НАРОДНЫЙ АРТИСТ

Отмечая в этом году 100-летие кино, мы не можем не вспомнить об одной из ярчайших фигур кинематографа Украины. Леонид Федорович Быков. Я знал его многие десятилетия, любил, работали вместе, дружили. И мне хочется рассказать о нем, хоть и знаю — ругает меня за это на том свете, очень не любил прессы о себе, интервью, шумихи. Но тут ведь дело уже и не в нем, ибо он — явление народное, общее, себе не принадлежит. Заслуженный артист РСФСР, народный артист Украины, лауреат Шевченковской премии, многих фестивалей, обладатель призов, орденов, наград — все это было. Но у многих было больше. А где они теперь? Они забыты при жизни. А Быков не умирает. Вновь и вновь канал за каналом крутят его «Стариков», поколение за поколением смотрит и учится — жить, любить родную землю, дружить.

Много лет прошло с того страшного вечера, когда, подняв телефонную трубку, услышал в ней задыхающийся от горя и ужаса голос Ивана Миколайчука: «Лени нэма...»

А мы расстались накануне. Он показал мне свои кинопробы к новой картине. Их было две коробки, две части, шестьсот метров. Кинопробы эти были, с моей точки зрения, законченным маленьким шедевром.

Мы долго ждали машину на студии, а затем мчались по мокрым и скользким черным улицам: Быков, его второй режиссер и я. И вновь шутка, между делом, на полном серьезе:

— Не видать ли тебе с твоего семнадцатого этажа, не плывет ли по Днепру моя хата из Страхолесья?

Простились у моего дома. И то было последнее прощание с живым. А назавтра к вечеру — звонок: «Лени нэмае... нэма Леонида Федоровича...»

Полвека прошло, а помню... Москва, первый курс ВГИКа. Певучая электричка уносит нас в зеленое Подмосковье. Первое знакомство, выяснение — земляки, из Донбасса. Попали на какую-то дачу, обычная студенческая гульба. Мы поглядывали друг на друга, и обоим было не по себе. С тем и ушли незаметно. Было поздно, электрички уже не ходили, но мы не жалели. До утра бродили с ним по тихим дорогам, лесным тропкам, тенистым улочкам. Стерлись в памяти темы, слова, детали. Но навсегда — и ярко! — осталось и теперь необычайно четко помнится ощущение чего-то светлого, чистого, настоящего, искреннего.

Леонид Федорович Быков — сын рабочего, родился в донбасском городе Краматорске в 1928 году. Мечтал стать летчиком и пытался стать им — судьба распорядилась иначе; и если б я верил в нее, судьбу, то сказал бы, что она берегла его для других свершений. Но почему же не сберегла до конца?

Учился в театральном институте, работал в лучшем театре Харькова. Снимался в кино — много снимался: «Судьба Марины», «Максим Перепелица», «Алешкина любовь», «Майские звезды», «Добровольцы», «На семи ветрах» — и много-много других.

Как-то мне сказали, что Быков, живший тогда в Ленинграде, согласен сыграть в моем сценарии «Разведчики» одну из ролей. Удивился — роль была малюсенькая — и обрадовался, конечно. Но Быков согласился при условии, что сначала переговорит со мной. Мы сели с ним. И в результате этого разговора роль старшины Макаренко стала едва не главной, а что наиболее сочной и интересной, так это уж точно. Причем, это не было условием Быкова! Нет, но он так увидел роль и мне, автору, показал ее, что я не мог не дописать ее, не переделать.

Его неоднократно приглашали преподавать на кинофакультете. Он считал, что еще не имеет морального права делать это — такова была его требовательность к себе и такова оценка сделанного им.

Работал он предельно трудно и тяжко. Когда включался в фильм — начиная еще со сценария — для него уже не существовало больше ничего.

Но и в то же время как сказочно легко и с наслаждением было работать с ним!

Сценарий «В бой идут одни «старики» написали за две недели.

Уговаривал он меня три года. А готовился к фильму — всю жизнь, начиная с того памятного сорок шестого, трижды голодного года, когда ехал из расформированного летного училища и в переполненном вагоне смотрел на летчиков, которые пили и плакали, проезжая по местам своих боев и мимо дорогих могил.

Само появление фильма в ту пору было чудом. Цековские инстанции требовали глобальных лент о торжестве коммунизма. Но пока шли споры, надо было давать план, запускать фильмы. Вот и проскользнул сценарий, по невероятной случайности не попавший в ПУР (политическое управление армии). Все инстанции отнеслись к нему с небрежной невнимательностью: что там, о войне? Ну, ладно, план-то нужен. У меня до сих пор хранятся стенограммы обсуждения. В чем только не упрекали нас! Пацифизм, пораженчество (!), мрачность, все герои гибнут... А сняли полфильма — закрывают: «не отражен масштаб боев за Киев», «не отражена роль партии»... Закрыть! То, что расскажу сейчас, это не анекдот. Со злости кто-то из нас предложил: вы что, хотите партию? Так мы сделаем сцену приема героя в славные ряды! И тут же попались. Вы зря иронизируете, сказали нам. Вот этот эпизод и снимите. Мы его и сняли — и он один в картине выбивается своей нелепостью и неправдой. Ну, в самом деле, командир эскадрильи, участник боев в Испании, Герой Советского Союза — и в 1943 году не член партии? Нонсенс! Но — съели, даже благодарили.

Сердце художника — не камень. Как было выдержать? При мне лоснящийся, упитанный, холеный полковник ПУРа шумел на Быкова («Аты баты, шли солдаты»). «Во время войны не было голода в стране, кроме Ленинграда! Было не-до-е-да-ние! (В фильме речь шла о голоде.) Ну как тут спорить?

Поразительна была скромность этого человека.

Я помню, как в Баку, на Всесоюзном кинофестивале, где фильм «В бой идут одни «старики» получил первый приз, шла настоящая охота, осада Быкова тележурналистами. Они чуть не плакали: начальство требовало у них интервью с Быковым, требовало снять его рассказ о кино, о фильме.

В отчаянии они бросились ко мне, и я пытался уговорить Быкова, пуская в ход в общем-то прием запрещенный: что, мол, это ребята трудяги, что им ни за что ни про что грозят серьезные неприятности из-за его отказа... — я знал его обостренное чувство справедливости. Но он легко обнаружил запрещенный этот прием и остался неумолим.

Кстати, еще о Баку. Как водится, все призы были распределены заранее, в Москве. Первый назначен был серой ленте «Я Шаповалов». «Стариков» в списке вообще не было. А надо сказать, что перед этим вышла картина Шукшина «Калина красная», тоже не присланная на фестиваль. И вот тут жюри (председатель С. Ростоцкий) взбунтовалось. Пригрозили уехать, рассказав газетчикам всю подноготную, если не пригласят Шукшина. Что там было! Великий демократ Алиев закатил для участников пир, где очаровательные гурии пели и плясали среди ломящихся от деликатесов столов. Из Москвы примчался весь идеологический отдел ЦК. Просили, угрожали — ничего. Пришлось искать Шукшина, а тот скрылся где-то на рыбалке. Но тогда органы работали не так, как сейчас. Из-под земли достали, представили вместе с Шукшиной-Федосеевой. И когда Быков узнал о том, что главный приз назначен мятежным жюри ему за «Стариков», теперь уже взбунтовался он. Нет! Только Шукшину! Так и дали. А Быкову — первый. Кстати, поразительно похожи они были в неприятии суетности, в какой-то истинной застенчивости — Шукшин и Быков.

Несколько святых пунктов было у этого человека. И один из них — Отечественная война и ее люди. Сам он не успел повоевать, но относился к воевавшим людям именно свято. Всегда я вспоминал словно о нем написанные стихи Твардовского: «Я знаю, нет моей вины в том, что другие не пришли с войны...» Но и эту любовь и память он проявлял на свой лад — молча и незаметно. Как-то на встрече (или премьере, не помню) ему вручили огромную великолепную корзину с цветами. И, против своего обыкновения, он ее взял. А потом — и случайно — я узнал, как он назавтра рано, очень рано утром вместе с дочерью отвез эти цветы на могилу Неизвестного солдата. Да, он не успел воевать, но он наверняка был бы честным и храбрым солдатом. Когда мы показали картину «В бой идут одни «старики» в Военно-воздушной академии им. Гагарина, седой генерал с золотыми звездами на кителе (глаза были подозрительно красные после просмотра) сказал так: «Я бы тут же зачислил Быкова — Титаренко в свою часть и дал бы ему эскадрилью».

Любимым его определением для обозначения человека было: «глубокий парень». В этом была всеобъемлющая характеристика человека — и я не знаю случая, когда он ошибся. «Глубоким» был Шукшин. «Глубоким» был артист Бурков, с которым познакомился у Бондарчука на пробах в «Они сражались за Родину». Кстати, Бурков и играл роль, на которую пробовался — и отказался от нее из-за собственной картины — Быков.

Надо сказать, что жизнь не баловала Леонида Быкова. И «неглубоких» было на его пути ох как немало. Знал он и несытость, и бесквартирье, и безденежье, знал все беды простого краматорского люда. Но он многократно усложнял себе жизнь такими максималистскими требованиями к себе — во всем буквально! — что выдержать такое мог, вероятно, он один.

Успех «Стариков» был ошеломляющим. Я сам видел, как в Ташкенте дети играли в «стариков», был там и Ромео, и комэск. Мы тут же сочинили еще один сценарий. Не продолжение, но уцелевшие герои в последние дни войны. Как радовался Быков, как вдохновенно рассказывал, играл, показывал новому директору студии — очередной партийной мрази с тупыми глазами. И как тот, ничего не поняв, не почувствовав, словно в душу наплевал равнодушием. Так и не состоялась картина. И не только эта.

Быкову долго — очень долго, многие годы! — не давали снимать ничего. Казалось бы — почему? Автор ярчайшей патриотической, глубоко человечной картины, чего же они боялись? А этого и боялись — искренности, правды, знали, что он не соврет, не слукавит. Дошло до того, что, видя безвыходное положение артиста, ему предложил работу «Мосфильм» (это к вопросу о том, как нас угнетали москали и не давали дышать). Быков согласился. И тогда в Москву был отправлен целый десант из Госкино УССР и идеологического ведомства Кравчука в ЦК КПУ. Они явились в ЦК КПСС с требованием не давать Быкову работы в Москве, а то, мол, неловко получается, мы, мол, зажимаем в Украине талант. И не дали. Эти подонки сейчас благополучно пристроены на теплых и хлебных местечках. А Быкова нет. Сгорел безвременно. Я употребляю это бранное слово «подонки» даже не в смысле ругательства; в смысле прилагательного, точно обозначающего их суть.

В итоге — тяжелейший сердечный приступ, болезнь. Вот тут они все звонили, беспокоились, проявляли себя.

Только не надо думать, что это была ходячая добродетель, свод праведных истин и правил. Он был живой, увлекающийся и азартный человек. Вот только все беды мира проходили через его незащищенное цинизмом сердце, и сердце сгорело. С ним бывало и нелегко. Особенно близким людям. Но он не был мстительным — никогда! Нет, он никогда не забывал зла, причиненного ему. Но он был выше мести. И в этом было и величие, и подлинная, врожденная, истинная интеллигентность настоящего человека.

Очень он любил — какой-то тайной гордой любовью — нашу с ним общую родину — Донбасс, превосходно знал шахтеров, металлургов, показывал такие типы и образы, так говорил о своем Краматорске, что мы за головы хватались: Леня, это же картина, да какая! Делай ее! Но он не спешил, все искал, все ждал, копил в душе.

То, что хоть отдаленно напоминало печальной известности всесильный «блат», он отрицал начисто. И это не было рисовкой. Представьте себе человека, помещенного в комнату, заполняемую газом. У него прежде всего произойдет физическое отравление. В буквальном смысле слова у Быкова происходило физическое неприятие этого, он становился бледным, красным, начинал задыхаться, бешено подскакивал пульс.

Удивительно хорошо, негромко он смеялся, да так от души, заразительно, что и всем вокруг передавалась эта светлая легкость. Не был он пуританином, и видел я его на банкетах и торжествах, и в тесном дружеском застолье. Редко бывало. И всегда — рюмка, две, не больше. И то для того, чтобы не портить людям праздник.

Очень любил рыбалку. Она помогала ему в тяжелых жизненных стрессах — ох, как немало выпадало их на его долю! Помню, серьезно как-то сказал ему: вот, мол, проходил мимо твоего дома, долго стоял, задрав голову, смотрел на твой балкон на десятом этаже. То ли там твой улов, то ли прищепки висят на веревке?

Долго и сокрушенно крутил головой, оценив подначку, помнил о ней незлобиво, даже с удовольствием.

Вообще, юмор ценил и обладал им в высшей степени богато. Причем, в самых разных ситуациях. Приучил к нему и близких. Помню, приехал как-то, сокрушается, головой крутит. Поехал, говорит, а пиджак с документами дома забыл. И надо же, остановил милиционер, смотрит подозрительно, лицо вроде знакомо, да мало ли, может по милицейским ориентировкам! Я ему о пиджаке, вижу — не верит. Да вон, говорю, дочь в машине сидит, спросите ее!

Милиционер сунул голову в салон, спрашивает, кивнув на него:

— Кто это?

А Марьяна, привыкшая к отцовским розыгрышам, к тому, что отца все на улицах узнают, равнодушно листает книжку:

— Не знаю...

Актерская судьба — много ездил с концертами. И вот — метель который день, пурга у аэродрома, избушка да старый бородатый таежник, книжник, эрудит, расстриженный поп. И поначалу — насмешка над шутовским призванием гостя. А затем, после многочасовых бесед и споров о жизни, о народе, о Родине, об искусстве — бородач, прощаясь, обнял артиста, низко поклонился за великое служение людям. За утешение их в боли, за ободрение в сомнениях, за возвеличение в надежде. За то, что он, артист, так зримо, реально, физически являет собою живую душу народа.

Идут дни, складываются в недели, годы и уходит многое, занесенное ветром забвения. Но настоящее — то, что не забывается. Оно есть всегда, оно не умирало никогда.

Когда была премьера «Стариков» в столичном кинотеатре, на сцену после фильма пошли артисты. В тех же костюмах, что снимались, обожженные и опаленные, как в фильме, они шли через переполненный зал на сцену. Стояла полная, абсолютная тишина, затаено дыхание, закушены губы.

И в тишине вдруг прозвенел голосочек девочки, когда мимо проходил погибший Сергей Скворцов — артист Талашко.

— Бабушка! — взволнованно кричала девочка. — Он живой! Смотри, он живой!..

И теперь, когда я смотрю хороший фильм, вижу Днепр, приветствую настоящего человека, я повторяю себе о Леониде Быкове: Он живой.