«…ЧЕМ ДУХ НАШ ТРЕПЕТАЛ»

К 80-летию со дня рождения Олеся Гончара

Сначала видим лицо - такое знакомое лицо сурового мыслителя, озабоченное и грустное. И слышим голос - тоже знакомый. В него мы вслушивались более полувека, и каждый раз этот голос обращался к нам с тревогой за судьбу родного народа и всего человечества. А сейчас речь о пошатнувшейся безопасности Земли - единственного пристанища во Вселенной: нашу планету можно выбить с орбиты термоядерными зарядами и швырнуть в таинственные пространства Космоса. На погибель. Небытие…

Голос этот звучит над синим Днепром, и задумчивое лицо озаряется сиянием бело-розовых каштановых свечей - все в кадре буйно цветет под щедрым солнцем и высокими небесами, озвученное радостными детскими голосами, влекущим и волнующим женским смехом, гулом и гомоном великого города. А слова на этом упоительном фоне звучат суровые, тревожные и печальные - видимо, тяжелые эти слова, произносимые на наших глазах в глубоком раздумье, давно уже мучают чуткую и совестливую душу выдающегося нашего современника.

«Не умалится ли человек перед ядерной кнопкой?» - тревожно спрашивает нас, размышляя вслух, бывший солдат величайшей из войн против фашизма. И эти горькие размышления в нашем присутствии волнуют до глубины души. Невольно вспоминаешь о его славе, добытой смолоду ярким таланом и неустанным трудом.

Посреди буйного киевского лета стоит общепризнанный, любимый и уважаемый писатель и говорит с нами о самом тревожном и опасном в жизни, пытаясь достучаться до нашей совести, разбудить притаившееся сознание и успокоенные сердца, вселить и в них тревогу о грядущем. Контрапункт, возникающий между умиротворенным и благостным зрительным рядом и тревожным речевым содержанием звукового ряда, подчеркивает напряженность ситуации и внушает мысль: чем духовно выше человек, тем глубже и значительнее его раздумья об этом неспокойном, противоречивом и стремительно меняющемся мире.

Потом в этом фильме будут и символы, и аллегории, и метафоры. Но мы как бы и не заметим их в простом и бесхитростном повествовании о нашем знаменитом современнике.

Вдруг захлестнет экран черная, вздыбленная масса, бурлящая и клокочущая, поразит воображение неистовостью, неотвратимостью катастрофы и захлестнет тревогой за всех, кого ты знал и любил на этом свете, кто и сейчас близок и дорог тебе, без кого не представляешь своего существования. И вспомнятся все погибшие на войне родственники и друзья, женщины, которых видел только издали и любовался ими тайком. Над всеми живущими ныне нависнет внезапная, остро ощутимая опасность.

Еще не раз возникнет в фильме вздыбленная, бурлящая масса. Она как бы приблизится к самым глазам, и невольно подумается, что именно так бушует и клокочет жизнь на нашей планете, так неугомонно кипит разум сурового и честного писателя, обращающегося к нам с экрана.

Это фильм-фреска о человеческой и писательской сущности, экранный сгусток раздумий, отражение творческой судьбы. Здесь, как и полагается в фреске, - ничего лишнего! Только самое главное.

Видим старую фотографию бабушки в рамке под стеклом - суровой несгибаемой крестьянки. Лицо поражает истовостью, жестким сельским реализмом: вся ее жизнь прошла в неусыпных и неустанных трудах. Испокон веков, с самого сотворения мира неотвратим этот труд для всех женщин на благодатной, но почти всегда не нашей земле! А рядом, опираясь на плечо грозной и непоколебимой матери, стоит утонченно красивая, статная, не по-сельски элегантная молодая женщина - смуглая, с тонкими чертами лица. И слышится уже немолодой, усталый голос: «О, мама у нас была очень красивая!»

Это умышленное подчеркивание сущности зрительного ряда дается для того, чтобы засвидетельствовать правдивость каждого будущего кадра, каждого слова, которое здесь вымолвит этот неподкупный и честный голос.

А затем появится и его обладательница - старшая сестра Олеся Гончара Шура. Сидит себе на лавочке под домом, построенном собственными руками на Садовой улице в предместье Днепропетровска. «Улица Садовая, скамеечка кленовая…» - вспомнится вдруг с щемящей грустью: ведь расцветали, старились и уходили в мир иной все они на твоих глазах. Страшно думать об этом и еще страшнее сознавать, что никому, и тебе тоже, не избежать этого. «Трава вырастет, барин», - спокойно говаривал дядя Ерошка в «Казаках» Толстого. Но этого спокойствия не только не напасешься - его даже на время призвать невозможно. И в старости тоже…

Рассказ Шурочки будет обычный - без пафоса, без любования и, кажется, без волнения. Почти как у толстовского Ерофея. Из ее спокойного, раздумчивого (как бы вспоминая) рассказа узнаем, как нашел ее младший брат в этом доме уют и пристанище, возвратившись с войны. Как работал здесь по ночам при карбидной лампе (электричества еще не было здесь, на окраине), заправленной зятем для своего шурина. «Думали, он учится, - задумчиво рассказывает Шурочка, - а он все писал ночами. Иногда до самого утра. Из-за стола прямо в университет и отправлялся, наскоро позавтракав чем Бог послал. Так писал, - добавляет она после паузы, будто вспомнив что-то, - аж мозоли у бедного на пальцах схватывались. И никому ничего не говорил. Только когда из Киева пришел ответ от Яновского, что «Альпы» приняли и будут печатать в «Вітчизні», тогда он признался нам».

Невольно подумается: какая же это увлеченность, одержимость и скрытность! Так делаются только великие дела - достигается цель всей жизни. И прошедшей, и будущей. За плечами молодого, фактически начинающего романиста была война с ее победами, поражениями, гибелью боевых друзей и товарищей. Война стояла, как ангел и как дьявол, за плечом, глядела строго, не сводила очей и требовала: пиши ярко и правдиво, потому что пыль и трава, оставшиеся от твоих товарищей, никому ничего не расскажут. А рассказать нужно! «Не зря же мы погибли, пройдя через все адские круги войны, - шептали погибшие ему в ночной тишине, когда зять и сестра спали, а он склонялся над рукописью своего первого и самого лучшего романа. - Напиши правдиво о том, что с нами было и как это было на самом деле, а не так, как писали газеты и говорили политики…»

А перед этим говорилось, что пошел он добровольцем на фронт с третьего курса филфака Харьковского университета, в составе студбата.

«Да такие все молоденькие были!» - восклицает усталая Шурочка. А на черную ветку еще голого дерева подле нее сядет при этих словах черный скворец, и нам покажут его крупным планом. И мы увидим, как он поет. Ну, такой беззащитный! Как те студбатовцы, необстрелянные и юные, на жестокой и беспощадной войне, перед фашистским нашествием: «… за метром метр идут по Украине солдаты группы «Центр»…» Ассоциации роем рождаются из каждого кадра талантливого фильма.

«Да такие все красивые были, - продолжает Шурочка, - ну те, кого на войну провожали. Потом будто уже и не было таких красивых людей. Почему оно так?» - раздумывает она и умолкает надолго.

И перехватывает дыхание. И заходится сердце от жалости. И смотришь на эту женщину-труженицу в простеньком пальтишке, в белом толстом вязанном платке с удивлением, умилением, с благодарностью неизвестно за что. Видимо, узнаешь в ней свою маму, сестер своих, которых давно уже нет, но которые угадываются в ней, в ее искренних и сердечных словах. И это ощущение родства неразделимости судеб и характеров рождает в душе великую радость и еще большую печаль: всем нам предстоит превратиться в пыль и траву, но единение веет на нас вечностью и радует убежденностью, что род человеческий, а в нем и украинская нация никогда не пресекутся, ибо «род проходит, и род приходит, а земля пребывает вовеки…»

А на экране - война. Такой войны даже мы, прошедшие ее и чудом уцелевшие, не видели: какой-то чужой разрушенный город, убитые люди и лошади на пустынных, как в «Земляничной поляне» Бергмана, улицах, взорванная минами и снарядами мостовая. Из зияющих проломов в стенах, из выбитых окон и дверей валит черный дым и красная кирпичная пыль. Стоят под бордюрами и посреди улицы разбитые машины и военные повозки, словно в отчаянии задрав к небу вывернутые дышла и оглобли. И вдруг откуда-то из-за угла вбегают на пустую разгромленную улицу пулеметчики. Вот они падают на мостовую чужого европейского города, ведут огонь.

«А война была страшная», - слышится бесстрастный голос Шурочки за кадром. После этой фразы первый номер пулеметного расчета бросается вперед с трофейным «МГ-42» - лучшим пулеметом второй мировой войны, остающимся и поныне на вооружении многих армий мира, в том числе и немецкой. А второй и третий номера прикрывают его огнем, оставаясь на прежней позиции. И как только первый номер, достигнув намеченного рубежа, падает с пулеметом на мостовую, под ним схватывается странное облачко черного дыма. И в один миг - ни пулеметчика, ни пулемета. Мы не успеваем осознать, что произошло на наших глазах в одно мгновение, как нам тут же показывают в повторе все сначала, с теми же подробностями, и теперь мы догадываемся: «Мина!»

С ужасом думается: именно это, именно так могло случиться с героем фильма! Тысячи раз подстерегала его гибель и смерть в отступлениях, наступлениях, в атаках и контратаках. И тогда не было бы в нашей литературе, у нашего народа такого писателя!

А ненасытная и всевидящая камера ведет нас дорогами войны дальше и дальше, и мы видим огромную воронку от только что взорвавшейся авиабомбы - из нее еще выползает, клубясь и сворачиваясь в спирали, грязно-желтый дым тротила. Воронка у самой воды какой-то чужой разлившейся реки заполнена до краев жидкой черной грязью. В этой отвратительной жиже плавают убитый ездовой в нашей шапке-ушанке и ватном бушлате и убитая лошадь раздувшимся брюхом кверху, а двое оставшихся лошадей, контуженные взрывом, еще живы, еще вытыкаются из той черной и густой жижи их большие головы на длинных шеях, только подняться они не пытаются - вероятно, ноги у них перебиты…

И на этих леденящих душу кадрах снова звучат слова писателя о неотвратимых бедах и ужасах будущей возможной войны, и помимо нашей воли представляется, что они будут еще трагичнее. И раненые кони бродят между свежими могилами, и раненые солдаты, окровавленные, почерневшие от страданий и дыма сражений, печально и как бы с укором глядят на нас из дальних тех времен, словно жалуясь или прощаясь навеки.

И вновь льется на нас с экрана, да никак не выльется та самая бурлящая, почти черная жидкость, напоминающая магму или плазму. В конце фильма окажется она обыкновенной днепровской водою: под могучим напором вырывается она из-под Каховской плотины, уже отработав свое, отвращав турбины. Это в тени казалась она черной и вздыбленной, а вырвавшись на широкий солнечный простор, вначале становится зеленоватой, потом, разлившись вдали меж ярко-зелеными берегами, синеет-синеет, вливаясь в далекое море, и становится безбрежным океаном под задумчивые удивительные слова: «…и небо уже здесь не небо, а небеса».

И эта кинометафора, как бы расшифрованная в финале, озаряет весь фильм неожиданной радостью бытия, насыщает его зарядом оптимизма, верою в человеческий разум, надеждой на счастье на нашей горемычной земле. Тут-то и развеиваются в прах угрюмые настроения, горькие раздумья о судьбах человечества, которое само сотворило на свою погибель такое страшное, всесокрушающее оружие. Но тревога все еще не покидает нас. Она угадывается и в стремительном беге великой реки к морю, и в трепете чаек над бушующими волнами, и в задумчивом неподкупно-суровом лице героя, которого знают все.

Мы видим Олеся Гончара школьником, студентом, сержантом переднего края, молодым писателем - автором первого романа «Альпы», читающим выстраданные страницы в окружном Доме офицеров. Видим, как в кулуарах после этого чтения высказывает ему свое восхищение Микола Бажан. Сейчас нас поражает тогдашняя скованность и почти детская скромность молодого Гончара, граничащая с болезненной стеснительностью: он теряется под шквалом неудержимых похвал маститого Метра, смиренно склонив чубатую, почти парубоцкую голову, время от времени недоверчиво покачивая ею, словно изумляясь: «Ну, надо же так хвалить!» Но все это - в далеком прошлом. Таком далеком, что и не верится, было ли оно когда-нибудь? «Все, что было, все, что было, все давным-давно уплыло…»

А сейчас перед нами такое одухотворенное, такое прекрасное и совершенное лицо! С него гениальнейший скульптор - Природа! - убрала все лишнее, как это делал Роден и завещал делать всем скульпторам. Смотришь и не можешь наглядеться на это изумительное лица - в нем столько чистоты, честности и мудрости! И невольно думаешь: вот он прошел перед нами через войну, перед лицом смерти, пронеся свою душу через утраты и гибель самых дорогих друзей студенческой юности, и вся его жизнь прошла в окружении бабуси, матери, сестер, жены и внучки. Так искони велось в Украине - тут в думе и песне, в быту и в работе, на празднествах и на тризне уважали и поклонялись женщинам - матерям, бабушкам, женам, дочерям и внучкам. Какая-то особенная интеллигентность, величайшая деликатность и смирение перед женщинами своего рода, семьи «реет и вьется» над высоким челом Гончара. И хочется выразить в конце фильма восторг, громко и внятно вымолвить слова восхищения этим удивительным Человеком и ярким писателем.

Но к чему восторженные восклицания? О подлинных чувствах не принято говорить громко. А если и говорить, то шепотом. Вот только суметь бы прошептать так, чтобы все услышали. Только бы суметь!

Ролан Сергиенко сумел. Своим умным, деликатным фильмом.

Мы лишь пробуем прибавить к этому причудливому рисунку хотя бы некоторые черты, увиденные вблизи, как распорядилась расщедрившаяся судьба. Всего несколько подробностей, запечатленных памятью сердца об этом великом писателе и незаурядном Человеке, покинувшем нас навсегда.

Вот он выходит навстречу - статный, подтянутый, моложавый. Речь и походка медлительны, как бы раздумчивы. Все в нем - сама сосредоточенность: взвешивается каждое слово, каждый скупой жест. Вспоминается сразу же Заболоцкий: «Душа обязана трудиться». У Гончара трудится неизменно и постоянно все: и душа, и разум, и тело. Всегда все в работе, в напряжении, в поисках совершенства в словах, в делах, в поступках, в поведении, в отношениях с людьми. Такой сосредоточенности, такого самоконтроля не встречал ни у кого за всю мою уже достаточно долгую жизнь. Полагаю, такими самоуглубленными и совершенными были Бетховен, Гете, Бисмарк, Черчилль. Возможно, Моцарт, Лермонтов, Пушкин, Лев Толстой, Чехов. Из наших - Шевченко, Франко, Коцюбинский. Гончар из этой плеяды. Тот, кто обладает такой самодисциплиной, пусть бросит в меня камень. Не увернусь. И не стану возражать

От природы деликатный, хорошо воспитанный мудрой своей бабушкой, Олесь Гончар больше слушал, чем говорил. Никогда не перебивал собеседника. Всегда оставлял время каждому взвесить то, что предстояло сказать. Как модно теперь говорить, он умел держать паузу. Иногда даже слишком затягивал ее. Но в этом временном тишайшем пространстве было и оставалось внутреннее напряжение - такое силовое поле струилось от интеллектуальных и нервных центров Гончара: помимо своей воли, он подавлял собеседника высоким и постоянным вектором интенсивного мышления. Я это явно ощущал и знаю из собственного опыта. Он упрекал меня за то, что в одном из свои эссе я назвал Бажана «великим счастливцем нашей несчастной литературы». Но я остался при своем мнении: именно таким и был Бажан! На моей памяти - это единственная наша размолвка. Но спорить с умницей Гончаром, противиться его мощному интеллектуальному натиску очень непросто. Почти невозможно. Наш спор с немалым изумлением и даже с некоторой робостью наблюдал Дмитрий Мищенко и только качал по-гоголевски головой. Я взывал к объективности, но Гончар был непоколебим. Разгневавшись, назвал меня легкомысленным. Я стоял на своем.

Смотрит, бывало, глаза в глаза, прямо и открыто. И замечаешь вблизи, что они у него темно-карие, с ореховым блеском, когда улыбается. Темнеют, когда задумывается. И почти черные, когда недоволен кем-то или чем-то. А всем доволен бывал редко - высоко держал планку требовательности. Редко удавалось видеть его довольным. Да и вряд ли это возможно представить даже сейчас, зная, какие задачи ставил себе и другим.

Удобная мягкая куртка коричневой замши - для работы. С ней он дома не расставался. Крепкое рукопожатие, открыто дружеское, хоть и суховато-короткое: дело, прежде всего дело! Вот что выражают его глаза и лицо, если умеешь глядеть и видеть в лице то, что прячется в душе. Что бы ни делал, где бы ни был, о чем бы ни думал и ни говорил, вторым планом реют мысли о работе - это чувствовалось постоянно. Даже когда молчит. Когда слушает вас.

Даже когда сам говорит, угадывается отблеск или отзвук чего-то иного, далекого и крайне важного, что постоянно волнует его, занимает все его духовные сферы.

Это и есть мысли о работе, которой он был занят в продолжение всей жизни. Без отпусков, без праздников, без выходных. О работе, понятно, литературной, ради которой он жил, любил, страдал и ненавидел. О ней никогда не говорил, пока она не завершена. И мало кто из друзей, из родных, из ближайшего окружения слышал о том, над чем сейчас Гончар работает. Возможно, исключением была Валентина Даниловна, на которую он всю жизнь полагался, как на самого себя. Жена и друг, помощница в работе. Говорят, она перепечатала на машинке все его рассказы, романы и повести. Даже публицистику, которую не отличишь от художественной прозы. Да он никогда не считал второстепенным и даже тексты своих докладов на съездах и пленумах Союза писателей СССР и Украины. Все делал с полной отдачей, в полную силу своего дарования. Поэтому все его публичные выступления носят характер завершенного и совершенного литературного текста и вызывают восхищение, если не удивление.

Обладая утонченным природным или врожденным юмором, настроенный и даже жадный на остроумную шутку, редко бывал весел. Зато если засмеется, то в полную силу. Смех звонкий, раскатистый - так способны смеяться только здоровые, духовно богатые и щедрые люди, не причинившие никому зла, не унизившие ближнего.

А если улыбнется, что тоже бывало не часто, то аж светлело вокруг, и все улыбались помимо своей воли.

Не терпел неопределенности суждений. Любил ясность и лаконичность выражений. Пуще неопределенности суждений и обтекаемости выражений ненавидел суетливость и мелочность.

Это ему принадлежат слова «Думаймо про велике», молвленные с трибуны пятого съезда писателей Украины. Велеречивые на слух, они удивительно шли ему и в его устах воспринимались как слова обыкновеннейшие, почти будничные. Относительно же писательского труда и предназначения - крайне необходимые.

Рядом с ним, бывало, и сам подтягиваешься, будто в строю или перед боем: по-настоящему чувствуешь большую ответственность за каждый свой шаг, за каждое произнесенное слово. С каким-то особенным уважением думается в его присутствии о людях, о наших читателях, ради которых живем и работаем. О наших пращурах, предшественниках и современниках, которые своим трудом и своим умом создали все на родной земле и передали нам, нашим детям и внукам в наследство.

Видимо, все это от того, что с жизнью у Олеся Гончара отношения были суровые и честные: сызмальства лишившись отца и матери, вырастал на руках суровой бабушки-крестьянки, горемычной, но гордой вдовы, воспитавшей его в строгости. Она научила его жить в постоянном согласии с совестью, соотнося поступки свои с требованиями своего сурового и беспощадного времени (будто теперь оно стало ласковее), как жили все его ровесники. Всегда делил с ними все радости и невзгоды - все то, что судьба и обстоятельства жизни приносили каждому. Мысли об Украине, о родном народе, видимо, смолоду волновали его и не оставляли ни на фронте, ни в далеких краях (а поколесил он по свету достаточно: побывал чуть ли не во всех странах и на всех континентах!). Я достаточно долго и близко знал его, дружил в ним, любил его именно и прежде всего за любовь к нашей многострадальной родине и учился именно у него любить Украину сыновней неизменной любовью, быть преданным ей во всем и без остатка - в этом он был непоколебимым авторитетом и примером для всех нас. Каждый свой шаг, каждый поступок, мысли свои и дела свои он подчинял главной цели своей жизни: приносить как можно больше пользы Украине, родному народу. Не знаю, кто из современников в этом чувстве мог бы сравниться с ним. Может быть, Сосюра. Может, Малышко. Наверняка - Довженко. Гончар сам у него учился этому чувству любви и преданности, если предположить, что этому можно научиться, не имея ничего за душой от рождения.

В одной из последних дневниковых записей, недавно опубликованных Валентиной Даниловной в «Літературній Україні», он писал о Довженко: «Десь я назвав його «українським Мікеланджело і цих слів не зрікаюся й зараз, маючи на увазі всебічну фантастичну обдарованність цієї людини. Від першої зустрічі з ним я був просто «сп'янілим Довженком». Гадаю, що я був у числі тих небагатьох на Україні, кому він цілком довірявся («Ми з вами, Олесю, - казав, усміхаючись, - належимо до однієї найвищої партії - Партії Художників»)… Довженко - істинний геній, але геній більше в задумах, аніж у звершеннях. Повністю звершитись йому не дозволив режим… Знаю одне: дума про Україну була в нього всепоглинаюча, дума - на все життя». То же самое можно сказать о Гончаре.

Олеся Гончара переводить невозможно. Как Пушкина. Как Шевченко. Поэтому и дальше цитирую этого величайшего стилиста в оригинале: «Всіх, всіх нас (і Яновського, і Хвильового, старших і молодших) треба видавати тільки очищено, без культівської скверни, що одразу, як луска, осипається під променем совісті, лишаючи істинне, чесне, писане не згвалтованою свідомістю… Дякую Богові, Божій матері, дякую долі, що дали змогу мені дожити до днів свободи, коли я міг - силою вільного розкріпаченого духа! - наново відредагувати і «Собор», і «Тронку», і «Зорю», і «Людину і зброю»… Справді очищувальну роботу я проробив, я зараз чистий і перед совістю, і перед Богом, і перед рідною літературою. Думаю, що Олександр Петрович схвалив би мою вибагливість. Певен, що будь він живий - наш Великий Маестро, і сам так повівся б із своєю спадщиною. Україні маємо дарувати не сталінське сміття, не насильством спродуковане у часи лихі, смертоносні, - Україна має дістати від нас істинне, художньо повноцінне, надиктоване душею, що має ідеалом святу свободу; тобі, Україно прийдешня, в дар від нас, змучених, справді те, чим наш дух трепетав!..» - это истинный, гениальный «заповіт» всем заслуживающим переиздания.

…Впервые услышал о нем осенью сорок шестого: по радио читали «Альпы». На войне я не плакал по погибшим товарищам: когда над тобой летят снаряды, не наплачешься. А тут была осень, золотом увядания увитые деревья, и красные, как кровь, листья на земле, и синее небо над тихим пустынным предместьем. И смерть Брянского. Такая реальная и неожиданная, как и атака перед нею. Как весь тот трагический мир войны, из которого мы только что возвратились. Он впервые представал из повести сержанта-минометчика во всей своей неповторимости и удивлял нас самих, его творцов и участников, правдивостью, яркостью и глубиной изображения…

Счастливая судьба выпала тому безвестному сержанту: среди нехитрых солдатских пожитков принес он с войны в вещьмешке «Альпы». Горы немыслимо носить за плечами простому смертному, но, оказывается, иногда это случается. Олесь Гончар как бы принес Альпы домой, в Украину, и поставил их в нашей литературе надолго, а может, и навсегда - эти синие, далекие и задумчивые горы, которые нужно было взять ценою жизни его юным героям, чтобы в этих прекрасных горах не стало горя, принесенного фашистами, а было счастье, любовь и труд, как заповедано людям от сотворения мира. Потом было много романов и повестей, которые пока у всех на памяти, и мы не станем их перечислять. Такая потребность возникнет, вероятно, к столетнему юбилею. А сейчас остановимся и на этом. По моему глубокому убеждению, «Альпы», «Голубой Дунай» и «Злата Прага» - лучшее из всего написанного Великим Маэстро. В других его романах дышалось Олесю Гончару вольнее, глубже и шире становилось изображение мира и человека в нем. В этих более поздних произведениях углублялось философское осмысление бытия родного народа и всего человечества. Но свежесть чувств, яркость и колоритность созданных молодым писателем характеров потрясла тогда не только нас - всю Европу! Миллионы читателей были восхищены и буквально засыпали автора тысячами нежных, влюбленных писем, и авторитет украинской, всей советской литературы благодаря талантливейшему произведению о только что закончившейся войне неизмеримо вырос в Европе и во всем мире.

За одно это - за трилогию «Знаменосцы» - Олесю Гончару суждена долгая слава и вечная память.

Конча-Озерная,

17 марта 1998 года.