ДЕТИ СТАЛИНГРАДА

Война! Как это страшно! И не дай Бог, чтоб мы, наши дети, наши внуки и правнуки когда-нибудь ее познали. Более чем достаточно того горя, которое испытало наше поколение.

Я хочу рассказать о своем горьком детстве, о детях войны — «детях Сталинграда», которые поневоле оказались в самом аду Сталинградской битвы; о том горе, страданиях, скитаниях, которые нам пришлось пережить.

Я одна из «детей Сталинграда», чье детство было искалечено войной. И до сих пор, хотя с того времени прошло 50 лет, не могу забыть ничего.

Мои родители переехали жить в Сталинград еще до войны. А родом они из Украины.

В июне 1941 года мы в последний раз поехали в очередной отпуск в Украину. Но через несколько дней пребывания в селе я заболела, и медики посчитали, что причиной моей болезни стала перемена климата.

Приехали мы в Сталинград на рассвете 22 июня. Выйдя из поезда, обратили внимание на то, что город какой-то необычный. Что-то изменилось. На перроне встречающих почти не было. Одинокие в это время прохожие были какие-то грустные, чем-то встревоженные. И все куда-то спешили, спешили... Никто не улыбался, а наоборот, плакали.

Оглядываясь вокруг и предчувствуя что-то неотвратимое, папа спросил:

— Случилось что-то?

А в ответ услышали ошеломляющее слово:

— Война!

А через несколько дней отцу вручили повестку о мобилизации в армию. Было 30 июня 1941 года, 8-й день войны.

Маму в армию не взяли, потому что у нее была я, еще неполнолетний ребенок, а кроме того, она ждала рождения еще одного ребенка. Уже на 14-й день войны она пошла работать на тракторозаводскую фабрику-кухню, которую с начала войны перевели на военный режим работы по обслуживанию питанием прибывающих в город военных и рабочих завода, начавшего выпускать танки и другую боевую технику.

В эти дни началась эвакуация предприятий с семьями рабочих в тыл страны.

Город готовился к обороне. На его окраинах копали окопы, для чего привлекали как можно больше людей, а это были в основном женщины, девушки, так как мужчины все ушли на фронт. От этой работы освобождались только тяжелобольные, беременные и старики. Начали появляться первые немецкие самолеты. С их появлением все бросали лопаты и падали на землю.

С каждым днем обстановка в городе ухудшалась. Обеспечение его продуктами питания изо дня в день сокращалось, а когда начались бомбардировки, то и совсем прекратилось. Магазины, школы, детские дошкольные учреждения сворачивали свою работу. Запасов продуктов у людей с каждым днем становилось все меньше. Начинался голод.

Люди покидали город, кто как мог. Кто не имел никакого отношения к предприятиям, спасались самостоятельно, как могли. Мужчин уже в городе не было, и его население составляли в основном женщины, дети, немощные старики и прикованные к постели больные, которые по каким-либо причинам не могли эвакуироваться.

В городе на полную мощность работали только тракторный завод и фабрика-кухня.

Уходя на работу, мама брала меня с собой.

Возвращались мы с работы очень уставшие. Но отдыхать не было времени, потому что приносили с собой для подсчета талоны, по которым отпускались блюда. А талонов за день собиралась огромная куча.

Подсчитывали мы их уже ночью. Но для того, чтобы работать при свете, нужно было обеспечить светомаскировку. Мы плотно закрывали окно одеялом, чтобы даже ни малейший лучик света не мог проникнуть наружу. И только тогда, с настольной лампой, забирались под стол, который также накрывали одеялом, и в тесноте, при недостатке воздуха, подсчитывали талоны, за которые нужно было утром отчитаться.

Позже, с приближением родов, маму перевели на работу чуть полегче — нарезать и взвешивать по норме порции хлеба. Мама нарезала, а я под ее присмотром помогала взвешивать, точно добавляя недостающие граммы. К концу дня у мамы очень болели руки, так как работала она обычным бытовым ножом.

У мамы приближалось время рождения ребенка. Братик родился в ужасном 1942 году. А через несколько дней мама снова приступила к работе. И теперь мы уже втроем, с новорожденным братиком, ходили на работу. Ребенка пристроили в уголочке на стульях. Мама отвлекалась к нему на очень короткое время, чтобы наспех покормить грудью.

Бомбардировки города усиливались с каждым днем. В нашем и соседних домах из окон повылетали стекла, а в некоторых квартирах — и двери. По радио уже не успевали оповещать команды «Воздушная тревога!» и «Отбой воздушной тревоги!» Вокруг падали разрушенные бомбами здания и жилые дома. Везде, куда ни глянь, были руины. А вскоре перестала существовать и фабрика-кухня.

В коротких промежутках между бомбардировками взрослые жители дома собирались группой и с иконами Иисуса Христа и Николая Угодника обходили вокруг нашего дома, страстно умоляя святых защитить его от бомб.

В квартирах оставаться было уже нельзя, и люди, спасаясь от бомб, перебрались жить в подвалы. При каждой ударной волне от взрывающихся бомб люди задыхались от густого облака поднимавшейся пыли.

Продукты достать было невозможно. Кто-то еще доедал свои последние крохи, а у кого-то уже не было ничего. От постоянного недоедания и тяжелых потрясений у мамы пропало грудное молоко и кормить ребенка не было чем. В какой-то мере от голодной смерти его спасали остатки манной крупы. Чтобы надольше хватило этой манки, так называемую «кашку» варили из расчета 1 чайная ложка крупы на пол-литра воды.

Голодный ребенок все время кричал, требуя пищи, которой не было, а мы с мамой, глядя на него, плакали.

23 августа 1942 го- да последний раз была объявлена «воздушная тревога». «Отбоя» уже больше не было. С этой страшной даты начался настоящий ад! Но, наверное, и в аду такого ужаса не бывает.

Немецкие самолеты черными тучами, одна за другой, сунули на город, закрывая небо, почти без интервала, сбрасывая несметное количество бомб на тех, кто еще мог остаться в живых, — женщин, детей, стариков, сравнивая все и всех с землей. Военных объектов в городе уже давно не было.

Стоял невыносимый гул сотен летящих самолетов, жуткое завывание несущихся на землю бомб, их оглушительные взрывы. Земля от взрывов стонала и содрогалась, дома сотрясались, многие из них рассыпались, оставляя после себя лишь груду камней.

От страха и ужаса дети в подвале кричали, а матери, сами на грани безумия, крепко прижимали их к своей груди. Женщины, старшие дети, старики громко взывали к Богу, моля о спасении. У некоторых женщин волосы становились седыми.

Во время одной из таких бомбежек часть нашего 4-этажного дома рухнула, навечно похоронив под грудой камней всех, кто находился в той части подвала. Разбирать завалы и спасать тех, кто, может, остался еще в живых, было некому.

Смерть от рушившихся домов казалась уже неизбежной. Началась паника, потому что находиться в подвале стало невозможно. Подвалы уже не защищали, они в любую минуту могли стать братскими могилами. И люди начали выбираться оттуда.

Когда мы оказались наверху, то с ужасом увидели, что целых домов почти не было. Кругом были руины, груды камней.

Мы стали ползком добираться к Волге, где должна быть военная переправа. На нашем пути изредка встречались такие же несчастные женщины с детьми, некоторые из них были ранены, окровавлены. Встречались и убитые.

На той ужасной дороге войны попадались одинокие детки, многие из них были ранены. Одежда на них была грязная, рваная. А сами они были худые, измученные. Страшно сказать, но были и такие случаи, когда матери, возможно, вследствие психических расстройств от таких тяжелых стрессов, бросали на произвол своих детей.

Однажды какой-то пожилой человек, пробегая мимо нас, крикнул маме:

— Если хочешь спастись, бросай одного ребенка, с двумя — погибнете все!

Прижавшись к маме, я с ужасом ждала, что мама скажет ему? И неужели она бросит кого-нибудь из нас? Но мама в отчаянии крикнула ему вслед:

— Я детей не брошу! А если и случится непоправимое, то умрем все вместе! А тебя за такие советы нужно расстрелять на месте!

Мы продолжали ползти к Волге, прижимаясь к земле при каждом завывании и взрыве бомб. А немцы были уже почти рядом. Говорили, что их отделяла от реки полоса земли шириной всего в 2—3 километра.

Наконец за несколько дней такого смертельно опасного пути мы доползли до переправы. Днем переправа не работала, так как немцы уже хорошо просматривали реку и заминировали ее.

Но однажды мы увидели, как средь бела дна по течению реки плыла никем не управляемая баржа, подорванная на мине. Она все глубже и глубже погружалась в воду. Люди, находившиеся на барже, бросались в воду. Кто тонул сразу, не умея плавать, а кого подстреливали немецкие снайперы. До берега не добрался никто...

С баржи доносились душераздирающие крики тонущих женщин и детей. Баржа шла на дно, навечно унося с собой всех своих пассажиров. Матери в отчаянии поднимали своих детей, пытаясь хоть на какой-то миг отдалить от них неизбежный момент смерти, который так неумолимо надвигался...

Переправа находилась за поворотом реки и немцами не просматривалась. Туда только ночью подходил маленький, черного цвета незаметный катер, забирал на борт раненых солдат, и, если было место, женщин с детьми, стариков, и перевозил их на островок, а назад переправлял в Сталинград военных и оружие.

Но даже ночью переправляться через реку было не менее рискованно, чем днем, потому что каждую минуту катер мог подорваться на мине. А немцы, к тому же, всю ночь освещали реку светящимися ракетами (мы их называли «лампочками»), выслеживая катер.

Катер отчаливал от берега очень осторожно, почти бесшумно, на тихом ходу, чтобы не было слышно работы двигателей, в глухую ночь. И когда мы, наконец, оказались на судне, капитан приказал всем соблюдать гробовую тишину, так как от этого в большой мере зависело, доплывем мы до берега или будем потоплены, потому что наименьший звук эхом разносился над поверхностью воды и его было слышно далеко. Поэтому матери закрывали своим грудным деткам, если такие были среди нас, ротики, как только могли.

На островке, куда нас перевозили, причалов также не было. Поэтому катер приставал к любому месту, где можно было безопасно высадить людей.

Опасаясь мели, катер держался на некотором расстоянии от берега. Моего маленького братика военные бережно перенесли на руках и положили на песок. А мы с мамой опустились в ледяную воду. Стоял октябрь 1942 года. Выбравшись на берег абсолютно мокрыми, мы не могли просушить свою одежду. Для этого нужно было бы разжечь костры, но тогда бы мы обнаружили себя и были бы расстреляны немцами. Вместе с одеждой в волжской воде намок и мамин паспорт, единственный документ, который был при ней, не считая фотографии отца и справки с военкомата. Этот паспорт сохраняется у меня до сих пор, хотя некоторые записи в нем расплывчатые от повреждения водой.

Островок... До войны он был очень популярным местом отдыха горожан. Сюда в выходные дни приезжали семьями, с друзьями. Брали с собой есть-пить, музыкальные инструменты. И день проводили интересно и весело.

А когда началась война, никто на этот островок уже и не наведывался.

Теперь вынужденное путешествие на островок было очень печальным и тяжелым.

Высадившись на островок, мы с нашего берега могли теперь хорошо рассмотреть то, что осталось от Сталинграда. Города уже не было. А над его руинами, закрывая небо, тянулся широкий шлейф густого черного дыма от разрушенной бомбами базы нефтехранилища...

Но и на островке находиться было также очень опасно. Враг знал, что там скапливаются люди и охотился за ними.

Днем островок казался безлюдным, потому что все прятались от немецких самолетов под деревьями и большими кустами. А немцы летали на бреющем полете, едва не задевая за верхушки деревьев, выслеживая и расстреливая из пулемета беззащитных людей.

Однажды самолет пролетел на малой скорости непосредственно над нами. И я увидела, как летчик в шлеме и очках повернул голову в нашу сторону. От страха я вся похолодела и очень испугалась. Подумала — все, конец. Сейчас убьет. И услышала, как засвистели над головой пули. Однако нам не суждено было умереть — пули просвистели мимо нас, не задев никого.

Однажды к нам подполз солдат и попросил воды напиться. Мама протянула ему флягу. Он напился. И только начал от нас отползать, оказавшись на открытом месте, как моментально был сражен немецким снайпером. Так и лежал возле нас. А мы плакали...

За водой к реке можно было добираться ползком, и только ночью, когда самолеты над островком не летали. Но и тогда снайперы убивали людей, высматривая их на светлом песке.

Но к воде нужно было добираться, несмотря ни на что, так как ее нам никто не принесет. И, рискуя жизнью, мама подползала к реке, набирала флягу, а заодно, кое-как прополаскивала пеленки и быстрей возвращалась назад. Пеленки для просушки простилали под кустами. Но так как пеленок было всего 3—4 штуки, они на сыром осеннем воздухе не успевали за ночь высыхать. И тогда мама досушивала их на себе, оборачивая тело холодными, мокрыми пеленками. Если и таким образом они не успевали просохнуть, мама снимала с себя сорочку и заворачивала ребенка. А сама, полураздетая, в мокром, замерзала и все время от холода посиневшая дрожала. Мы все были застужены, больны.

Братика, чтобы он не кричал, попеременно брали на руки и для успокоения вместо соски вкладывали ему в ротик свой палец. А он, голодный, яростно сосал его, нервничал, что не поступает никакая пища, но потом все же кое-как ненадолго засыпал.

А однажды на нашем островке поднялся такой невообразимый грохот каких-то неслыханных нами до этого орудий, что казалось, началось светопреставление! Но, как позже выяснилось, это впервые на Сталинградском фронте были в массовом количестве для сокрушения врага применены наши знаменитые «Катюши»! Наконец-то свершилось! Их так давно ждали, на них возлагали большие надежды не только военные, но и гражданские люди, так как наше новое оружие было намного сильнее, чем немецкие минометы, которые все почему-то называли «Ванюшами». Говорили, что куда их «Ванюшам» против наших «Катюш». С этого времени начался перелом в ходе войны в обратном направлении.

Но война продолжалась. Мы еще находились на островке, как и раньше, добираясь ползком на другой берег переправы. Мама была контужена и ранена в ногу. Но, превозмогая боль и стиснув зубы, она тянула за собой на какое-то расстояние сначала маленького сыночка, а потом, оставив его где-то в кустах, возвращалась за мной. И тогда мы с ней вместе подтягивали метр за метром мешочек с пеленками и кое-какой одеждой.

Очередь наша на переправе продвигалась медленно, потому что в первую очередь перевозили раненых солдат, которые истекали кровью, находились в шоковом состоянии. А таких раненых было очень много. Они большими группами поступали с того берега, где шли жестокие бои за Сталинград. Поэтому было не до нас, гражданских.

Наконец нас с островка переправили на материк. Дальше в глубь страны каждый добирался самостоятельно.

Заканчивая свой тяжелый рассказ о детях войны, детях Сталинграда, поневоле хочу вспомнить о блокадном Ленинграде, большинство жителей которого были замучены немецкими фашистами голодом. Люди умирали семьями.

В Ленинграде есть кладбище массовых захоронений, куда водят экскурсии и где сжимается сердце при виде такого огромного количества братских могил. Имена похороненных известны. А все, кто остались в живых, получили статус «Жителя блокадного Ленинграда», с особыми льготами, независимо от того, работал ли кто из них тогда или нет, а также дети. Так справедливо были отмечены перенесенные этими людьми горе и страдания.

В Сталинграде, когда начались интенсивные бомбардировки, оставалось еше много людей. В результате быстрого продвижения немцев эвакуировать всех не было никакой возможности. В первую очередь эвакуировали предприятия. Поэтому все, кто не успел покинуть город, были обречены на смерть. Что и случилось.

Прятаться от бомб не было больше куда, как в подвалы. И не было ни одного дома, в подвалах которого не находились бы люди. Они не только умирали от голода, но и от жажды, погибали под разваливающимися от бомб домами. И все это я видела, страдала со всеми вместе. Сколько погибло там женщин, детей, стариков, не знает никто. Для многих подвалы становились братскими могилами. Ведь немцы сбросили на город такое количество бомб, что по подсчетам получалось по 200 кг веса на каждый квадратный метр земли! Такой жестокой, неслыханной бомбардировки не испытал ни один город за всю историю человечества! От Сталинграда остались только воспоминания и хроникально-документальные фильмы. А кому посчастливилось в тех невероятно жутких условиях спастись, тот, вероятно, родился в сорочке. Того только Бог и мог спасти. Теперь на том месте построен совершенно новый город, которому дали имя Волгоград.

В Волгограде на Мамаевом кургане сооружен величественный памятник в честь тысяч погибших солдат во время Сталинградской битвы. Имена их известны. Они высечены золотыми буквами. Вечная память об этих героях будет жить в веках, как и вечный огонь, зажженный на их братской могиле. Во многих городах стран СНГ, а также и в Украине, улицы названы в честь Героев Сталинграда.

Но нет ни одного памятника, как и могил, тысячам погибших в то же самое время в Сталинграде невинных жертв войны — женщин, детей, стариков. Их не хоронили, потому что они навечно остались под руинами домов. Не хоронили и тех, кто погиб под открытым небом. Тогда хоронить их не было кому. И никто, кроме близких родственников, не вспоминает о них. Некуда прийти, чтобы возложить цветы, оплакать их ужасную судьбу, отдать дань уважения их памяти. Да и будет ли когда возведен им памятник — неизвестно.

Но сейчас речь не об этом. Мертвых не воскресить. Я хочу сказать о тех сталинградцах, и в первую очередь о детях, которым посчастливилось, несмотря ни на что, остаться в живых. Почему бы им не дать такой же статус, как и блокадным ленинградцам. Это было бы проявлением сочувствия, гуманного отношения и благодарности нашего украинского правительства к своим согражданам, которые поневоле оказались в самом аду Сталинградской битвы, тем более, что таких людей осталось очень и очень мало. А пока они, пройдя все круги ада, не приравнены даже к тем, кто жил и работал в тылу.

Моя мама ушла из жизни в 1982 году. Подорванное войной с детства здоровье брата отпустило ему срок жизни только до 29 лет. Из всей нашей маленькой семьи осталась только я.

Война искалечила не только мое и братика детство, но и многих других детей. Принесла много горя, неисчислимые страдания. А тот ужас Сталинградского фронта остался незаживающей раной на всю мою жизнь. Такое не забывается!

День Победы 9 мая — это и мой святой день. Пережив ад Сталинграда, я всегда считала себя участницей боевых действий, хотя была тогда еще ребенком и не воевала с винтовкой в руках. Но вместе со всеми, как с военными, так и с гражданскими, страдала. Была ранена, обожжена.

В этот день я вспоминаю заваленных в подвалах женщин, детей, стариков, пережитое горе. И эта рана на сердце никогда не заживает.

У меня нет правительственных наград. И никто мне в этот день не дарит цветов, кроме моих близких, как солдатам войны, у которых вся грудь в орденах и медалях. И мой день рождения всегда болезненный, потому что 10 мая стоит рядом с тяжелым праздником Победы.

День Победы для меня — это не только день горя и слез, но и день радости, потому что мы остались живыми в той страшной мясорубке, потому что, несмотря на огромные нечеловеческие жертвы, победили в той проклятой войне.

Сталинградская битва стала переломным событием в ходе войны. Отсюда началось изгнание фашистов не только из нашей страны, но и из других стран, которые были раньше завоеваны ими. Благодаря солдатам всех национальностей враг был уничтожен. И все наши бывшие республики, в том числе и Украина, были спасены от фашистского ярма. И за это я благодарна всем — и мертвым, и живым. И невинным жертвам войны. И солдатам, где бы они не воевали за освобождение нашей страны. И всем, кто для ПОБЕДЫ честно работал на фронте и в тылу. И детям войны. Все они Герои. Вечная им СЛАВА!