КОГДА КОРОЛЬ ГОЛЫЙ — НУЖНО ОБ ЭТОМ ГОВОРИТЬ...

Михайлина Коцюбинская — из поколения шестидесятников. Той маленькой «щопты», о которой писал Стус. Принадлежность к семейству великого украинского писателя наложила отпечаток на всю жизнь, привнесла в нее некий музейный привкус. Недавно в издательстве «Дух і Літера» вышла ее новая книга «Мої обрії». Соответственно, первый вопрос этого интервью касается книги.

— Собственно говоря, это итог моих творческих изысканий. От середины пятидесятых и до сего дня. Мне хорошо работалось над книгой. Писалось в обстановке абсолютного содействия. Харьковская правозащитная группа помогла подготовить к верстке. А благодаря гранту от научного общества имени Шевченко (США) и Канадского института украинских студий удалось издать эти два тома в издательстве «Дух і Літера». На обложке — фрагменты рисунков Афанасия Заливахи. Не случайно. Это некий знак, символическая связь нашего поколения с сегодняшним днем. Ведь это мой друг, единомышленник, ровесник-шестидесятник. На обложку вынесены слова моего научного руководителя академика Александра Билецкого из его письма ко мне: «Волнуюсь, думая, что бы вы могли создать, если бы жили хотя бы в более или менее нормальных условиях, но они будут…». Конец пятидесятых, официальный директор Института литературы… О каких нормальных условиях могла идти речь? Но он надеялся…

— Но в девяностых вроде легче стало…

— Да, хотя тут есть некоторые варианты моих первых книжек. Мои шевченковедческие труды. Диссертация, посвященная теме «Поетика Шевченка і український романтизм». В то время она была нестандартной, поскольку существовал чисто идеологический подход. Второе направление моих ранних научных интересов — поэтический язык. На горизонте едва только прорезались структуралистские взгляды. У меня тоже все это было на уровне эмпирики, но я всегда ценила то, что Иван Франко называл «секретами поэтического творчества». И, видимо, интуитивно чувствовала их. Даже книжка вышла: «Образне слово у літературі». Последняя моя статья перед вынужденным перерывом, вызванная волной репрессий, появилась к юбилею Стефаника, в 1971-м. Ее напечатала «Вітчизна», большая такая статья — «Читаючи Стефаника». Дальше путь к науке, к печатному слову был отрезан на 18 лет. Ни одного упоминания, ни звука, ни имени. Изымали из библиотек даже то, что было написано. Хотя я вроде никогда непосредственно политикой не занималась…

— Может, такое внимание властей объясняется вашими родственными корнями?

— Наоборот. Мне все время говорили, что я позорю свое великое имя. Просто я совершенно естественно влилась в ренессанс шестидесятничества. И опять-таки не какими-то политическими акциями. Ко всему приходила сквозь призму морали, через какое-то высокое понимание искусства. Я знала свободно мысливших людей, вместе с ними преодолевала все советские мифы. Никогда не была карьерной комсомолкой, но с детства была подвластна тем мифам. Это другой опыт, нежели, к примеру, у Сверстюка, с которым я встретилась в 60-х. Он пришел с Западной Украины и уже с рождения обладал иммунитетом на советчину. Его брат воевал в УПА. Я же воспитывалась в советской системе координат и никогда этого не скрывала.

Мое детство прошло в атмосфере двух литературно-мемориальных музеев. Родилась в Виннице, в воссозданном моими родителями музее Коцюбинского, в той комнатушке, где родился Михаил Михайлович. Почти ничего не помню из того времени, потому что когда мне было три года, моих родителей перевели в Чернигов. Но помню песню моей няни, скамейку под старой липой, древний, еще со времен писателя, амбар. Теперь, когда я приезжаю на этот двор, во мне оживает подсознательное. Дальше уже Чернигов…

— А почему родителей перевели?

— Это были обычные в то время идеологические упреки, и главное — у кого-то, наверное, было большое желание оказаться на всем готовом. Я имею в виду музей в Виннице и роскошный садик при нем. Мать писала в дневнике: «Боже мой, меня обвинять в украинском национализме?» А ведь она крымская армянка, закончила Бестужевские высшие женские курсы. По сути, человек русской культуры. Выучила украинский язык, только войдя в семью Коцюбинских. Словом, с Черниговом началась новая музейная эпопея моих родителей, и вся жизнь была положена на этот алтарь. Я не преувеличиваю. Они совершенно не отделяли свое от музейного. Вот сейчас я читаю дневник, который вела моя мама. Там она фиксирует мои первые слова. Ну там «мама», «папа», а третье слово «бимби». И угадайте, что это такое? Оказывается, Музей Коцюбинского. Во время войны отец не согласился эвакуироваться из Чернигова без музея. Хотя ему настоятельно предлагали взять с собой пару чемоданов, ребенка и жену и с начальством уехать прочь. Он сказал «нет» и требовал вагон для экспонатов. Добился. Загрузили все, даже бюст Коцюбинского работы Гинзбурга забрали со двора. Это был уже конец августа, спустя три недели немцы оккупировали город. Музейный вагон одиноко маячил на рельсах. Разгромленный вокзал, непрерывная бомбежка…

— Сколько вам было лет?

— Девять. Я все зримо помню. Хотя бы такую волнующую деталь. Когда начинали бомбить и осколки барабанили по нашему вагончику, родители клали меня на зеленый сундук (был у нас такой, окованный железом, в нем хранили самое ценное — рукописи Коцюбинского), а сверху прикрывали собой. Мол, если попадет бомба, то, может, мы и уцелеем. Словом, сундучок и я — это было самым ценным.

— Что означает создавать новый музей?

— Коцюбинский родился в Виннице, а с 1897 г. жил в Чернигове. Родители основали мемориальные центры в обеих усадьбах писателя. Тот, что в Виннице, — первый в Украине литературно-мемориальный музей, созданный в 1927 году. Из дневника матери узнаю интересные детали, в первую очередь для себя. Мать, как неофит, только начала изучать украинский язык и музейное дело. Человек с чрезвычайно развитым филологическим вкусом, она относилась к этому очень добросовестно, я бы сказала, экзистенциально. Беременная мной, она едет в литературные музеи Ленинграда и Москвы. Поглаживает ту конторку, на которой была написана «Война и мир», целует какие-то рукописи в последней квартире Пушкина. И пишет в дневнике: «Обо всем том рассказываю Мишеньке. Как вырастет, чтобы ему все это было дорогим». Думали, что будет мальчик... В этом что-то есть, ведь вся мамина любознательность и интересы передались мне. Например, на закате дней во мне пробудился особый интерес к мемуарно-эпистолярному жанру. А ведь это ее любимая лектура.

— Вас назвали в честь известного писателя… В литературу он вошел как большой эстет, украинский денди…

— Безусловно, он был большим эстетом. Когда приезжал к отцу, все принимали его за француза. Гвоздика в петлице, всегда безупречная одежда, рыцарь красоты…

— Ваше отношение к драстическому литературному разысканию Соломии Павлычко о Коцюбинском…

— Имеете в виду «Їжу»? При всем моем уважении к Соломии Павлычко считаю этот труд самым неудачным. Не стоит, конечно, из писателя делать идола, но нужно объективно подавать факты. Она же вынула из контекста всей его жизни отдельные моменты, которые ей, наверное, были нужны. Мол, когда Коцюбинский на Капри буквально «купался» в фруктах, он пишет жене — оставили ли ему вишен из их сада… И из этого делались какие-то странные выводы о культе еды. А может, эти вишни ему были как раз дороже всего! Как память о родном садике, детство… Я говорила это Соломии.

— Можно сказать, что все ваше детство прошло под знаком его имени…

— Под знаком двух фигур и двух художественных явлений: Коцюбинского и Тычины. Павла Григорьевича родители считали моим крестным. Понятное дело, номинально. Когда я родилась, он прислал телеграмму: «Михайлина своє знає, кріпне і росте». Моя мама была просто влюблена в его «Сонячні кларнети». Через них познавала украинское слово и образность.

— На расстоянии времени легко складываются слова: Тычина «ранний», «поздний», «тычиновский страх»…

— Мои воспоминания о Тычине опубликованы под названием «З любов’ю і болем». Я всегда очень любила его поэзию и всегда остро ощущала несоответствие его художественных потенций и того, что с ним случилось. В детстве, конечно, еще не понимала, что в этом виновата тоталитарная система. Когда в школе смеялись над Тычиной…

— «Краще з’їсти кирпичину, ніж учить Павла Тичину»?

— Где-то так... Я расплакалась и со словами «вы же ничего не знаете, вы не знаете его «Сонячних кларнетів» вышла из класса. В шестидесятых, как писал когда-то Шевченко, «я прозрівати став потроху», состоялось мое второе рождение. Огромный массив фактов, которых я не знала. Общение с такими духовно сформировавшимися людьми, как Дзюба, Сверстюк, Свитлычный, Стус…

— Наверное, родители оберегали вас от реальности?

— Они тоже были подвластны мифам. Лживые советские лозунги тоже отравляли их сознание.

— И все же странно как-то… Ведь Тычина хорошо знал, чего или кого он боится. Тем более когда рядом исчезают друзья, коллеги, родственники…

— В нашей семье был создан своеобразный «автономный» мир литературы, музыки, «защищавший» и от советской идеологии, и вместе с тем, быть может, от правды жизни. Я жила в мире музыки, играла на фортепиано. К нам приезжала моя тетка-пианистка, и мы в четыре руки исполняли увертюры Моцарта и Бетховена…

— Башня из слоновой кости?

— В какой-то мере, можно так сказать. Но вместе с тем — бастион, не позволявший той лжи сформировать из меня эдакого карьерного монстра. Не буду отрицать, может, это и неполноценное развитие. Подумать только: я, выпускница филологического факультета, более того, кандидат филологических наук, и только в шестидесятые узнала о таких поэтах, как Плужник, Зеров, Свидзинский, Антонич…

— Интересно, если бы сегодня в политику влилась иная «щопта» интеллигенции, скажем, Стус, Свитлычный, Горская?

— Не знаю, в истории нет «если бы». Но полагаю, они бы не пошли в чистую политику. Особенно такую, как сейчас. Для людей с высшими нравственными критериями реализоваться в нашем «театре абсурда» невозможно. Да, собственно, и тогда они не были «чистыми» политиками. Когда в свое время меня спрашивали в КГБ «зачем вы лезете в политику», я всегда отвечала, что это она в меня лезет.

— Существует несколько скептический взгляд на шестидесятничество, мол, проповедовали азбучные истины…

— Что ж, это действительно элементарные вещи: нельзя любить Вселенную, если не любишь мать. Если король голый — нужно об этом говорить. Азбука, но и восстановление в правах обычного представления о понятиях. За эту «азбуку» многие оказывались за решеткой. Правда и то, что шестидесятничество нужно рассматривать в контексте истории. Пришло на волнах развенчивания культа личности Сталина и на волнах первого неофитного восприятия, казалось бы, общепонятных, но попранных представлений.

— Стуса хотели выдвинуть на Нобелевскую премию. И даже начали процедуру…

— Это случилось незадолго до его смерти. А премию присуждают только живым. Поэтому процесс выдвижения пришлось прекратить. Выдвигал Генрих Бёль. В той ситуации это могло быть каким-то спасением. В конце концов, это мировая практика, когда на эту премию выдвигают писателей, преследуемых властями.

— Есть альтернативное или провокационное мнение, что Стус покончил жизнь самоубийством…

—Это неправда. Но то, что ему помогли уйти на тот свет, вполне возможно. Об этом написали в воспоминаниях его коллеги по заключению, в частности Левко Лукьяненко и др. Так и похоронили его, не дождавшись жены. Потом, когда было перезахоронение, открылась такая странная деталь: он был совершенно нетленен, как мощи.

— Как уберечь таких людей, как Стус, от накипи бронзы?

— Кто-то из молодых метко высказался о больших, «залапанных жирными пальцами юбилеях»... Меньше затасканных пафосных слов, способных убить все живое. Солидаризируюсь с ироническим замечанием Ю.Шевелева о необходимости введения хоть на некоторое время моратория на употребление слов «Украина» и «народ»... Особенно когда они звучат в устах людей безразличных и к Украине, и к народу. Собственно говоря, все это — день сегодняшний, когда нивелировались и лозунги, и ценности, к которым ты приходил со всей душой, всей своей жизнью, а они сейчас вырастают в какие-то карьерные критерии и лживые декларации, освященные именем Украины. Исчезновение обычных радиоволн «Свободы», события в Мукачево... Или же ситуация в Союзе писателей. Я не идеализирую ни Яворивского, ни союз. В его истории было много позорных страниц, но ведь сейчас речь идет не об этом. Недавно состоялся апелляционный суд, снова подтвердивший, что «здание на Банковой, 2 незаконно удерживает группа лиц во главе с депутатом Яворивским». А кто эта группа лиц? Димаров, Загребельный, Мушкетик, Коцюбинская, Шевчук и еще тысяча писателей. Сейчас отключены телефоны, блокированы все счета и неизвестно, что будет завтра и не последний ли творческий вечер прошел сегодня в его стенах. Кафкианский процесс... И все это творится в Украине, о которой мы мечтали и которая якобы существует.