Критика циничного чтения

Мы читаем цинично. То есть отнюдь не следуя за интенциями сто раз любимого нами автора или уважаемого критика. Всегда так было и будет. Чтение — это флирт и любовь, смех и измена, бегство и вызов, преступление и ужас. Конечно, книги нас многому учат, но далеко не тому, что они хотят нам сказать. Мария Зубрицкая в работе «Homo legens: чтение как социокультурный феномен» (2004) в очередной раз дает понять: феноменология чтения является феноменом тонкой душевной организации белого по-англо-саксонско-протестантски образованного украинца-филолога или сообщества филологов, которые, всматриваясь в «окна текстов», сидят в университетском кампусе, что для госпожи профессора и является, в конце концов, идеальной метафорой Мира. К сожалению или к счастью, мы прислушиваемся к мудрым и смелым словам, но слышим их сквозь шум и жестокость века, которому принадлежим. Видим сквозь очки, нацепленные нам на глаза обществом; листаем страницы руками, которые любили, убивали и месили хлеб. Да, мы читаем не где-то в открытом космосе, а здесь и сейчас — на грешной земле. Книги читаем не мы, а мир вокруг нас. Потому опыт чтения настолько важен, насколько эта специфическая практика призвана изменять его. Творческая сила книги вступает во взаимодействие с творческой силой реальности. «Мир ловил меня, да не словил», — говорил один очарованный читатель, полагая, что держит мир за бороду.

Во-первых, цинизм чтения уже в том факте, что все написанное может — и будет — искажено обстоятельствами, трансформировано институтами, напичкано, как говорят, «желанием иного» и наконец «использовано против вас в суде». Возьмите для примера ближайшее из нашего исторического опыта — марксизм и постмодернизм. В ХІХ столетии революционная книга под названием «Капитал», поначалу вяло продававшаяся в Европе как «работа по экономике», мгновенно была раскуплена американскими читателями-бизнесменами, поскольку тамошний рекламист додумался указать на обложке: эта книга не то чтобы собирается под корень уничтожить позорный мир эксплуатации и отчуждения, а наоборот — раскрывает все тайны капитализма, так что поможет заработать больше денег тому, кто ее прочитает. Умберто Эко в трактате «Как писать дипломную работу» отмечает, что на его глазах выпускались массы студентов, защищавших научные работы, посвященные марксизму и революции, которые потом шли гнуть спины в конторы транснациональных компаний. Что уж говорить о советских студентах, вынужденных зубрить наизусть «бессмертную суперкнигу» и сдавать ненавистные бюрократические экзамены по «научному коммунизму», чтобы потом делать карьеру в стране, где на самом деле господствует система государственного капитализма.

Похоже, что наши новоиспеченные постмодернисты упорно изучают изыски «микрофизики власти» у Мишеля Фуко, дабы лучше справляться с ролью экспертов и советников по вопросам политтехнологий для налоговой или службы безопасности на ниве «надзирать и наказывать». А Бодрийяром зачитываются будущие пиарщики и функционеры масс-медий, конечно, чтобы более умело мастерить симулякры. Барт импонирует журналистам, вынужденным писать практически обо всем так, чтобы сказать все и вместе с тем ничего. Камня на камне не оставить от мифологий, которыми вплоть до их вмешательства наполнялись вещи, и выдать на-гора «вещь» (статью, репортаж, фильм, ролик или книгу), создающую новую пустую мифологию. Деррида слишком сложен для «практиков», поэтому он нравится «теоретикам»: сказать так, чтобы не оставить сопернику-коллеге ни малейшего шанса на спасительное взаимопонимание и сохранить право на владение значением. Ведь «все и так сказано».

Речь идет совсем не об «иронии судьбы», а об историческом материализме практики чтения. Полевые исследования по дезориентации на местности свидетельствуют: известнейшее философское произведение Сартра «Бытие и ничто» (вышедшее в 1943 году) весило ровно килограмм и хорошо раскупалось, поскольку его экземплярами было очень удобно отвешивать сахар и крупы на стихийном рынке оккупированного Парижа. Массовое тиражное распространение культурного продукта больше не может гарантировать его одностороннего «правильного» использования или отношения к нему.

Кстати, о читательском отношении. Сартр был великим читателем (смотрите его роман «Слова» (1964), где он признается: «Я начал свою жизнь и завершу ее, полагаю, среди книг») и одна его циничная проделка на могиле Шатобриана не может не быть свидетельством его читательской «заангажированности». Симона де Бовуар пишет о ней в автобиографической трилогии, во второй книге под названием «Сила зрелости» (1960), которую один критик, между прочим, назвал «Сартр перед лицом успеха»: «Могила Шатобриана нам казалась такой по-дурацки помпезной в своей фальшивой простоватости, что Сартр, дабы обозначить свое пренебрежение, помочился на нее». В 1961 году «святоша» Франсуа Мориак по этому поводу отмечает в «Записной книжке»: «Сартровское мочеиспускание для меня настолько важно в истории литературы, насколько для Гете — битва под Вальми. Вот так начинается новая эра — плевками и писаньем на знаменитые могилы». Однако эта история продолжает контроверзно прочитываться в течение десятилетий. Филипп Соллерс в «Войне вкуса» (1996) утверждает: «Мориак ошибается. Наоборот, можно считать, что поступок Сартра является своеобразной данью — безусловно с «нажимом» — писателю, которому завидуешь. Эдакий способ обозначить территориальную амбицию к интеллектуальному и аристократическому коллеге». Понятно одно — автор «Путей свободы» горячим фонтаном подсоединяет на могиле автора «Замогильных записок» мир мертвых к миру живых. Вот это и является чтением — встреча живых и мертвых, их символический обмен, электрический ток, заряженный восторгом, завистью, удивлением, испугом, игрой. Короче, аффектом. Марсель Пруст метко писал о циничной беззаботной радости мужчин и женщин с картины Эдуара Мане «Завтрак на траве», которые приходят в парк развлечься на траве, прорастающей из могил прежних поколений.

Чтение не может быть сугубо частным делом. Да, это интимный опыт, но настолько, насколько интимность является разделенной с другими. Можно смаковать книгу, спрятавшись где-то на чердаке подальше от глаз докучливых теток Леоний, можно засесть за чтение великих классиков в фамильном замке де Монтень, как говорил его владелец — образец читательского культа, — чтобы «остановиться и собраться с мыслями». Ища в чтении бальзам на душу, соборный мир и усадебный покой, взамен читатель вскорости ощутит, что со страниц книг его окутывают тревожные думы, «фантастические химеры и монстры». Монтень начинает писать сам, поскольку чтение приносит боль, сеет неуверенность и болезненную тоску; отнюдь не даря уверенность и твердую почву под ногами, оно рушит еще и обычные человеческие стереотипы по поводу жизни и смерти. Особенно смерти. «Философствовать — это учиться умирать», — пишет Монтень. После долгого странствования пером в поисках своего «Я» по страницам «Эссе», после путешествия по Швейцарии, Германии, Италии, остановки в Риме (его «Путевой дневник» впервые будет опубликован только в XVIII веке) Монтень признается: «Я ищу в книгах лишь удовольствие от истинного развлечения». Мыслитель говорит об удовольствии от чтения, которое не дается само собой, а приобретается только ценой продолжительного опыта аскетизма и меланхолии.

В наше время высоких хай-тэк, тотального теле-видео-киберспектакля, массированной «экранизации» всего и вся, когда каждый просто должен урвать от мира симулякров свою часть потребительской сатисфакции, «старомодное» чтение встречается с вызовами и требованиями новых технологий. Литературные критики и педагоги встают на защиту чтения перед соблазнами «экрана», провозглашая принцип удовольствия как наивысшее, благороднейшее и гарантированное состояние читательской аффективности. Студенты, читать модно и в кайф! Конечно, невозможно отрицать радость от прочитанной книги, удовольствие от погружения в мир романа, наслаждение от разгадки скрытых кодов, позволяющих интересно и иронично интерпретировать текст, играть с языковыми изысками поэзии и т.д. А какое невероятное счастье можно испытать от нового осознания себя и окружающего мира после прочитанного произведения! Да, каждая хорошая книга изменяет жизнь читателя. Однако чистое удовольствие — это лицемерие, благие намерения филологов, которыми, понятное дело, вымощена дорога в ад.

Удовольствие не падает манной небесной на голову читателя. Каждый, читающий книги, хорошо знает, что за это дело очень часто нужно платить сплином и меланхолией. Опыт чтения — травматический опыт. Так же, как и встреча face to face с самой жизнью. Можно, конечно, уберечь читателя от «встречи с Реальным», печатая сокращенные, конспектные, вылизанные и адаптированные для хорошего пищеварения «книги для чтения», «хрестоматии», «силабусы». Вырывать «неприличные» и «непристойно сложные» куски из литературных и философских текстов. Цензурировать мышление, чтобы вообще не мыслить в случае, если это представляется дерзким или болезненным делом. Раньше нежелательные книги сжигали, теперь достаточно отбить охоту их читать. Цинизм ситуации заключается в том, что после просмотра голливудской версии Гомера большинство думает, что ребятишки потянутся читать «Илиаду». Возможно, движение такое будет, но встреча с «настоящим Гомером» шокирует их. Ведь как-то забылось, что литература — это не забавное приложение к реальности, где, как в пещере, напитываясь соком и солью земли, можно калачиком свернуться и затаиться, нет, это — сама реальность и есть. Свежий воздух, кровь на песке, палящее солнце, тени Аида, Ахиллес на колеснице тянет побежденного Гектора... Современная психика, настроенная либо на экзамены, либо на развлечения, мыслит образами и схемами, все чаще воспринимая акт чтения как мазохистское самопожертвование. Ведь продолжает убеждать себя в иллюзии, будто бы чтение — это либо удовольствие, либо скукотища.

Поэтому пора уже говорить о практике и материализме чтения. Об удовольствии от «хорошо информированной» кафедры, о меланхолии от продавленного дивана. О бурчании в голодном желудке, о двух часах езды на троллейбусе—метро—троллейбусе до библиотеки (ЦНБ!). Об экзистенции-выборе по типу «вы как знаете, а я читаю!» Все это вместе и неотделимо. Режи Дебре в «Общем курсе медиологии» (1991) отметил: «Хорошо известно о сети аналогий между системами мышления, чего не скажешь о месте встречи и работе мыслителей; больше знаем о метафизических архитектурных сооружениях, чем об образовательных учреждениях; об обмене понятиями, чем об обмене книгами; хорошо известно о мнениях общества, чем об обществе мнений».

Речь идет о телесности читательской практики, о том, что сообщества читателей образовывают институты, диктующие обществу доминирующие формы интерпретации. Стоит учитывать — особенно во времена, когда отовсюду нас убеждают в том, что, дескать, «ничего нет вне текста», — что мир теперь разделен не столько железным занавесом, как когда-то, сколько занавесом бумажным — бюрократическим, денежным, формальным. Тексты засыпали человеческую жизнь, «копошение в букве» убивает творческий поиск, профессионализирует воображение, превращает читателя (которым является каждый из нас) в специализированного «узкогрудого филолога с широким седалищем», по определению, не интересующегося политикой и институтами, его же и породившими.

Петер Слотердайк на страницах «Критики циничного ума» (1981) отмечает: к написанию этой книги его подтолкнула Ханна Арендт, одна из лучших исследовательниц «источников тоталитаризма», в свое время рассказавшая, что принимала участие в процессе над убийцей миллионов евреев Эйхманом. «Нужно было слышать, как эта женщина уверяла, что во время изучения многих тысяч страниц объемных протоколов допросов то и дело срывалась на громкий смех, который у нее вызывала впечатляющая глупость, распоряжавшаяся жизнью и смертью бесчисленного количества людей». Вместо того чтобы плакать, Арендт смеется. Этот смех чрезвычайно амбивалентен. В то же время демонстративен и интимен. Без морализаторства, поучений, страха. Когда буква убивает дух во имя другого духа, лишь чтение может позволить смех, соизмеримый с цинизмом мужчин и женщин «Завтрака на траве». Ведь, кроме макабричного ханжеского танца буквы и духа, у человека есть жизнеутверждающий цинизм чтения. А следовательно, возможность сопротивления.