Художественный эффект дерзости

Анатолий Перепадя не считает себя полиглотом. Хотя и переводит мировую классику с разных языков: французского, итальянского, испанского... «В поисках утраченного времени» Марселя Пруста, «Посторонний», «Чума», «Падение» Альбера Камю, «Канцоньеры» Франческо Петрарки, «Гаргантюа и Пантагрюэль» Франсуа Рабле, «Опыты» Мишеля Монтеня... Несмотря на ни на что писатель считает: «Чтобы стать серьезным переводчиком серьезной литературы, нужно досконально владеть родным языком. Иначе перевод будет нечитабельным, таким вот слегка подшлифованным подстрочником».

А еще Анатолий Перепадя дерзок. Эту черту взял от знаменитого украинского переводчика Мыколы Лукаша. «Потому что без языковой раскрепощенности, даже дерзости, невозможно стать мастером».

— Пан Анатолий, вы закончили факультет журналистики. По французскому даже двойки получали... Что же привело вас в переводческий цех?

— Это правда. Преподаватель мне так и сказал: не видеть вам второго курса. Но уже на третьем я по-настоящему заинтересовался французским. Начал читать романы Дюма. В Москве как раз издавали «Ко­ролеву Марго». Я его в оригинале быстро осилил. Хотя тогда особой моды на французский не было. Мы, дети войны, предпочитали английский и немецкий. А относительно журналистики, так по специальности я почти не работал. Люблю, знаете, свежее слово, такое аж немного невыносимое, а журналистика не очень это приветствует...

— Наверное, ощущали, что у вас есть талант к языку?

— Я назвал бы это просто любовью. Кстати, французский разговорный знаю не особенно хорошо. И все-таки мой лексический запас больше, чем у среднего француза. Однажды я гостил во французской семье. Как раз в то время весь мир облетела весть, что нашли останки погибшего во время войны Антуана де Сент-Экзюпери. Газеты написали, что у летчика было «гурме». Соседи-французы, обсуждая эту новость, переспрашивали друг друга: что оно такое — «гурме»? А я знал, что это браслет, на котором выбит идентификационный номер военного.

— Существует такое понятие, как переводческая школа... На­сколько мне известно, вы из школы Мыколы Лукаша. В чем ее особенность?

— В переводе он сказал новое слово. Открыл нам глаза на аристократизм простого крестьянского языка. Украинская цивилизация фор­мировалась тысячелетиями, если вести отсчет от Триполья... Так вот, наши предки всему видимому и невидимому дали название. Лу­каш только немного открыл нам это богатство. Вот, например, по-русски «сломать шею». А по-украински можно не только сломать шею, но и «скрутити в’язи» и «вивихнути карк». Этого многообразия в русском нет. Или паюсная икра — у Шевченко читаем, что запорожцы везли с Дона «кав’яр». Каждое украинское название имеет синоним. Даже чай. Во Львове говорят «гербата», как в Польше и Литве.

— Нас могут упрекнуть, что это не украинское слово, а полонизм...

— Полонизм или нет, но оно живет, оно прижилось в языке. Вот в словаре Гринченко есть слово «ску­за». Означает «прошу прощения». Явно имеет итальянское происхождение. Или казаки говорили «гезунд», то есть здоровье. Путе­шествуя в военных походах, они заимствовали иностранные слова и таким образом обогащали свой язык. И не нужно этого бояться. По­скольку стараются литературный язык как-то так причесать... Уже прошло время, когда языковеды проводили эту порочную акцию. То есть выбрасывали украинские слова, которые не имели экви­валента в русском. Например, когда я работал в издательстве «Дніп­ро», нам спускали эдакий циркуляр — список запрещенных слов.

— Вы говорите, что Лукаш поднял до аристократизма народный язык, который считали холопским. Сейчас холопским языком считают суржик. Может, он тоже претендует на аристократизм?

— Язык, если он живой, имеет способность к самоочищению. И им будут пользоваться, если он завоюет свое настоящее место. Сегодня его вытеснили, причем искусственно... Мой коллега-переводчик Андрей Содомора исследовал, как творился язык северного соседа. Когда расширяли империю и совершались колониальные завоевания, все подневольные племена и народы нужно было срочно русифицировать. Тем не менее русский язык к тому времени еще был неразвит. Поэтому его спешно изобретали переводчики с греческого или французского. Они буквально вклинивали иноязычные слова и выдавали специфический суржик. Даже сегодня дает себя знать та давняя неотшлифованность. Например, французское «дериже» у нас усвоилось значительно проще — дирижировать. А русские глаголы — «дирижировать», «пропагандировать»... А еще был курс на пышность, чтобы слово дольше звучало. Но, как по мне, чем короче слово, тем лучше. Язык от этого выигрывает. Когда я переводил Рабле, заметил такую закономерность: сорок страниц языка оригинала отвечают сорока страницам украинского перевода. Тогда как русский текст уже растянется на все шестьдесят... И дело не только в более коротких словах. Русский язык тяготеет к бюрократизму.

— Сейчас еще помнят, что вы перевели Рабле, но почему-то уже не вспоминают, что вы осуществили переводческий подвиг, подарив украинскому читателю семитомник Марселя Пруста...

— Этого не заметили. В послесловии я написал, что мой земляк пройдет мимо этого перевода. Но я не ожидал какого-то признания. Знал, что работаю на будущее поколение. Желание перевести на украинский «В поисках утраченного времени» зародилось, когда я впервые посетил Францию. Прав­да, мой учитель Григорий Кочур всегда напоминал: «Не забывайте — Пруст за вами». Сначала я работал без какого-либо договора с издательством, но когда перевел два тома, то на третий уже появился издатель. И французы начали поддерживать...

— То есть с французской стороны заказа не было?

— Нет. Полагаю, основной чертой переводчика должно быть его личное желание переводить то или иное произведение, собственная инициатива. Пруст, Рабле, Монтень, Паскаль — это вся моя добрая воля и моя любовь к этим писателям.

— Почему книгу Монтеня вы перевели как «Проби»? Мне как-то режет слух... Почему не «Досліди»?

— Когда украинский Монтень пошел в люди, я прежде всего ожидал оценки философов. Они почти единогласно приветствовали: вот, дескать, наконец найдено именно то слово. Знаете, очень приятно было читать хвалебные рецензии специалистов. Языком оригинала произведение Монтеня называется «Эссе». Но в украинском языке слово «есей» имеет уже совсем иное значение. Следовательно, нужно было вернуться ко временам французского философа, когда еще не было научной терминологии. Еще раньше у меня вышла публикация в журнале «Всесвіт». Буквально три страницы перевода. Неудачный, честно говоря... К тексту Монтеня нужно было искать другой стилистический ключ. Я понял: если не сделаю его «живым», выйдет так, будто Монтень закончил Ленинградский факультет философии. Кстати, россияне его так формально и перевели. Их профессура заботилась о точности воспроизведения, но вышло такое, что не читается. Так же формально профессор Андрей Александрович Билецкий перевел Геродота. Вадим Скуратовский, который сопровождает все мои книги предисловиями, сказал: «Жалко, что вы не знаете греческого. Вот в такой стилистике, как ваша, нужно было перевести Геродота». Это не означает, что украинская или российская переводческая школа слабая, нет. Такие стилистические недоразумения случаются где угодно. Даже в странах, литература которых заслужила мировую славу. Например, во Франции в 1993 году вышел весь Достоевский на французском языке. Газета «Фигаро» посвятила этому событию несколько восторженных страниц: О! Наконец французы открыли для себя Достоевского! А все потому, что раньше они не могли его понять из-за несовершенного перевода.

— И это речь идет о прозе. А что уж говорить о поэзии... Она исчезает в переводе, будто вода сквозь песок.

— Поэзию действительно очень трудно переводить. Но хорошо, что поэты это понимают. А толкователи прозы, как правило, держатся слишком близко к тексту. Один в один. А нужно не боятся отходить.

— Мыколу Лукаша критиковали именно за это...

— Мой первый том Марселя Пруста также встретили не очень приветливо. А все потому, что не знали своего языка, не вчитывались. Я с карандашом в руках перечитал всю украинскую классику. Много интересного подчеркнул... Вот Панас Мырный перевел «Короля Лира», и там есть такие пассажи, что прямо удивляешься: какая дикая красота! Вот так шекспировского «Лира» и нужно переводить. К сожалению, тогда еще не сложилась переводческая традиция. Да и не каждому это по силам. Например, Антоненко-Давидович был специалистом по украинскому языку. Тем не менее когда взялся переводить русские повести Шевченко на украинский, редактор имел много хлопот с этим переводом. Это очень специфическое ремесло. Требует смелости, даже дерзости. Тогда и будет художественный эффект. Такая вот закавыка... Кстати, это слово в советское время очень высмеивали. Даже появлялись шовинистические фельетоны... И что вы думаете? «Закавыка» сейчас гуляет в русском языке. Это говорит о том, что нужно приучать к оригинальности собственного языка. А то, видишь ли, стесняемся...

— Мыкола Лукаш не гнушался и русизмами...

— Да, он придерживался принципа: если слово вошло в язык, не следует его перечеркивать. Например, «крыша» — прекрасное слово. Зачем же его выбрасывать? Или слово «струя». В конце концов, оно же украинское, только с ударением на первом слоге. Переводя «Фауста», Лукаш применил слово «часть», а не «частина». Поповичу, моему коллеге, очень не нравилось это. А я защищал: «Нет, это украинское...»

— Знаю, что французы наградили вас орденом за перевод Марселя Пруста...

— Это один из степеней ордена Почетного легиона. Мне дали «Шевалье». А есть еще «Офисье» и самая высокая форма — «Командор», этого уже удостаивают президентов. Награждали в Киеве, во французском институте. И Фран­цию я посещал восемь раз. Она мне как родная. Всегда защищаю французов, особенно когда возвращаюсь с нашими земляками, а они: «О, эти французы скупые, неискренние...»

— Пан Анатолий, мы уже немного знаем о вашем писательском кредо, но имеет ли оно последователей?

— Считаю, что молодая литература — это и есть мои самые большие последователи. Ведь они безбо­язненно подхватывают наш живой яркий язык. Особенно девушки-писательницы. Очень талантливые. Иног­да в их текстах выделяю свои сло­ва. Например «мадленка». Оно появилось в моем переводе. По-русски — это бисквит, то есть пирожное. У Пруста целая философия строится вокруг этих мадленок. Тетка его угостила чаем, а он макал мад­ленки в чашку, и вдруг почувствовал во рту какую-то неслыханную роскошь. В воображении явились прекрасные картины его детства. Сласти спровоцировали совсем дру­гую реальность и странное ощущение времени. Время вообще такая штука, что его до конца невозможно постичь. Еще у древних я искал определение времени. Нашел — такое чудное, что только подтверждает мою мысль о его непостижимости. И пространство не менее таинственно. О нем также доподлинно ничего не знаем. А именно у Рабле есть «тридцать восьмой мир». Разобраться с этим всем, пожалуй, невозможно. Да и нужно ли?

— Но Пруст же старался разобраться...

— Это только его видение, его ощущение времени и пространства. А вообще Пруст предостерегает. О чем его «утраченное» и «найденное» время? — о поэзии снобизма высшего общества. Раньше критика писала, что писатель высмеивает снобизм аристократов и буржуа. Нет, в этом снобизме Пруст видел «непреодолимое очарование» — поэзию.