МАРТ. МОСКВА

Тема провозглашенного четырьмя президентами единого экономического пространства была одной из самых сложных, которые мне пришлось комментировать в последнее время. И не только потому, что сами участники февральской встречи в Москве не знают точно, что они имеют в виду под этой интеграцией на четверых, а потому, что последствия инициативы могут быть далеко идущими и глубинными — о чем сами участники встречи и не догадываются. Я вспомнил другую похожую встречу — зимой 1991 года под Минском. Тогда Борис Ельцин, Леонид Кравчук и Станислав Шушкевич также имели в виду совершенно разные мотивации. Ельцин был уверен, что не только избавляется от Михаила Горбачева, но и сохраняет Советский Союз под другой крышей и станет руководителем этого нового союза уже вскоре. Кравчуку казалось, что он обеспечил украинскую независимость, избавился от союзного центра и оставил Москве надежду, будто ничего не изменилось. Шушкевич, скорее всего, просто присоединялся к решению более сильных игроков. В любом случае, для Москвы Содружество было инструментом интеграции, для Киева — инструментом расставания. И никто этих противоположных подходов никогда не скрывал.

Какими мотивациями — вне политических комментариев — руководствуются участники новой интеграционной инициативы? Для Владимира Путина это, конечно же, инструмент, которым будут обеспечены интересы российского бизнеса на постсоветском пространстве. Вместе с тем Россия избавляется от балласта — центральноазиатских и закавказских стран, и так в большинстве своем или остающихся вне сферы ее влияния, или находящихся в этой сфере фрагментарно, а не целыми регионами. И сообщает Западу, где будет проходить ее граница — и реальная, и геополитическая. Для Леонида Кучмы сегодня и Нурсултана Назарбаева завтра участие в такой модели сотрудничества — еще одна возможность обеспечить интересы своих группировок по окончании их президентств. Ну а Лукашенко просто вынужден присоединиться к более сильным игрокам.

Что из этого может получиться на самом деле? Ответить на этот вопрос не менее рискованно, нежели было в декабре 1991-го отвечать на вопрос о перспективах СНГ. Тем не менее и тогда многие не сомневались, что Содружество является российской победой и началом конца украинской независимости. А СНГ оказалось просто несостоятельной организацией. И теперь президентам пришлось просто это констатировать, как и беспомощность других интеграционных моделей, — и придумать что-то новое. Это новое является констатацией простого факта: разговор на одном языке возможен только на европейском пространстве бывшего Союза. Россияне, конечно же, уверены, что этот язык будет русским.

Однако договоренность президентов состоялась во время, когда вырисовываются контуры объединенной Европы. Точнее — разъединенных Европ. Потому что уже сейчас понятно, что Европ будет по крайней мере две — «старая» и «новая», по точной терминологии американского министра обороны Дональда Рамсфельда. Украина, вероятно, имела шанс стать частью «новой», атлантически настроенной Европы, если бы успела провести необходимые преобразования. Однако дверь уже захлопнулась, теперь Европы долго будут привыкать друг к другу. Вместе с тем «старая Европа» заинтересована в России, надеясь, что Москва поможет ей в полемике с атлантистами. Россия в этом отдает себе отчет. И знает, что между ней и расширенным Евросоюзом — как раз Украина (и Беларусь). Так рядом с двумя Европами неожиданно возникает третья, почти Евразия, в которую Украина, неожиданно для себя, попадает. Хотелось во вторую? Но для этого мы должны были иначе прожить эти десять лет. А теперь от нас зависит немногое — чтобы эта «третья Европа» не стала просто Россией...