Кукуруза 1955 года

Совпадение двух «пятерок» — 1955 год и 55 лет, прошедших с тех пор, напомнило ту осень на Керченском полуострове...

1 сентября 1955 года автор этих строк стал студентом Киевского инженерно-строительного института. Сегодня это высшее учебное заведение, созданное 80 лет назад по инициативе известного киевского архитектора — гражданского инженера Василия Александровича Осьмака, носит название Киевского национального университета строительства и архитектуры, сокращенно КНУСА (не лучше и в украинском варианте: КНУБА). Аббревиатура не прижилась из-за явной неблагозвучности, о чем свидетельствуют надписи на маршрутках: КИСИ. Так же не может прижиться аббревиатура КНУТШ (Киевский национальный университет им.Т.Шевченко). Впрочем, это дело чиновников ведомства, придумывающего и утверждающего названия вузов, и тем самым питающего городской фольклор.

А 55 лет назад на полях Украины созрел небывалый урожай кукурузы. Сеялок хватило, а вот кукурузоуборочных комбайнов — нет. В условиях социалистической плановой системы народного хозяйства подобная ситуация возникала постоянно: то исчезали макароны, то лезвия для бритья, то полотенца становились дефицитом — таким знаковым явлением советской торговли. Тоже плановой.

А потому на сбор кукурузы бросили студентов, воспламенив их «комсомольским огоньком» и вдохновив «животворным советским патриотизмом».

Не успели мы проучиться и неделю, как появился приказ: всех — на кукурузу! Дали день на сборы и назавтра под вечер нас загрузили в плацкартные вагоны, да так плотно, что с наступлением ночи девушки легли спать на верхних и багажных полках, а парни дремали, сидя на нижних по трое. На следующую ночь эшелон остановился на станции Семь Колодцев. Непроглядную тьму прорезали включенные фары дюжины открытых грузовиков ГАЗ-51 (известных под народным названием «газон»), поставленных полукругом на пристанционной площади. Нашу группу повезли в село Дорошенково. Название произошло, предположительно, от фамилии тамошнего председателя колхоза, конечно же, украинца. Но село не имело традиционно украинского вида: это был ряд сборных деревянных так называемых финских домиков, стоявших вдоль пыльной дороги посреди голой степи. Ни подворий, ни садов и огородов возле домиков не было. Не было и плетней или заборов, лишь поодаль торчали уборные-«скворечники». Не было и колодцев — воду доставали из нескольких больших копанок, где она насобиралась из снега и дождей. Как в любом стоячем водоеме, здесь было полно лягушек, плавунцов и водорослей. В одной копанке поили скот, в другой заправляли водой радиаторы «газонов», в третьей брали воду для питья, в четвертой умывались по утрам. Такое вот водоснабжение. Парням отвели большую комнату в одном из финских домиков. Спали вповалку на дощатом полу, усыпанном сухими стеблями кукурузы. На двери кто-то написал: «Палата №6». В соседней комнате проживали заробитчане из Галичины, которые, наверное, не изучали в школе творчества Антона Чехова, потому вполне серьезно называли нас ребятами из шестой палаты. Девушек поселили в другом домике. Напомним: наш школьный выпуск был последним, кто десять лет учился отдельно — в мужских и женских киевских школах, не считая сельских, где обучение было совместным. Так что подавляющее большинство молодежи, особенно парней, созревали значительно позже. Ни одной пары тогда еще не образовалось.

Нашей группой руководили два молодых институтских преподавателя.

Кормили в полевой столовой, сооруженной неподалеку: печь под навесом, длинный деревянный стол из досок и такие же лавки, вкопанные по обе стороны стола. Часто дули сильные степные ветры, выплескивая суп из ложек. Ежедневное меню не отличалось разнообразием, и нам оставалось лишь руководствоваться философией солдат, которые на вопрос генерала, хватает ли им хлеба, бодро ответили, мол, дескать, еще и остается, а когда генерал удивленно переспросил, что же они с ним делают, солдаты так же бодро сказали: доедаем!

В наше меню входили: на завтрак — яйца вкрутую и чай, заваренный в кастрюле; на обед — пустые русские щи (без картофеля и лука — тогдашнего крымского дефицита), макароны и восхитительный белый каравай с хрустящими гофрированными горбушками. Так что — доедали! Помню, однажды щи были такие пустые, а жара такая невыносимая, что само собою получилось у меня выхлебать семь полулитровых мисок под дружный хохот друзей. Со временем, когда мне было уже не восемнадцать лет, узнал, что вместимость желудка — аккурат семь с половиной литров. Лакомились и арбузами, которые потихоньку таскали с расположенной неподалеку бахчи. Не припоминаю, чтобы арбузы куда-нибудь вывозили. Их было столько, что мы порой выедали только сердцевину, а остальное, чтобы не возиться с косточками, бросали поросятам, постоянно крутящимся возле нашей кухни.

Работу нам поручали простую, и оплачивали ее соответственно — такой же простой едой. Дважды в день, после завтрака и обеда, отвозили на грузовике на далекие степные плантации, где стояла сухая кукуруза. Одни шли по рядам, ломая качаны и бросая их на кучи, другие с большими плетеными корзинами переходили от кучи к куче и относили собранное на дорогу, где стоял грузовик.

В работе и быту раскрывались характеры, мы знакомились друг с другом — вчерашние школьники, в основном киевляне. Был среди нас некий сын высокопоставленного родителя, попробовал прихвастнуть этим. Мы все носили дешевые цветные, естественно, советские майки. У него же была белая шелковая. Некоторых это раздражало. Однажды пробегал по рядам серый заяц, и это стало большим развлечением. Зайца поймали, но потом перепуганного зверька отпустили. Тогда кто-то выдумал, что зайца поймали белой майкой, висевшей на кукурузе, заяц якобы царапался и потрепал майку. А ее просто из мстительной зависти кто-то изрезал ножом. Проявил, так сказать, классовую пролетарскую нетерпимость к богачам. По тем временам — ничего удивительного. Помню, у нас в пятом классе один мальчик приносил из дома белую «французскую» булку (в годы «борьбы с тлетворным влиянием Запада» переименованную в «городскую»), и его за это дразнили «помещиком».

Когда собрали всю кукурузу, нас отвезли в другое село, где мы работали на току и возле зерноочистительной машины. Хлеб был заражен каким-то жучком. Мы работали, стоя босиком в штанах, а по ногам все время ползали эти жучки. Кроме работающих на току, в селе не было видно ни одного человека. Под вечер мы блуждали по пустым улицам, вдоль пустых, за каменными оградами дворов, где еще стояли покореженные деревья, а землю устилала серая полынь. Все каменные дома были без крыш, чердаков, окон, дверей — ни кусочка древесины! Оказалось, ее растащили новые поселенцы на дрова — газа тогда не было. Кое-где попадались каменные колодцы, мы заглядывали в них, но вместо воды видели только пыльные сухие камни. Но ведь раньше, при предыдущих хозяевах, она была! Тогда мы узнали, что отсюда в мае 1944 года энкавэдисты на крытых американских «студебеккерах» вывезли татар на ту самую станцию Семь Колодцев, а оттуда — на восток, подальше от родного Крыма. Но вслух об этом не говорили. Такие вещи интуитивно не подлежали обсуждению. Нам было по 17—18 лет, мы пережили войну, а большинство — немецкую оккупацию; у многих отцы погибли на фронте, но в начале 60-х годов, благодаря Хрущеву, некоторые узнали, что они не погибли на фронте, как говорили мамы, а были репрессированы в зловещем 1937-м — году нашего рождения. С малых лет мы знали две правды: школьную и домашнюю...

После войны в Крым, вместо выселенных из родных домов татар, греков, немцев, болгар, массово переселяли в основном русских из Нечерноземья. Именно в это село никто не поехал, выбирали места получше, на генетическом уровне считая, что «хорошо там, где нас нет»...

За несколько лет до того, как мы увидели разрушенное в мирное время татарское село, прошу прощения — аул, закончилась война в Корее. Нам показывали в газетах и кинохронике уничтоженные «американскими империалистами» корейские города и села. Потому увиденное здесь, в Крыму — столь не похожее на украинские села, сразу же вызвало ассоциативное: Корея! Но ведь до войны каждый четвертый крымчанин был татарином.

Мы уже тогда кое-что слышали о судьбе послевоенного Крыма, правда, на уровне сплетен. За год до того торжественно отмечалось 300-летие так называемого воссоединения Украины с Россией, о чем на мраморной доске в Георгиевском зале Кремля золотом записано точнее и вполне откровенно: «Присоединение Малороссии».
19 февраля 1954 года председатель президиума Верховного Совета СССР Климент Ворошилов подписал указ о передаче Крымской области из состава РСФСР в состав УССР. Цитируем: «Учитывая общность экономики, территориальную близость и тесные хозяйственные и культурные связи между Крымской областью и Украинской ССР, …утвердить совместное представление Президиума Верховного Совета РСФСР и Президиума Верховного Совета УССР о передаче Крымской области…»

Только после этого и был построен канал, который подал днепровскую воду ко всему полуострову, включая Керченский, и экономика начала развиваться уже под влиянием украинской хозяйственной ментальности.

Вспоминается сентенция, о которой рассказал наш добрый приятель. Его родители переселились в конце 30-х годов из Украины на Камчатку. Конечно же, развели сад, огород, цветы — все буяло. В то же время у соседей ничего не росло, только над уборной торчала сухая ветка со скворечником. Когда их спрашивали, почему у них нет ни сада, ни огорода, как рядом, пренебрежительно бросали: «Дак ведь он-т хахол, в яво растёть!»

Мы работали (как все тогда) по шесть дней в неделю. В одно воскресенье нам устроили поездку в Керчь. Ехали в открытом кузове грузовика. Город все еще хранил следы войны: стены многих домов были усеяны огромными выбоинами от снарядов и осколков — такими глубокими в мягком ракушечнике, из которого построен весь город. В полосе тихого прибоя ритмически перекатывались мелкие камешки и... стреляные гильзы. Через несколько лет один из бывших участников керченских десантов говорил, что с тех пор не бывает на море, не может его видеть, не может слышать прибоя...

Помню, в порту стоял сухогрузный теплоход. Изнутри доносилось тихое гудение двигателя, сквозь открытый иллюминатор виднелась лампочка на потолке. На корме было написано: «Аланд». Это название далекого балтийского острова вызвало тихую тоску о неосуществимости морских путешествий для нас, посполитых, в неведомые миры...

Когда мы возвращались в
Киев, колхоз поблагодарил, на дорогу выдали караваи (по одному на четырех едоков), ведро сырых яиц и блок сливочного масла — тогда еще без растительных добавок. В вагонах у каждого была своя полка.

Говорят, память дана людям как наказание: вспоминая невзгоды, что-то плохое, мы грустим, а вспоминая приятное, вновь грустим из-за невозможности вернуть хорошее прошлое. Память имеет свойство быть короткой. Этим сильно озабочены те, кто не любит правдивой истории. А таких — «подавляющее нас большинство».