Михаил Заяц: «Я нарисовал преступно мало». Художник-постановщик «Вертикали» — о своем кино, искусстве и жизни

Мир кино устроен так, что почести перепадают режиссерам и актерам. Остальные же творцы ленты остаются «за кулисами». Мой собеседник — художник-постановщик пятнадцати художественных фильмов Одесской киностудии Михаил Заяц, которому недавно исполнился 81 год. Это человек, сделавший себя сам. И даже в зрелом возрасте не побоялся коренным образом изменить свою судьбу.

Встретились в его доме в Санжийке, живописном селе на берегу Черного моря в сорока километрах от Одессы. Здесь перебывало немало выдающихся людей, известных всему бывшему Союзу. Разговаривали о жизни — бывшей и нынешней.

«Шукшин как пришел в галифе и кирзаках, так их и не снимал»

— Михаил Степанович, как вы из далекого Закарпатья попали в такое элитное искусство, как кино?

— Чем вам запомнилась Москва?

— Тогда у ВГИКа не было своего общежития в городе. Ежедневно мы добирались на учебу полтора-два часа электричкой и еще час пешком. Представьте себе, сколько времени тратили на дорогу! Только в 1954 году построили общежитие — четырехэтажное, просторное. Самый дешевый завтрак в буфете — два куска хлеба, 30 граммов красной икры, 30 граммов масла и чай.

— Это было доступно?

— Да. Но я не жил на одну стипендию. Два года подрабатывал кочегаром в детском доме. Потом устроился лаборантом при кафедре живописи.

— А на вашем курсе учились знаменитости?

— Нас было всего пятнадцать, среди которых и дети генералов, композиторов. Иногда бывал у них дома, на даче. Больше всего среди нас выделялся Русаков — будущий художник мультфильма «Ну, погоди!». На сценарном факультете учился Василий Шукшин. Как пришел в галифе и кирзаках, так, кажется, их и не снимал. На актерском училась Людмила Гурченко.

— А не придирались к вам из-за того, что вы с Украины?

— Нет, я не сталкивался с проявлениями национальной вражды. Хотя действительно был из Карпат, с «бандеровщины». Но я и не давал повода. Всегда помнил, что везде есть стукачи.

— То есть полной открытости между студентами не было?

— Нет, конечно.

— Что вам дала Москва?

— Огромный запас знаний. А какие у нас были преподаватели! Мы ходили на выставки в Академию искусств, Пушкинский музей, Третьяковскую галерею. В институте была чудесная художественная библиотека. И если для меня при поступлении наибольшим авторитетом из российских художников был Крамской, то после окончания привлекали новые течения — импрессионисты, постимпрессионисты...

— Не трудно было учиться в столице?

— У меня не было ни одной «тройки». Кстати, дипломную работу сделал по сценарию фильма о Довбуше. Даже специально ездил в Карпаты. Эскизы главных сцен сохранились до сегодняшнего дня.

«Высоцкий и Говорухин были такими же новичками, как и я»

— А после института вы попали в Одессу?

— Да, меня вместе с еще двумя выпускниками-украинцами направили на Одесскую киностудию. Мы очень многого ожидали от работы. Ведь после студенческих лет хотелось наконец зажить по-человечески. Но все оказалось очень далеким от наших надежд. Я работал ассистентом художника-постановщика, имел 80—90 рублей жалованья, из которых половину отдавал за квартиру. Не хватало даже на еду. И это после учебы во ВГИКе! Например, рабочий получал в несколько раз больше.

— Но ведь со временем вы стали художником-постановщиком четырнадцати полнометражных и одного короткометражного фильма! Творчески выросли...

— Сначала кажется, что это — работа творческая. Однако на самом деле в ней немало технического, инженерного. Художник-постановщик организовывает среду, в которой будет происходить действие фильма. Формирует обстановку, в которой будут играть актеры. По его эскизам строятся специальные декорации. К сожалению, я не работал в историческом кино, где есть к чему применить фантазию.

— А какой свой фильм считаете лучшим?

— Очевидно, тот, который очень тепло восприняли зрители. Это первая лента Станислава Говорухина «Вертикаль» с Владимиром Высоцким в главной роли.

— И как вам работалось с такими личностями?

— Тогда они были такими же новичками, как и я. Зато Кавказ поразил суровостью. Было ненастье. По три-четыре дня в неделю — то ветры, то туманы. Ничего не видно даже вплотную. Какие тут могут быть съемки? Когда разбился вертолет, я предложил Говорухину перенести съемки в Крым. Пообещал, что найду там натуру не хуже. В конце концов так и случилось. Но возникла другая проблема: как в курортном Крыму воссоздать холодный Кавказ? Чтобы изобразить снег, привезли целую машину соли.

— С каким режиссером вам лучше всего работалось?

— С Говорухиным. Мы с ним сделали два фильма — «Вертикаль» и «Белый взрыв», оба о Кавказе. Это интеллектуал, умевший мобилизовать всю творческую группу. Поэтому каждый его фильм — событие. Помню, прилетели мы в Краснодар, а дальше билетов нет. Так он взял такси до самого Баксанского ущелья. Мы двенадцать часов на «Волге» ехали! Кстати, вместе с Владимиром Высоцким.

— И чем вам запомнился знаменитый бард?

— Это был очень коммуникабельный человек. Мы жили на Кавказе в отеле, из которого во время непогоды некуда было деваться. Когда съемок нет, один выход — сидеть в теплой компании за рюмкой. А с нами была специальная звукозаписывающая машина. Вот на ней и делали знаменитые записи Володи Высоцкого под гитару, расходившиеся потом по всему Союзу.

— А как работалось с Кирой и Александром Муратовыми?

— Мы снимали их дебютный фильм «Наш честный хлеб». Александр — очень толерантный человек, а Кира наоборот — очень требовательный. Кстати, я заметил, что режиссеры, отличающиеся жесткостью в работе со всей творческой группой, к актерам как раз относятся намного мягче, многое им прощают.

«С киностудии я ушел из-за внутреннего недовольства»

— Что больше всего вспоминается из «киношных» времен?

— Великобритания! (Смеется.) В 1964 году Ассоциация кинематографистов Англии пригласила к себе коллег из СССР. Одно место предоставили Одесской киностудии, и на него попал я. На двенадцать дней Москва поменяла нам аж 13 рублей, поэтому каждый из нас получил на руки шесть с половиной фунтов стерлингов. Мне до сих пор обидно за наше тогдашнее крупное государство, которое, имея колоссальные доходы с кинематографа, так относилось к людям.

Программа пребывания была роскошная: посетили телестудию Би-би-си, киностудию Шепертон, дом Шекспира, музеи, картинные галереи, Тауэр. Впечатлений — море.

Особенно удивила повседневная жизнь англичан. Перед магазинами — лотки с овощами, фруктами. Рядом на крючке — бумажные пакеты. Продавца нет. Иди, бери пакет, набирай, что нужно, сам взвешивай, заходи в магазин и рассчитывайся. Никаких очередей, никаких толп. Это по сравнению с Советским Союзом было как небо и земля.

Побывали в Гайд-парке. Большие стриженые зеленые газоны, где можно даже разлечься на солнышке. На специальной площадке — выступай на любую тему, критикуй, кого хочешь. При условии, что будут слушатели. После советского режима мы были просто ошарашены увиденным.

В Тауэре встретили работников, кормивших столетних ворон — тамошних старожилов. Это входило в их обязанности. Дом Шекспира, которому полтысячелетия, сохранен до малейших деталей. Мы чувствовали себя в нем, как в святыне. Ступени истоптаны миллионами людей — а все так, как было при жизни хозяина. Уникальное отношение к своей истории!

На телестудии Би-би-си увидел, как хранится оборудование, даже доски для построения декораций. Все дощечки, реечки сложены на полках одна к одной по длине и ширине. Удивлению не было предела. Специальные несгораемые шкафы набиты одеждой различных эпох и народов. Не надо шить! Бери в аренду и снимай фильм. А если сшил новые костюмы — можно сдать на хранение.

Стоя там, я невольно представлял, как возвращаюсь на киностудию и иду на склад, где все перевернуто и мокнет под дождем. Не из чего построить декорации, не во что одеть актеров. Там я понял, какое удовлетворение может приносить работа художника-постановщика.

— И каково было возвращаться? Поняли, что мы живем крайне плохо?

— Не плохо, а по-варварски. Неудивительно, что один оператор из нашей делегации на следующий день попросил в Лондоне политическое убежище. Был скандал на весь Союз.

— Почему же все-таки ушли с киностудии?

— Одна из причин — внутреннее недовольство. Зная мою ответственность, руководство киностудии всегда ставило меня в пару с новичками. Я от этого страдал. Хорошо, если такими дебютантами были Станислав Говорухин или Кира Муратова. А то поработаешь с молодым режиссером год — и даже не хочется фильм смотреть. Потому что знаю — ничего путного не вышло. И как дальше жить? Год убил, а следа никакого. Ни в душе, ни в кармане. Потому что фильму давали самую низкую — третью категорию, а за нее всей творческой группе платили 50% гонорара. Эта досадная горечь со временем накапливалась.

В 1974 году меня поставили на пятисерийный производственный фильм, сценарий которого я даже не смог дочитать. Поехали с режиссером и оператором на выбор натуры. Они всю дорогу пьянствовали. Меня это достало, поэтому, когда вернулись на киностудию, сразу написал заявление. Дирекция предложила поработать над другим фильмом, на этот раз — фантастическим. Отрезал, что я приземленный реалист, а не фантаст. Мое решение вызвало у коллег удивление. На киностудии еще не было случая, чтобы увольнялись по собственному желанию. А я проработал семнадцать лет, имел высшую категорию.

— Не жаль было оставлять кино?

— Сейчас вспоминают десять-пятнадцать фильмов, создавших славу Одесской киностудии. Но ведь такое количество лент снимали в течение одного года! А куда подевались сотни других фильмов? Почему их никто не вспоминает? Просто такова их цена. Мне надоело принимать в этом участие.

— Решили полностью отдаться живописи?

— Я ни в одну командировку не уезжал без этюдника. Меня даже в этом упрекали. Дескать, всегда работает на себя. Но я не мог не рисовать.

«Закарпатье мне снится каждую ночь»

— Поэтому и переехали из Одессы в Санжийку?

— Да, решил поменять мегаполис на село. А здесь как раз нужен был художник в колхоз. Я хотел, чтобы сын рос среди природы. А здесь — море, красота.

— Но ведь надо было начинать все сначала!

— Да, а мне уже шел 47-й год. И я начал с нуля. Получил участок в колхозе, сделал собственный проект дома. Это было в 1975 году. В продаже нигде ничего: ни шифера, ни цемента, даже гвозди были проблемой. Но как-то со всем справился. Мой дом в Санжийке был самым большим и оригинальным. Его специально приезжали смотреть, просили у меня чертежи. Конструкторские привычки у меня еще с киностудии, когда декорации проектировал. Правда, жена отказалась переезжать из Одессы, поэтому со временем развелись.

— Тут вы, наконец, занялись творчеством?

— К сожалению, не совсем, строительство отняло много времени. Пять лет проработав в колхозе, сильно заболел. После сотрясения мозга начала дрожать правая рука. В 55 лет вышел на инвалидную пенсию — аж 38 рублей! Это к тому, что говорят, как было хорошо при СССР. Чтобы выжить, начал крутиться. Первым в Санжийке стал брать курортников на лето. Первый поставил теплицу. Накупив кучу литературы по овощеводству, виноградарству, стал делать прививки, посадил более сорока сортов винограда. Даже тюльпаны выращивал.

Из-за проблем с рукой рисовать стало проблематично. Бывало, и по два-три года к кисти не прикасался. А потом познакомился с одесским художником Михаилом Пархоменко. Тот увидел мои работы и словно Америку открыл: «Что вы здесь киснете? Почему не делаете выставки?» Я ему очень признателен. Он открыл меня для Одессы. У меня было пять выставок едва ли не за год. И в Союзе художников, и в литературном музее… Даже стал ездить на этюды.

— Как бы вы охарактеризовали свое творчество?

— Как очень нестабильное. (Смеется.) Все время — рывками из-за жизненных обстоятельств. Но отчасти это и отображение моего характера. Рисую экспромтом, на одном дыхании. Поэтому мои работы такие свежие. Я художник первого взгляда, первых впечатлений, первых эмоций. Люблю и пейзаж, и портрет, и натюрморт. Никогда не ориентировался на продажу или на потребителя. Всегда рисовал для себя, для собственного удовольствия.

— А за что себя критиковали?

— За безверие. Если бы кто-то своевременно поддержал, это очень помогло бы, облегчило бы жизнь. А так — сомнения грызли меня. Не было стабильности, ритма. Эти импрессионистические настроения, перепады терзали мне душу.

— Сколько картин вы нарисовали за жизнь?

— Не много. Работ триста.

— Разве это мало?

— Это преступно мало! За год-два можно столько нарисовать.

— Как бы вы сравнили Одессу и Закарпатье?

— Это совершенно разные регионы. Одесса — жесткий, прагматичный центр, где нужны незаурядные таланты и усилия, чтобы пробиться. Она — не для каждого. Тем более — не для таких, как я. Кстати, я почти не рисую степь. Она для меня чужая.

— Зато моря у вас много!

— Да. Вы заметили, что на море не приходят плохие мысли? Оно, как и лес, несет положительную энергетику. Даже бушующее.

А ночью мне снятся Карпаты. Если бы мог, рисовал бы их и рисовал. Крымские горы — красивые, но другие. А Карпаты напоминают мне женскую грудь. В них есть плавность, мягкость.

— Часто вспоминаете Закарпатье?

— Представьте — каждую бессонную ночь. Хочется еще раз пройти уже пройденный путь. Детство вспоминается как-то ярко, волнующе.

— Что именно?

— Вот помню, как мы детьми бегали: брали обруч с бочки, привязывали к прутику. Пройдет дождь, и гонишь по лужам это колесо. Столько радости и счастья от того, что брызги разлетаются во все стороны! (Смеется.)

До слез жаль, что в свое время мало помогал родителям. А они всегда жили очень скромно. Я тоже не роскошествовал, но многое мог себе позволить без раздумий. Они же должны были хорошо подумать: позволить себе какую-то прихоть или нет.

Молодость дается для того, чтобы обеспечить старость. Потому что старость — очень жестокая штука. У нее — один путь, а в молодости всегда есть выбор.