Кони Апокалипсиса... они гарцуют, я чувствую их дыхание...

У диссидентов-шестидесятников есть одна общая черта — некий внутренний моторчик чрезвычайной активности, не дающий покоя и постоянно подталкивающий в эпицентр народного бытия. Кто-то подался в публицистику, кто-то будоражит общество на общественных началах, а кто-то пытается вершить текущую политику... Нынешняя жизнь Мирослава Мариновича кажется образцом стабильности и размеренности. Но только на первый взгляд. Он — вице-ректор Украинского католического университета. В отечественных реалиях — почти горячая точка. Ну а до того был длительный и соответствующий времени путь. Тюрьмы, духовный поиск, тюрьмы...

— Мои духовные университеты начались с семьи. Дедушка был священником, в семье царила религиозная атмосфера. Для меня она стала идеалом, вершиной гармонии. Вначале, как и многие другие, я не избежал юношеского атеистического скепсиса. Некоторое время мог сомневаться в существовании Бога, но никогда не унижал сам феномен церкви. Для меня он всегда был святым. Прошлое запомнилось, создало гамму особых детских воспоминаний.

Далее — знакомство с диссидентами в Киеве. Выучка в антисоветской «фронде». Это время наполнено национальной субстанцией, которую прекрасно творил хор Леопольда Ященко «Гомін». Мы выходили на склоны Днепра, на маевки, организовывали празднование Ивана Купала, пытались восстановить стихию народных обычаев. Все это достаточно невинно, но уже тогда нарастало противостояние с КГБ. Любое действие, связанное с возрождением национального сознания, гэбистам было отвратительно.

Отсюда перейду к моему самому важному университету — лагерю. То было время, когда общественная жизнь заставляла делать важный моральный выбор: благополучное физическое существование или сохранение самоуважения. В ноябре 1976-го вместе с моим другом Мыколой Матусевичем я вступил в Украинскую хельсинкскую группу. Мы понимали, что советская власть рано или поздно будет вынуждена устранить людей, откровенно ставящих вопрос о правах человека. Но мы сделали свой выбор. В апреле 1977 года нас арестовали.

Этот первый выбор повлек за собой все остальные, за что я искренне благодарен Богу и судьбе. Помню, как прокурор Антоненко (говорят, он и поныне в Киеве один из наиболее влиятельных прокуроров) выпытывал у меня, какую именно цель я ставлю перед собой. Намекал на то, что если не покаюсь, то буду заключен на много лет. «Что же тогда делать-то будете?..» Я сказал, что моя цель — не озлобиться, не преисполниться ненавистью. Для меня это стало моральным долгом. Конечно, время от времени во мне вспыхивали гнев, ожесточение. Но могу сказать, что в моем сердце не навеки поселилась ненависть к угнетателям.

Был еще один очень важный выбор: выдержать все, что уготовил лагерь. Это был далеко не санаторий. Нас подвергали нелегким испытаниям. Здесь мне часто помогал вопрос, который в свое время задал Левко Лукьяненко. Когда мы познакомились, он удивился, что такой молодой человек (мне было 28 лет) уже вошел в Хельсинкскую группу, то есть избрал путь, за которым наверняка стоит тюрьма. Он спросил меня: «Готовы ли вы к тому, что вас будут преследовать?» Я ответил: «Да, готов». И когда пришло время испытаний, мне часто вспоминались его слова и моя юношеская уверенность. За это я признателен Левку Лукьяненко. Оказывается, иногда очень важно ставить друг другу определяющие вопросы. Иногда простое вопросительное предложение может сыграть в чьей-нибудь жизни решающую роль...

Лагерь стал для меня также прекрасной школой духовной формации. Временами бытует ошибочное представление, будто человек способен постоянно быть храбрым, что его дни — это нечто вроде прямой несокрушимой линии отваги. На самом деле доводилось видеть, как много известных людей в этом смысле были далеки от стабильности. Этакое движение по синусоиде. Сегодня — сильный, завтра — слабый... Осознание того, что ты не можешь быть сильным каждый день, было очень важным уроком. Вывод прост — если сегодня ты сделал шаг, кажущийся тебе ошибочным, помни, что завтра ты можешь исправить все и снова подняться на ноги. На мой взгляд, спасительный принцип.

Лагерь приучил быть самим собой. Когда за твоей спиной закрывается дверь камеры и ты остаешься наедине с собой, исчезают все роли, которые ты играл перед другими людьми, с тобой остаются только собственные убеждения. Если они не твои, «театральные», надуманные, ты от них сразу же отречешься. А за собственные, кровные будешь платить дорогой ценой. Лагерь дал мне постепенное осознание духовной роскоши, которую ощущает человек, когда действует согласно своим убеждениям.

— Ну а какие встречи в лагерях запомнились больше всего?

— В этом смысле определяющей стала лагерная встреча с ныне покойным Зиновием Красивским. Три года до его появления в зоне я, можно сказать, играл роль некоего «самого передового узника» (авторитет предусматривал высокую ответственность, соответствующую планке, которую поставили члены Хельсинкской группы). Иными словами, я осуждающе разговаривал с лагерной администрацией, относился к ней презрительно, насмешливо... Мне казалось, что в лагере так было принято. А потом приехал Зиновий Красивский, и я увидел, что он ведет себя совсем иначе. Шутит с администрацией, охранниками... Однажды я решился спросить его: «Пан Зиновий, а вы не боитесь, что ваше поведение истолкуют как-то не так?» Он посмотрел удивленно: «Так вы что же — себе не доверяете?» И это было ключом. Я понял: все то, что я хотел презрительно бросить в глаза своим надзирателям, могу сказать спокойно, с достоинством. Это также была большая духовная школа. Я перечислил лишь отдельные моменты, тогда как Бог одаривает ими узника очень щедро.

— Скажите, насколько важно было тешить себя надеждой, что когда-нибудь сможешь выйти на свободу? Или, может, лучше отбросить розовые перспективы и, стиснув зубы, готовиться к худшему?

— О себе могу сказать, что был недостаточно умным узником и время от времени загорался надеждой. Дескать, политические обстоятельства сложатся положительно, и я буду освобожден.

— Такая установка обессиливала?

— Не сказал бы... Все-таки я человек достаточно трезвый, чтобы держаться и не впадать в отчаяние. Нечто похожее на линию горизонта. Отмечаю на ландшафте точку, до которой реально смогу дойти сегодня, — скажем, некую верхушку дерева. И дохожу до него. А завтра снова вижу ту же линию горизонта и новую цель впереди. Для меня психологически важно было разбить семь лет неволи на меньшие этапы. Это реально помогало...

— Напоминает сизифов труд... Простите, но у меня тюрьма ассоциируется с чем-то таким, откуда нужно сбегать... У вас не возникало такое желание? Были ли прецеденты бегства среди узников-диссидентов?

— Мне не известны такие случаи. Думаю, что они невозможны в принципе, хотя и не исключаю каких-нибудь личных, индивидуальных обстоятельств. Обычно диссиденты занимали здесь принципиальную позицию: бегство означало бы признание своей вины. А мы все ощущали себя невиновными. Так что наше бегство совершалось не географически, а духовно — в радикально иной мир. Впрочем, бывали случаи особого бегства. Мой армянский лагерный приятель Ишхан Мкртчян покончил жизнь самоубийством. Это также своего рода бегство от того, что не в силах выдержать...

— Поддерживали ли диссиденты отношения с узниками-уповцами и не возникало ли между вами конфликтов?

— Диссиденты в мое время еще застали в лагерях нескольких членов УПА, которые досиживали свой 25-летний срок. Могу уверенно сказать: отношения с ними складывались дружеские. Их уважали не только украинские диссиденты, но и русские, скажем, Сергей Ковалев, или евреи, к примеру, Семен Глузман. Все эти люди на зоне открывали для себя явление украинского национального сопротивления, которое на свободе, возможно, воспринималось автоматически как штамп — «бандеровцы». В лагере все эти штампы исчезали.

— Я не спросила, в каком лагере вы сидели...

— В 36-м лагере в поселке Кучино Пермской области.

— С выходом на свободу завершился важный этап вашей жизни, но начался другой, связанный с Украинским католическим университетом...

— Ему предшествовал долгий путь. Инженер по образованию и диссидент по общественному призванию, я, конечно, не мог сразу стать вице-ректором религиозно ориентированного университета. Подтолкнул к заинтересованности религиозными вопросами лагерь. Там для меня открылся прекрасный мир веры. В Галичину я вернулся в конце восьмидесятых. Это было время непростых перемен в отношениях между конфессиями: перераспределение верующих между различными общинами, переориентация самих общин, вспышки эмоций, взаимные обвинения, ненависть. В таких контекстах мне не хотелось отвечать на вопрос, кто я — греко-католик или православный. Это означало, что ты невольно оказываешься в чьем-то воинствующем лагере. Ответ был универсальным: «Я — христианин...»

— Ну а крестились в какой церкви?

— Крещен я был в православной церкви, однако семейная память связана с церковью греко-католической: мой дедушка был греко-католическим священником, которого заставили сменить юрисдикцию на православную. Когда начали утихать упомянутые конфликты, я сделал сознательный выбор в пользу УГКЦ, поскольку для меня это было актом справедливости. Московский патриархат, к сожалению, до сих пор не может смириться с тем, что так много людей сознательно изменили свою конфессиональную принадлежность. Для меня и мне подобных это была реализация нашего права на религиозную свободу.

Определившись со своей конфессиональной принадлежностью, я не преисполнился ненависти к православным. Работая в то время журналистом дрогобычской газеты «Галицька зоря», писал статьи на тему межконфессионального согласия, в которых старался с одинаковой доброжелательностью обращаться к верующим всех церквей. Эти статьи заметили и меня пригласили в Дрогобычский педагогический институт читать курс «История христианства в Украине». В 1996 году меня пригласили учиться в Колумбийском университете в Нью-Йорке на курсах «Религия, религиозные свободы и права человека». Вернулся обогащенный знаниями и определенным видением христианских процессов. Со временем Борис Гудзяк — тогдашний вице-ректор Львовской богословской академии (сейчас он ректор Украинского католического университета) — пригласил меня на должность директора Института религии и общества. А в 2000 году я стал вице-ректором по вопросам внешних отношений. Такой вот путь...

— Не будем сейчас детально анализировать карту христианских конфессий в Украине. Дело это филигранное, требует времени и нервов. И все-таки, каково ваше мнение о Московском патриархате? Диалог возможен?

— Почему бы и нет? Украинская ветвь Московского патриархата — легитимная составляющая Киевской церкви, которая сегодня раскололась. Я вижу возможность такого «внутрикиевского» согласия, хоть и осознаю все политические трудности. Ведь деятельность Украинской православной церкви, принадлежащей к Московскому патриархату, слишком часто мотивируется интересами Российского государства, чего я, разумеется, не одобряю, но верю, что судьба церкви долговечнее судьбы различных политических концепций. Настанет день, когда и эта ветвь вспомнит о своем киевском происхождении и ощутит желание работать для восстановления древней славы Киева. Для единства нашей церкви нужно работать всем. Ни одна церковь киевского корня не может сказать, что она уже находится в точке будущей встречи, тогда как остальные еще должны туда прийти...

— Недавно вышла ваша книга «Украинская идея и христианство, или Когда гарцуют цветные кони Апокалипсиса». Немного странное название...

— Если вы внимательно прочтете Апокалипсис, то заметите, что кони, встречающиеся там, разных цветов: белый, чалый, вороной... Помните знаменитую картину Петрова-Водкина «Купание красного коня»? Я убежден, что этот образ также навеян Апокалипсисом. Есть и другие символы: печати, которые открывают ангелы...

— Трубы...

— Да, трубы, знак Зверя. И кони... Они гарцуют, я ощущаю их дыхание. Именно то, что кони Апокалипсиса гарцуют сегодня, и подсказало мне такое название.

— Знаете, Апокалипсис я никогда не связывала с какими-либо положительными ассоциациями. Для меня это крах, катастрофа, уничтожение. Вы же Апокалипсис толкуете положительно...

— Зададимся вопросом: роды для матери — это положительный или отрицательный момент? С одной стороны, это самая большая боль, которую может пережить женщина. Но с другой — момент наивысшего счастья, рождения новой жизни. Пожалуй, образ родов наиболее точно соответствует моему отношению к Апокалипсису. Трансформация жизни из одной формы в другую, несомненно, связана с болью и страданием. И вместе с тем, это абсолютно светлый вселенский момент.

— Не противоречите ли вы сами себе, утверждая, что чувствуете дыхание Апокалипсиса, и цитируя при этом: «он придет тогда, когда его никто не будет ждать»?

— Нет. Попробуйте выйти на шумные улицы и заговорить об Апокалипсисе. Вас засмеют. Попробуйте сказать нашим политикам, что наступит конец света и придет время держать ответ за свои действия. Они также высмеют вас. То, что какие-то единицы весьма остро ощущают близкую трансформацию бытия, не отменяет общей картины. Люди привыкли считать, что земной способ человеческого существования вечен. Мы думаем о расселении людей на другие планеты, но даже не предполагаем, что человеческая форма жизни конечна. Однако вечна жизнь, а не ее конечные формы. Самое страшное, что каждый из нас привычно считает себя некой маленькой букашкой, которая грешит себе тихонько и никоим образом не влияет этим на судьбу Вселенной. На самом деле это не так: грехи индивидуальных жизней вливаются в один суммарный недостаток человеческой цивилизации, требующий глобальной развязки. И здесь человеческая воля, человеческое стремление к добру будут иметь решающее значение — так же, как решающее значение для выхода из материнского лона имеют собственные усилия ребенка…

— Что, по-вашему, охватывает понятие «антихрист»?

— Я не представляю себе антихриста с деревянной или костяной ногой...

— Или со сросшимися пальцами...

— И на пальцы не обращаю внимания. Чувствую, что антихрист уже пришел в форме коммунистической идеологии. Без иронии отношусь к теориям, согласно которым в мире установится единое правительство, которое монополизирует власть и науку настолько, что установит контроль над человеческой психикой. Вполне возможно. Но я знаю, что зло не может долго существовать в виде всеобъемлющей монополии. Оно обязательно порождает зло, то есть своего антагониста. Его природа всегда непродолжительна...

— Значение христианства в наше время, в период секуляризации...

— В моей картине мира определяющее значение имеет дух. И любые изменения в реальной политической, экономической жизни общества зависят от состояния его духа. Я убежден, что будущее Украины решится именно путем духовной трансформации людей. Простое заимствование политических форм более успешных стран ничего не меняет. Мы не сможем ими воспользоваться, так как носим в себе старые ментальные формулы и устаревшие духовные реакции. Я ожидаю большого преображения украинского народа. Оно произойдет, как произошла после путча 1991 года радикальная трансформация народа «советского». Народ до путча и народ после тех трех дней — это два разных народа. Так вот и в Украине настанет момент, когда внешне незаметные качественные изменения приблизятся к определяющей точке, и ситуация изменится радикально.

Верю, что этому будет способствовать церковь. Она и в прошлом была мощным фактором духовной трансформации. Впрочем, церковь знает также и противоположные, застойные периоды. К примеру, в русском православии сам термин «обновленчество» отрицательный. Вообще восточной церкви, к которой относится и церковь греко-католическая, очень трудно различить дух и букву своей традиции. Мы привыкли сакрализировать букву и уже не умеем действовать в духовном смысле свободно и раскованно. Но я не отношусь к людям, которые считают, что церковь является фактором давно отжившего прошлого и что нужно искать новые формы духовности. Нет, церковь может стать удивительным фактором модерности. В ее истории так бывало уже не раз: в какой-то период силы земного зла сковывали церковь, ослабляли ее духовные силы, а потом вдруг Святой Дух мощно очищал все от скверны, и дух человеческий снова оживал.