим словом «независимость» и нагло уничтожающим все украинское. У власти пока что не демократы, а те же люди, которые были до независимости и мучили нас, называли любовь к своему народу буржуазным национализмом. Люди, не закрывайте глаза, не путайте грешное с праведным, думайте и станьте на защиту родной Украины».

Непонятная своим запалом для ровесников и более молодых, бесхитростная, открытая и до сих пор небезразличная ко всему происходящему в Украине и мире. Ей и ее мужу едва хватает на хлеб и лекарства, а она не спит, думу думает о своей Украине. Такой странный человек.

* * *

Если ландшафт и формирует национальный характер, то почему не у всех? Росла Анастасия в типичной украинской семье на Киевщине. Мать работала много и тяжело, хотя была маленькой и «всегда какой-то с улыбкой в себе». Девочка — в бесконечной работе с малых лет, так было заведено. И вспоминает: любила рассказывать самой себе сказки и страшные истории, пела песни, которые запомнила от матери или девушек на улице. Вспоминает необыкновенно красивые тогдашние пейзажи, не испорченные человеком, — очень украинские, какие-то душевные. Конечно, жить было тяжело, но ведь не голодали.

Пришло время коллективизации. Отец увлекся идеями коллективного хозяйствования — как их преподносили заезжие агитаторы. Товарищество совместной обработки земли, ТСОЗ, решили организовать в степи за Березанью. Отец добровольно решил туда переселиться. Первым и подал заявление в колхоз. Поверил, наивный, еще и других убеждал. В первые же колхозные дни отвел своих ухоженных лошадей в колхозную конюшню. Надлом произошел, когда убедился: лошади голодали, болели и дохли. Каждый день вывозили лошадиные трупы в скотомогильник. «Как увидел он свою кобылу и жеребенка в колхозной конюшне, как заржали они к нему страдальческими голосами — схватил их отец, голодных и грязных, и увел домой. Вымел сарай, положил лошадям соломы, почистил и накормил, а потом плакал, расчесывая белой любимице-кобыле гриву гребнем. Отец рассказал матери, что кобыла тоже плакала». Словом, вышел он из колхоза. Начали допекать активисты. «Если бы не вы, дети, ушел бы я из села куда глаза глядят».

Порядка в колхозе не было. Хлеб, свекла, капуста, картофель гнили на полях. Люди не знали, что делать. Начались аресты: раскулачивали тех, кто не шел в колхоз. Уполномоченные приходили толпами, забирали все до крошки из амбаров и домов, смеясь: «Это наша власть пришла». Летом 1932 года у Лисивец забрали корову и кобылу — сразу же на бойню, чтобы хозяин «не украл».

* * *

Настя хорошо училась, была сообразительной. В школу ходила и младшая сестра Галя. Подрастали и мальчики, Вася и Коля. Однажды пришла бригада активистов, «потрясти». Забрали даже истолченное пшено, которое мать в «рукавчик» положила и спрятала под подушку ребенку, забрали даже связки льна, не оставили и горсти муки в корытце. Еще и перевернули горшок с борщом, когда мать начала голосить.

Семья была обречена. Отец заупрямился и не шел в колхоз. Почернел, поседел, выпали зубы. «Мы не одни такие были. Умирала от голода семья дяди Петра, брата отца, умирала на Кубани тетка Варя, сестра отца. Голодали и колхозники, и единоличники. Не голодали только активисты, натянувшие себе людского добра».

Настала зима 1932—1933 годов. Вспоминает Анастасия Ивановна: отец молился Богу, как никогда. В Березани было три церкви, их как раз разрушали, ломали кресты, разбивали иконы.

Настя верила в ленинские заветы. Стала пионеркой. Но еще юную душу грызли сомнения: неужели нет единой правды?

Зимой 33-го вызвали отца, как и многих других мужчин, погнали в Дарницу на работу в лесу. Работал он там честно, надеясь, что так быстрее отпустят к голодным четырем детям и жене. Он уже решил ехать с семьей на Донбасс, чтобы как-то выжить. Наконец отпустили его проведать семью. По дороге из-за лютых холодов простудился. И, добравшись домой, тяжело заболел и умер.

Дотянула семья без кормильца до Пасхи. Мать решила идти с детьми в колхоз. «Так мы стали колхозниками четвертого березанского колхоза имени ДПУ...»

* * *

Но голодать не перестали. Была весна 33-го. Обдирали липовые веточки, мешали с половой, которую воровали в свинарнике или на свалке. В колхозе дохли кони, коровы, жеребята, свиньи. Голодные люди набрасывались на дохлятину, ели вареной и сырой. Ели и умирали.

Мать не знала, чем накормить детей, особенно самого младшего Васеньку, «у которого голубые глаза так запали, сделались такими большими и страшными, что мы, старшие, боялись взгляда его глаз».

Люди в Березани умирали как мухи. Бывало, в одну могилу на кладбище клали по нескольку человек, без гроба, без панихиды. Что говорить — сегодня вроде бы все знают о голодоморе. Но, к сожалению, недавний наш опыт не делает нас мудрее. Запомнила Настя и такой эпизод. Пришла к бригадиру домой выпросить, чтобы послал на трудодень. «На лавке стояла квашня, полная ароматного теста. На окне — кувшины с молоком, на сковороде жареная яичница с салом. На столе — буханка и маленькая краюшка. Мои глаза впились в ту краюшку, я думала, что Кобыха догадается и даст ее мне. А она и не думала догадываться. И я сказала, заломив руки на груди: «У нас нет хлеба совсем. Жмыха и того нет». — «И у нас жмыха нет, — ответила Кобыха, — у нас свиньи не хотят есть жмых. Свиньям я даю сорняки с молоком». Словом, пока Настя ждала бригадира, решила засунуть краюшку за пазуху и убежать из дома. Так и сделала, когда хозяйка вышла. Но Кобыха догнала ее сразу и начала страшно ругаться.

* * *

Однажды вернулась с «трудодня» Настя, а на столе стоит маленький гроб. Перед этим самый младший Вася уже не вставал с кровати — последняя фаза истощения. Мать и младшая сестра еле пришли с кладбища и слегли в свои черные постели, давно не стиранные и не убранные. Мать высохла, как щепка, а у Гали были такие опухшие ноги, что блестели, как стекло. И вот пришло время, позвала мать Настю к себе и сказала, что скоро умрет. Распорядилась, что делать дальше. «И учитесь людям угождать, потому что будут щипать вас все, кто как умеет. Вы будете, Нанечка (так мать называла Анастасию), сиротами несчастными». И заснула дочь рядом с мамой. А ночью почувствовала рядом ее тяжелую, как будто каменную, уже неживую руку...

Остались трое детей, Настя — старшая. «Я была сухая, как тростиночка, и черная, как земля, но не опухала, а Галька наливалась и наливалась водой. Кожа трескалась, из тела выливалась какая-то жидкость. На мокрую постель садились мухи».

Умерла и девятилетняя сестричка Галя. Осталась одиннадцатилетняя Анастасия и семилетний братик Николай. Одни. «Начались сиротские мытарства и горе. И побежали дни и ночи, недели и месяцы, наполненные страданиями».

Настала осень 1934 года. Шестой класс. Упоминавшаяся годовщина «Великой революции». «Громко говорили ораторы о нашей счастливой жизни, о победе колхозов, о советской власти, за которую столько крови трудящейся пролилось. Ругали врагов, часто говорили слово «смерть». «Смерть мировому империализму! Смерть кулачеству! Смерть предателям советской власти! Смерть фашистам в Германии и Италии!» Пришла моя очередь выступать. Я говорила, что мы счастливы, что мы единственные в мире такие счастливые и свободные дети, потому что там, на Западе, люди страдают в неволе, а бедные дети трудящихся умирают с голода».

* * *

— Расскажите о вашей истории любви, — прошу Анастасию Ивановну, в общих чертах кое-что зная от подруги Натальи.

Анастасия Ивановна разводит руками: эта ее история тесно переплелась, как у многих ее ровесников, с войной, Второй мировой, Великой Отечественной: как ни называй, но это была война. Но это не фронтовая история.

1940 год. С медалью закончив Березанскую среднюю школу, увлекаясь литературой, Анастасия Лисивец решает поступать на филологический факультет Киевского университета имени Т.Шевченко. Там и встретила его. Целый год присматривалась к парню с очень благородной внешностью. Родом он был из заселенного в свое время казаками края — Слобожанщины. Конкретно — с Сумщины. Фамилия матери — Гамалий. А отца — Билоцеркивец, потому что казаки-поселенцы происходили из Белоцерковского полка. Конечно, Геннадий писал стихи, но кто же их не писал на филфаке?

…Летняя сессия 1941-го. Завтра, 22 июня, последний экзамен — латынь. Рано утром содрогнулось общежитие на Соломенке, все заходило ходуном. Никто, конечно, не мог понять, что произошло. И только через несколько часов страшное известие — война.

Латынь они все-таки сдали. Можно представить как. После экзамена все притихли, собрались вместе: ждали указаний. Приказано было студентам и преподавателям идти пешком через Дарницу в Яготин — работать в селе Лозовой Яр на жатве. С собой студенты захватили летние вещи: ненадолго же!

* * *

Лозовой Яр— село на границе Киевщины и Полтавщины. Между тем фронт подступал все ближе. Новый приказ: двигаться в направлении Харькова. Оказались вблизи Харьковского тракторного завода, в колхозе имени Ильича. Спали в сельском клубе на соломе. Уже заканчивался сентябрь. Университетское начальство забыло о своих подопечных. А они же — босые-голые, растерянные, покинутые. Вот и разбежались кто куда: кто-то отправился в эвакуацию с колхозом, кто-то был мобилизован рыть окопы. Остались шестеро, двое девушек (и моя героиня в том числе) и несколько ребят. Фронт уже был под Харьковом. В городе — полно беженцев. Однажды в клуб ворвались немцы: искали советского солдата, убежавшего из-под стражи. Чутье их не подвело: студенты успели переодеть солдата, и он убежал от преследователей. Чудом спасшись от немцев, вчерашние студенты окончательно решили разойтись по домам.

Первым уходил Геннадий. Он нашел где-то географическую карту Украины и красной линией провел дорогу от Харькова до своей Куяновки. Позже эта карта еще подведет его: юноша вызовет подозрение у оккупантов —не партизан ли? Чудом спасся — убежал.

Между тем они еще идут вместе. Анастасия с замиранием сердца думает: что ждет их? «Я любила Геннадия и так боялась разлуки с ним... Шли молча. Я опередила всех, чтобы не видели моих слез. И вот он догнал меня. Долго шли рядом и молчали. Потом сказал: «Может, пойдем вместе?» Я с благодарностью посмотрела на него». Их отношения еще не определились, они не были готовы объединить судьбы. «Но он знал, — вспоминает Анастасия Ивановна, — что такие слова нужно сказать, чтобы мне было легче, и я искренне была ему благодарна за это».

Итак, дороги разошлись. По дороге домой Настя узнала, что родная Березань сгорела во время боев, и люди живут в землянках. Куда возвращаться? Наконец она прибилась к родственникам, где среди самых родных — только брат.

Конечно, тревожно и голодно было в оккупированной Березани. Появились слухи: молодежь будут забирать в Германию на работу. Анастасия, воспитанная советской школой, решила изготовить листовки «против Гитлера» и расклеить их по Березани. «Диверсантка» чудом не попалась на горячем. В тревожные, страшные военные дни начала она вести дневник и писать стихи. И так — при любых обстоятельствах и в дальнейшем. Мысленно летела к Геннадию: где он? Как он? Сердце сжималось от тоски.

* * *

Молодежи и в Березани, и в районе осталось немало: почти никто не успел выехать в эвакуацию. Ребята и девушки не выходили из дому, чтобы не попасть на глаза полицаям. Но молодость брала свое: вечерами собирались где-то на леваде, пели. Песни были печальные и грустные. Шла весна 1942-го. «Почти все девушки с моей березанской улицы были записаны в Германию. Как отару овец, погнали нас на вокзал. Матери рыдали — только обо мне никто и слезинки не уронил. Лежали мои отец-мать в сырой земле...» А в плен Анастасию взяли вместе с младшим братом. Вместе они пережили голодомор, вместе их и угнали.

Унижение, голод, холод. Польша, потом и Германия. «Мы поняли: нужно всем держаться дружно. Среди нас была и еврейская девушка, Нюся Щучка, мать и родственников которой фашисты расстреляли в Березани. Никто из нас не сказал ни слова, чтобы не выдать ее».

Невольнический труд начался с Дрездена. Так обернулось свидание с Европой. Анастасия достала словарик немецкого языка и в свободные минутки учила слова и обороты. Ее взяли на Optik-Fabrik Zeis-Icon. В подвале фабрики — зарешеченная комната. Там жили евреи. Они были обречены. За какое-то время все они исчезли. В углу подвала выросла гора жакетов, юбок, ботинок, пиджаков. Полицай привел туда украинок и приказал взять себе одежду. Но никто и не притронулся к ней, потому что один поляк сказал, что всех тех евреев уничтожили.

Что сказать о тех рабских буднях?

Засыпая, мыслями летела в Украину, к Геннадию. Решила написать ему письмо. Без надежды надеялась на ответ. И чудо произошло: через некоторое время пришла открыточка от любимого. Геннадий оказался на фронте, был тяжело ранен.

* * *

Тайные вылазки в город. Радость неожиданной свободы. Возвращение на нары. А однажды девушки устроили демонстрацию: покрасили красным косынки, выстроились под воротами фабрики и запели. Бунт дорого обошелся. Но посеял в душах девушек веру в собственные силы. Была там землячка Катя Рудешко. Свободолюбивая ее душа не могла смириться с надругательством. Однажды она запела ошеломленной Насте «Згинуть наші воріженьки, як роса на сонці, запануєм і ми, браття, у своїй сторонці». Запрещенный украинский гимн! Оказывается, Катя узнала его от отца. Однажды она украла ключи от шкафа с пайками. Голодные девушки хоть раз наелись. Но охранники нашли зачинщицу. Девушке отрезали роскошную косу, вырвали зубы, пытали до смерти и в конце концов отвезли в концлагерь в Равенсбрюк, где она и погибла.

Тем временем начались налеты на Дрезден американской авиации. Они были неожиданные — не успевали добежать до убежища... Прошли перед глазами девушек и советские военнопленные, и чехи, голландцы, и французы. Кто-то даже ухитрялся «крутить романы», почти виртуальные.

Анастасия по воле случая познакомилась с девушкой из концлагеря. Это была ленинградка Валя Крутилова. Она передала украинке бумажку со своим адресом и «Песни, которые поются в концлагере». Дошла ли весточка обреченной русской девушки по адресу?

Немка Ютта однажды позвала к себе и дала два ломтя хлеба, намазанные маслом и завернутые в белую бумагу. Тот хлеб Анастасия никогда не забудет. Она успела передать его Вале Крутиловой. Живая метафора человечности — этот хлеб, переданный из рук в руки в подлую эпоху человеческой ненависти и страха.

* * *

У Анастасии и нескольких девушек вызрело намерение бежать. Заранее подготовились, как могли. И, воспользовавшись очередной бомбардировкой, все-таки убежали — вчетвером. Перипетий было немало, и в конце концов в Судетах их поймали и отослали в концлагерь в Лобозиц. Снова спас налет американцев и чешка, которая была переводчицей в концлагере. Настал конец апреля 1945 года, дождались прихода советской армии. Двигались восточнее, и снова должны были возвратиться в Дрезден, чтобы с ними, репатриантками, подробно «разобрались наши».

Тут начался новый круг испытаний. Терпели унижения как Ostarbeiter, а теперь — как репатриантки. Обидное слово, унизительное. Приказали не спешить домой, а послужить советской армии.

* * *

— Хочу довериться тебе, — черноволосая Наталка из Западной Украины отвела Настю в сторону. — Буду бежать отсюда. Сначала в американскую зону, а потом на край света, в Канаду. Не хочу жить под этими советами. Давай убежим вместе!

Анастасия была ошеломлена. Ей поведали страшную тайну. Но она не могла понять: как это — не вернуться домой.

Но когда ближе к ее душе подступился особый отдел, тогда поняла. В то время моя героиня работала счетоводом при советской воинской части сначала в Берцдорфе, потом в поселке Шенуартен под Бреслау. Едва ли не постоянно слышала сквозь зубы процеженное: «Еще нужно разобраться, кто вы все, под немцами бывшие».

Тем временем Анастасии доверили «руководить» прачечной, швейной и обувной мастерской, в которой работали немцы. Отношения с ними складывались доверительные, даже душевные. Однажды Настя была очень растрогана, услышав, как, склонившись над шитьем, немки пели о Лореляй. «Лица у немцев были печальные, их руки механически работали, но мыслями они были далеко. Мне стало так тяжело на душе. Зачем нужна страшная война, ради чего погублены миллионы душ, если можно вот так вместе петь и слушать...»

Здесь появляется лейтенант Кулибаба. Наглый и подлый самодур. Несколько раз Анастасия попробовала поставить его на место. Это его, «особиста»? И началось. На каждом шагу давал знать, что за нею следит его недремлющий глаз. Девушка же не чувствовала себя в чем-либо виноватой. И мстительный лейтенант добился своего: отправил ее на «фильтр». Начались ежедневные допросы и подвал с зарешеченным окошком и крысами. «Почему не пошла в партизаны? Почему не организовала, как молодогвардейцы, борьбу с немцами? Почему не погибла?» Тут уже не сдержалась. По-украински бросила в лицо: «А ви чому лишилися жити? Мільйони загинули на фронті, а ви живі».

Будь что будет! Потеряла счет времени. Неожиданно для себя самой начала молиться: вспомнила, как в детстве баба Лена учила.

Чтобы быстрее избавиться от неизвестности, подписала не читая протоколы допросов. Далее следствие вел майор Журавлев. «Зачем ты, девочка, столько наговорила на себя? Да ты и постоять за себя не умеешь. О будущем надо думать. Я читал твои дневники. Ты еще человеком будешь». На прощание, после допроса, который впервые был нормальным разговором, майор пожал руку. Впереди были новые допросы и проверки. «Фильтр» работал, как отлаженный механизм.

Таки выпросила у Бога освобождение. Приказали собираться домой. Дорога в несуществующий родительский дом была тяжелой. Единственное, что осталось с ней, — «немецкие» дневники и стихи пленницы. И еще — несколько фото и пиджачок, пошитый добрым портным-литовцем.

Настало 11 сентября 1947 года. Наконец дома. В Березани ее не узнали. Люди были серые, нуждающиеся, измученные голодом.

* * *

А как же сложилась дальнейшая жизнь? Со своим любимым Геннадием списались после войны. Он уже работал после демобилизации в школе на своей родной Сумщине. Анастасия закончила университет, учительствовала по назначению на Житомирщине. А потом, поженившись с Геннадием, переехала в Куяновку.

Школа — в бывшем панском имении. Задора и энергии учителям-словесникам Геннадию Билоцеркивцу и Анастасии Лисивец не занимать. Более трех десятилетий составляет педстаж каждого. К ним тянулись ученики, а фигура учителя в то время была почти священной. Да и желание учиться у детей было немалым. Конечно, к ним обоим присматривались «кому нужно», особенно потому, что они преподавали украинский язык (и немецкий). И не просто преподавали, а всей душой лепили из сельских ребятишек сознательных украинцев. Гордость в голосе Анастасии Ивановны: бывшие ученики, приехав в родную Куяновку из Москвы или Владивостока — раскидала их по 1/6 мира военная служба, рассказывали, как не избегают родного языка и детей своих учат. И никакими грамотами, которых в семье собралась целая гора, не заменить этих признаний.

В семье подрастали сын Александр и дочь Наталья. Забегая вперед, скажу: дети удались на радость родителям. Александр закончил факультет международных отношений, сейчас ученый-экономист. Наталья стала известной украинской поэтессой. (Этим летом участвовала в престижном фестивале мировой поэзии в Роттердаме (Голландия). Туда ее пригласили после нескольких творческих импрез в Европе и США. К слову, свою дочь Наталья назвала Анастасией).

…Красивая пара была. Смотрю на их старые фотографии — само благородство. Чем живут сегодня? Огородом и оптимизмом? Откуда ему, казалось бы, взяться? И все же — высматривают что-то старенькие, надеются. Не на достойную пенсию. А на достойную великого государства судьбу Украины.