Дума о бессмертном. Загребельный в координатах восьмидесятилетия

Да їдь понад

лугом-Базалугом,

Та понад

Дніпром-Славутою!

То як ушкала гудуть — ей,

то ти сторонися,

А як лебеді ячать — ей,

то ти озовися,

А як козаки йдуть

Дніпром-Славутою —

Ой, то ти озовися.

(Из украинской народной думы)

Перечитываю вот своего друга-товарища по литературе — и дух радуется: как много и хорошо он успел написать за свою жизнь! Невольно гордишься, что и ты начинал с ним одновременно, что из нашего поколения вырос и сформировался такой одаренный, разносторонний и высокопрофессиональный писатель. Мы, стремясь к совершенству, говорили и писали друг другу горькие вещи, рубили правду-матку в глаза о наших недостатках и неуклюжести без эвфемизмов, поняв с самого начала, что литература беззащитна и одновременно жестока! Беззащитна, потому что о написанном каждый может сказать, что хочет. А жестока, потому что не прощает и не терпит недоделок, слабины! О них нужно говорить другу правду, какой бы горькой она ни была. Мы знали эту истину еще до Васыля Симоненко, который, однако, сформулировал ее лаконично и исчерпывающе: «Если твои ошибки замечает враг, то у тебя нет настоящих друзей». Перечитываю вот сейчас «Думки нарозхрист» — горькие размышления о нашем времени, об истории и литературе, а также «Український шлях» — лекцию, прочитанную в Киево-Могилянской академии 26 ноября 2003 года, и открываю для себя Загребельного будто заново. Ироничный, колючий, въедливый и саркастичный, вот как нежно и восхищенно пишет он здесь:

«Мово наша і Ріко наша? Невичерпна, вічна, молода, як весняне листя. Райдуги купаються в Дніпрі, небо хмарніє від птаства, червоновишневі зорі горять угорі, земля стогне від тяжкості хлібів, громи вигуркочують над посереддю Ріки, і садки вишневі коло хат, і хрущі над вишнями, і червоно устає в небо псалом залізу, а над усім мова гримить, і шепоче, і ніжно лащиться, і бунтується: «О люди, люди небораки...», і дух рве до бою, і діти просять «моні», а матері лебедіють над ними, і мружаться гаї, «леліє, віє, ласкавіє», і небо пахне сміхом.

Мово вкраїнська, звідки прилетіла, як тут виросла, розцвіла і зарясніла? Чи пила ти воду з Дніпра, чи купалася в його ласкавих водах, чи злітала з його мільйоннокрилим птаством? Мово! Течеш вільно, як Ріка. «Тече вода в синє море, та не витікає...». А на ній човни золотії згуків, слів, мови — Із сивої-сивої Давнини причалюють човни золотії...»

(«Думки нарозхрист». 2. Мова. С. 23).

Читаю сейчас, а написано еще в «Львином сердце» в 1967-м! Так как же мы читали Загребельного тогда и не запомнили такого поэтичного признания в любви к Языку, к Реке своей, к своей Литературе?! Другие, более модные, уважаемые и старшие застили? Ведь только их можно было восхвалять безоговорочно с разрешения и попустительства начальства? Странно и стыдно: ведь, скажем, я не только читал своего товарища, но и немало писал о нем. Как же не заметил, не оценил, не запомнил? Да разве только я. Другие тоже — не досмотрели, не вчитывались?

«Тайна сия великая есть...». И зовется она РЕГЛАМЕНТАЦИЯ. В «заблокированной литературе» (выражение Лины Костенко) — вещь чуть ли не самая обязательная. А потери? А объективность? А выхолащивание литературного процесса? Замалчивание истинного таланта? «Так проходит слава веков!» Или «миров»? Латинянам, наверное, все равно. «Та неоднаково мені...»

А дальше читаем: «треба будь-що зберегти ядро творців, які не втратили віри в сенс життя, в буття і судьбу. Це ядро повинне бути твердим, упевненим у собі, послідовним у діях. Воно повинне вміти надихати й захоплювати своїм прикладом; між ним і його оточенням не повинно бути різких протиріч, інакше всі набутки будуть відкинуті й змаловажені.

Станеться те, від чого застерігав Христос у Нагірній Проповіді: сіль втратить свій смак — і в суспільстві запанують профани й невігласи...

Стоїмо над безоднею. Треба вистояти». («Думки нарозхрист». 1. Ех еrемо — «З самотини». С. 22).

Давайте хоть теперь вчитаемся в этого интеллектуала, эрудита, энциклопедиста, самого образованного и начитанного из украинских писателей! «Думки нарозхрист» — это не просто публицистика. Это крик души и стон изболевшегося сердца в лихую годину столкновения тысячелетий, культур — Христианства и Ислама, гибели империй и безоглядного и жестокого господства сверхдержавы—победительницы в холодной войне над всем миром!

«Враження таке, — пишет по этому поводу Загребельный, — ніби весь нинішній світ змовився проти України і заповзявся будь-що найперше знищити нашу душу, бо культура народу — це його дума. Замовкають молитви, тіла зотлівають, держави гинуть, народи зникають, наче оті літописні обри. Може, й цілий світ колись спалахне, як оберемок сухого хмизу, але останніми іскрами, що просякнуть над віковічним мороком, будуть творіння людські». С. 16. Это — о культуре.

А вот об истории: «Просякнута кров’ю, слізьми, нещастям історія. А тепер відбирають у нас навіть цей гіркий спадок. Спершу піддаються сумніву, нехтуються, а то й просто відкидаються традиційні цінності культури (Ролан Барт, Ліотар, Бодріяр, Дерріда, Джейемон, Демз, Гуаттарі), а тоді вже проголошується й кінець світу, історії взагалі (Фукуяма). Мовляв, зникають споконвічне змагання за визнання, готовність ризикувати життям заради ідеалів, всі високі поривання, які вимагають відваги, уяви й ідеалізму, натомість настає ера економічного розрахунку, безкінечних технічних проблем, клопоти з екологією, вдоволення найвитонченіших споживацьких запитів. У постісторичний період немає ні мистецтва, ні філософії, лишається тільки технологія споживацтва і безнадійна перспектива багатовікової нудьги та жахливого духовного занепаду...

Техніка не додає нам ні жалісливості (російське «сострадание»), ні доброти, ні совісливості. Наші душі стають дедалі холоднішими, і відчай заволодіває нами. Віки й тисячоліття люди ждали пришестя Спасителя, вірили в «Золотий Вік», у поступ щастя, а все скінчилося потойбічним помурком комп’ютера, що миттю вмирає, як щойно чиясь рука висмикне штепсель з розетки». (С. 17—18).

Вдумаемся в то, что мучает великого мыслителя и писателя. Здесь он, по-видимому, впервые открывает нам свою душу, взволнованную и пораженную эфемерностью нашего бытия. И какая же она на самом деле — уязвимая, чуткая, милосердная! К тому же, спросим у себя: часто ли задумываемся над смыслом происходящего в мире? Доискиваемся ли истины — в каком мире живем?

Прочитав «Думки нарозхрист», еще раз убедился: не стоит давать оценки — мы ведь не выдаем паспорта на бессмертие или бесславие. Не нужно также «анализировать» — то есть препарировать чужие произведения, чужие мысли и размышления! Пусть они сами за себя говорят, эти «тексты», как теперь модно выражаться. Если это выношенные и выстраданные размышления и произведения, добытые горьким опытом не напрасно прожитой жизни, если это результат многолетнего подвижнического труда. Человека честного, мудрого, до конца преданного литературе. Именно такой представляется и личность Загребельного, и его биография, написанная жестоким временем. Это будто разговор с самим собой наедине, рассуждения вслух о том, что мучает и не дает покоя.

А вот и об Украине: «Україна. Сама назва свідчить про перебування на грані, на розломі двох світів, на краю. Але ніколи не доходити до краю. Чим утримуватися? Душі сповнені таємничого (від зазирання за край), між молотом і ковадлом, биті з усіх боків, не встигали крутитись в підозрах, ненависті, заздрощах і зазіханнях. Гармонії не вистачає світові — це з особливою гостротою відчувають українці. У крові, в пожежах, у стогонах і плачах, голосніших за вавилонські (земля здригалась і скрикувала), все ж народили сотні тисяч пісень, може, наймелодійніших у світі. Гармонія потрібна світу!» (С. 18).

А дальше еще более страшные, просто апокалиптические картины бытия, незамеченные нами или неосознанные за суетой сует, погоней за бегущим днем, за будничными заботами о хлебе нашем насущном. Ведь мы как бы и не живем, а все будто выживаем по чьей-то милости в подброшенной нам коварной, подлой и хитрой «демократии», которая не то что не гарантирует, а не дает возможности защитить себя, своих детей и внуков от вора, бандита, казнокрада, взяточника, даже от убийцы!

Что же делается с нашей Родиной? На это в «Думках нарозхрист» тоже дается исчерпывающий ответ, от которого не возрадуетесь, но в который невозможно не верить: «За якихось п’ять (теперь уже четырнадцать! — А.С.) років Україну відкинуто на цілі десятиліття, а може, й на століття назад, відкинуто в дикість. Відібравши культуру в народу, завдали невиліковної травми його душі і перший наслідок — згасання найдревнішого інстинкту: продовження роду. Вмирає народ, а з ним вмирає його мова і його слід на землі. І не порятує ніякий найвищий розвиток економіки, техніки, споживацьких витребеньків. У розгубленого уряду незалежної України немає коштів, але в урядів Франції, Німеччини, Голландії коштів вдосталь, а народи їхні все ж вимирають, і їхні мови стануть мертвими вже до кінця нашого століття, як вмерла мова всемогутнього Риму, який потрясав колись всім відомим світом.

Бо занепад душі народної не відшкодуєш ніякими багатствами, ніяким могуттям». (С. 19).

Кто еще из наших украинских писателей мыслит так масштабно, глубоко и тревожно, как Загребельный? И не кажутся слишком преувеличенными и безосновательными рекламные утверждения харьковского издательства «Folio» на всех книгах Загребельного, которые оно, спасибо ему, издало: «Павло Загребельный — лучший украинский писатель современности». Хотя сам Павло наверняка хмыкнул лукаво, презрительно, иронично-саркастично на это определение. Я это прекрасно представляю. Но меня это утверждение не удивляет. Потому что оно правдиво. Как трудно было тогда «пробивать» объективную оценку богатейшего творческого багажа моего товарища в «Политиздате»! Там господствовала совсем другая шкала талантов и ценностей. Хотя читателей у Павла было не меньше, если не больше, чем у академиков и Героев Социалистического Труда. Книга моя называлась «Мосты литературной зрелости» и издана была в 1974 году. Потом, по мере бурного роста Загребельного — почти ежегодно он издавал новый роман, — я включал в эту работу свои отзывы-рецензии на «Диво», «Розгін», «Євпраксію» и «Роксолану», «День для прийдешнього» и исторические романы о Киевской Руси, которые даже трудно перечислить…

Я узнал Загребельного как писателя в 1951 году из рассказа «Тихий угол», который появился... в «Огоньке». Туда попасть молодому писателю — все равно что пойти пешком с моего Дикого Поля в Киев или в Мекку и Медину. Там печатались только Юрий Яновский и Олесь Гончар из украинских прозаиков и Андрей Малышко — из украинских поэтов. Обрадовался за своего ровесника, с которым познакомились в ноябре 1950 года на совещании писателей юга Украины в Херсоне и Каховке в связи с началом строительства Каховской ГЭС и южноукраинских каналов. Новелла как раз и была об этом строительстве — скорее это был очерк, но с характерами и настроениями живых, самобытных людей, с запоминавшимися художественными деталями. Например: «Туман был такой густой: камень бросишь — дырку в нем пробьешь!».

Но по-настоящему запомнился мне Павло новеллой «Учитель». Можно сказать, с этой новеллы или, скорее, рассказа с развернутым сюжетом он и начинается как оригинальный писатель со своей позицией, своим почерком, стилем. С расстояния стольких лет представляю себя присутствующим на зарождении этого рассказа. Павло тогда жил в Киеве один — заведовал отделом прозы в журнале «Вітчизна», дневал и ночевал в журнале, спал на своем служебном столе и, понятно, тосковал по своей молодой жене — красавице Элле и маленькой дочке Маринке, которые оставались в Днепропетровске. Я приехал тогда из Николаева, и мы пошли с Павлом на какие-то торжества — их тогда, в 1954 году, было немало. И там ансамбль скрипачей поразительно сыграл какое-то произведение Вивальди.

Как же я удивился, когда увидел, что иронист Загребельный плачет!

Уже тогда он носил очки, так как эсэсовцы, когда он бежал из концлагеря и был пойман, выбили ему левый глаз. Он думал, что за стеклами не видно его слез — сидел неподвижно, наклонившись вперед, всматривался в музыкантов, а сам плакал... От восхищения? От тоски по жене? Просто от умиления? Не знаю. Я сделал вид, что не заметил его слез. Но с тех пор знаю: за иронией, скепсисом и даже сарказмом скрывается необычайно тонкая и впечатлительная душа. И прощал ему все его неудержимые эмоции, все колкости, без которых он — ну не может обойтись! Такой характер, такой нрав — полтавский, солошинский, казацкий. Ведь он не раз подчеркивал, что его Солошино — казацкое село. И раскинулось оно вдоль Днепра на 15 километров! С того скрипичного концерта родился «Учитель» — одно из лучших произведений в нашей новеллистике.

Мне жаль, что Павло за своими романами будто забыл о рассказах. А может, и отрекся от них? Ведь ни в одном из многочисленных интервью даже не упоминает. А вот я упомяну. Ведь это — наша литературная и житейская молодость. А от молодости никто не отрекается. Новеллами тогда мы бредили, новеллами мыслили — Чехов, Коцюбинский, Бунин, Стефаник, Горький, Короленко были нашими учителями. А из современных писателей — Головко, Сенченко, Гончар. Хотя Павлуша уже и тогда увлекался Кафкой, польскими и чешскими новеллистами. А также Иво Андричем — нобелевским лауреатом за сборник «Мост на Дрине». Позже — Бёллем и Борхесом. Всех их читал в оригинале, поскольку знает языки и перелопачивает множество зарубежных журналов.

Говорят, труднее всего дается второй сборник. У Павла это были «Степові квіти». В том сборнике он отмечал, что за грубоватой несдержанностью, заносчивостью молодых рабочих кроются чуткость, сочувствие и благородство. «Не спешите с выводами, — просит автор, — не судите о человеке поверхностно, по его внешности!» И его собственной добротой и симпатией к молодым и трудолюбивым парням и девушкам проникнута вся книга.

Третий сборник «Новели морського узбережжя», вышедший через три года, — новая, более высокая ступень творчества Загребельного. Новеллы написаны свободно, раскрепощенно, уверенно и легко. Остались за строками и страницами усилия, поиски и трудности. Автор словно пропел эти новеллы, а не написал их. Все они светлые, добрые, ласковые. О человеческом счастье, о встречах и расставаниях, о дружбе и любви в горячей степи над морем. Все здесь наполнено синевой морской и небесной, любовью и мудростью, лукаво скрытой нежностью. Здесь мы, бесспорно, улавливаем влияние Коцюбинского, Яновского, Гончара — не в голосе рассказчика, говоря фигурально, а только в интонациях, как отголосок давней любви автора к этим мастерам, к их романтически-возвышенной манере повествования.

Так же выразительно, ярко и поэтично написаны новеллы «Ірка-Борька», «Вовк і вовча», «Білі коні», «Учитель», «На теплій землі». Вообще «Новели морського узбережжя» стали тогда заметным явлением в нашей новеллистике. Даже на фоне яркого новеллистического цикла Олеся Гончара «Південь», очень близкого по географии и тематике, «Новели морського узбережжя» поражали самобытностью характеров, динамичностью сюжетов, более жестким, реалистическим стилем повествования.

К сожалению, больше новелл Загребельный не писал, увлекшись повестями, а потом романами, не переиздавал их, и они как-то забылись. А привлекательного в них было много. Собственно, в новеллах Павло «становился на ноги» в литературе — именно в них прошел первые и самые главные уроки прозаического письма. И как бы плодотворно ни работал писатель в жанре повести и романа, можно только пожалеть, что не писал он лет тридцать новелл. Ведь и в этом мобильном и лаконичном жанре он бы дал поразительные образцы.

«Новели морського узбережжя» писались летом 1956 года в Скадовске на берегу Джарилгацкого залива, куда я пригласил Загребельных, так как там заведовала медпунктом морского порта моя старшая сестра Нюся. Павло ходил по Скадовску, на пляж и на базар босиком — «Апостолы, товарищ Сизоненко, ходили босые, — говорил он очень серьезно, — и нам завещали не слишком отгораживаться от земли-матушки!». Рано утром он покупал свежие овощи и фрукты, готовил завтрак, натягивал тент для беременной Эллочки и маленькой Маринки. А управившись, садился в тени туи, которой было много тогда на побережье, открывал блокнот, говорил мне: «Вот послушай-ка», — и читал написанное ночью.

Сначала читал о милиционере Киянице, потом о белых конях, которых мы вместе увидели на рассвете далеко в море, словно привидение или утренний сон. Это были кусочки, а то и целые новеллы, уже готовые и выверенные. Видел я Загребельного в счастливую пору молодой зрелости и вдохновения; словно ассистент у хирурга на операции, наблюдал, как мой друг и ровесник пишет свою лучшую книгу новелл.

Потом была повесть «Дума про невмирущого» — трагический рассказ, сага о бессмертии героических борцов против фашизма, дума о непокоренности и самоотверженности человеческого духа.

Близким по сюжету и фабуле был и роман «Европа. 45», потому что Андрей Коваленко из «Думы» и Михайло Скиба из «Европы. 45» — ровесники и боевые побратимы. Почти родные братья — так много у них общего. Они оба щедро наделены автобиографическими чертами. И даже такие родственные и близкие по антуражу и сюжету произведения удивляют непохожестью художественных средств и стиля. «Дума про невмирущого» вышла в 1957 году, «Новели морського узбережжя» — в 1958-м, а «Европа. 45» — в 1959 году.

А уже в 1960 году появился роман «Спека», далекий от войны, от моря и от поля. Здесь металлургический завод, здесь варится сталь, работают сталевары — люди самой тяжелой на земле профессии, их работу и их самих тогда уважали, награждали высокими орденами, писали о них книги. А теперь их считают быдлом. И правители, и писатели-модернисты и постмодернисты.

Литература наша, помешавшись на сексе, убийствах и изнасилованиях, низости и скуке ловцов «кайфа», даже не вспоминает тружеников, стесняется даже слово «труд» вымолвить! Все полезли в «паны», в «элиту».

А теперь пришло время сказать хоть несколько слов о юбиляре и его жизни.

Родился Павло Архипович Загребельный 25 августа 1924 года в селе Солошином Кобеляцкого района Полтавской области в крестьянской семье. Закончив десятилетку в 1941 году, семнадцатилетним добровольно пошел на фронт. Участвовал в обороне Киева. Его военное артиллерийское училище было брошено под Сумы останавливать танки Гудериана: прорвавшись аж из-под Рогачева под Брянском, форсировав Березину и Десну, они шли к окружению Киевской группировки наших армий с северо-востока. Молодые артиллеристы-курсанты со своими «сорокапятками» стояли насмерть и на несколько дней остановили Гудериана под Ромнами, хотя сами почти все полегли на поле боя. Тяжело ранен был и семнадцатилетний курсант Загребельный. После лечения в Саратовском госпитале вернулся на передовую и снова был очень тяжело ранен в грудь. В бессознательном состоянии попал в плен. «Прошел лагеря смерти», — лаконично сказано в справочнике Союза писателей Украины. А что он пережил в плену, можно прочитать в его автобиографической повести «Дума про невмирущого» — по моему глубокому убеждению, одном из лучших произведений о Великой Отечественной войне в нашей литературе. Освобожденный из плена американцами, работал в 1945 году в советской военной миссии в Западной Германии.

С 1946-го по 1951 год учился на филологическом факультете Днепропетровского университета. Работал в областной газете, а с 1954 года, переехав в Киев, — в журнале «Вітчизна». В 1961—1963 годах редактировал газету «Літературна Україна». С 1964-го — ответственный секретарь правления СПУ, а впоследствии возглавил Союз писателей Украины. Лауреат Государственной премии Украины им. Т.Г. Шевченко и Государственной премии СССР.

Прочитав в газетах или услышав по радио эту новость, приезжаю к нему, чтобы поздравить. А он грустный-грустный!

— Поздно, Саша, — вздыхает, опустив голову. — У нас всегда со всем опаздывают. Разве ж это премия в шестьдесят лет? Премии нужно давать молодым. Чтобы поощрять. Чтобы они росли, развивались в атмосфере максимального содействия. А так... — он махнул рукой и налил мне рюмку.

С малых лет Загребельный рос без матери — она умерла, когда Павлуше было шесть лет. Всю жизнь трудится настойчиво, самоотверженно, как и положено представителю крестьянского рода неутомимых ратаев, взяв в свою душу и память непоколебимую нравственность, совестливость, честность. И не только их, но и образы своих односельчан. Когда мы заехали однажды к его отцу, меня удивило, как Загребельный знает своих соседей — помнит с деда-прадеда, со всеми подробностями нрава, характера, вплоть до уличного прозвища и обстоятельств, при которых оно возникло.

А был тогда день Победы — 9 мая. И все Солошино пришло на кладбище помянуть погибших на войне, а также умерших родственников. И все его приветствовали, и он всех помнил, называл по имени-отчеству, ни разу не ошибившись. Удивился не только я, но и его восьмидесятилетний отец: «И как это ты помнишь всех? — пожал плечами Архип Панасович. — Я и то позабывал...»

Удивительной и милой показалась мне эта память и единство со своими людьми наибольшего «европейца» нашего поколения, который будто навсегда оторвался от родного села для большого мира и прежде всего — для мира Литературы. Но здесь, по-видимому, и кроется основа таланта Павла. Особенно — его народность.

Сблизились мы в 1954 году уже в Киеве. В редакции журнала «Вітчизна» за столом заведующего отделом прозы сидел интеллигент с тонкими чертами худощавого лица, в красивом костюме, в белой рубашке с изысканно завязанным модным галстуком.

— Неужели вы и есть Загребельный? — удивился я. — В Каховке же я видел совсем другого Загребельного.

— Тогда все было другое — еще жив был товарищ Сталин, — иронично улыбнулся он и подал мне руку — сухую, жилистую, с сильным пожатием. С тех пор я всегда и постоянно чувствую в своей руке эту надежную и неизменную руку. Многих наших ровесников не стало, и мы из широкого круга друзей остались только вдвоем. Нас соединяет и отшумевшая молодость, и память о друзьях, и литература...

Помню, читал он нам ночью, в единственной комнатушке на Мельникова, 1 «Думу про невмирущого». И, читая, плакал. И мы с Толей Поперечным тоже плакали; в Андрее Коваленко легко узнавали самого автора. А за ширмой спали Элла с Мариночкой, только что приехав из Днепропетровска. И когда мы возвращались в гостиницу, Поперечный, еще совсем молодой поэт, сказал мне: «Это все Элла... Павел очень любит ее, а она облагораживает его душу и вдохновляет его на такие творческие подвиги. Может, без Эллы он бы и не написал так». Я удивленно взглянул на совсем юного Толю и ничего не сказал ему. Потому что думал точно так же.

Не претендуя на полное рассмотрение творчества Загребельного, хотелось бы сказать хоть несколько слов о романе «Розгін», напечатанном даже в Китае. Нужно отметить сильную и результативную тягу к типизации в этом динамичном романе. Создать образ трудно, вылепить характер — почетно, а выделить и описать тип редко кому удается во всей мировой литературе. Таким типом динамичной и отгремевшей советской действительности является академик Карналь — одержимый творец науки и крупный организатор производства. На таких держалась наша страна в той сумасшедшей гонке вооружений и технического прогресса, которыми и отличалась холодная война между США и СССР.

Мы все обречены на забвение: забудутся наши лица и имена, песок времени занесет наши следы на земле, которую мы топтали в горе и счастье. Что останется после нас? Пустыня? Нет! Останется то, что мы доброго или злого сделали за свой век. Прежде всего — произведения искусства. Ибо, как писал когда-то Хемингуэй: «Экономика античного мира кажется нам наивной и примитивной, а произведения искусства живут вечно и не стареют».

Я мог бы многое сказать о произведениях Загребельного, которые стали достоянием нашей несчастной литературы – и «Розгін», и «Диво», и «Євпраксія», и «Роксолана», и другие его исторические романы о Киевской и Суздальской Руси. О Загребельном писали много. Есть возможность прочитать его романы. Еще раз большое спасибо издателям «Фолио»! Они переиздали все романы и повести Загребельного!

Когда же с высокого порога восьмидесятилетия Загребельный, а вместе с ним и мы — его друзья и его читатели — оглянемся на пройденный им путь, невольно вспомнится его интервью по поводу присуждения его романам Шевченковской премии: «Исполинскими вершинами возвышаются над нами мастера. Ты — всего лишь подмастерье. Помни об этом всегда, однако не смущайся, а делай свое дело как можно лучше и талантливее. И вот тут можно повторить такое простое и в то же время такое емкое и нужное слово: работай! Служа — работай и работая — служи!» Кому? Конечно, истине. Народу своему служи! Работай на ниве родной литературы. И Загребельный изрядно таки поработал!

...Нива уже вспахана, и плуг лежит у повозки, и кони пасутся на травке. Борона лежит, прислоненная к скирде зубьями вниз, чтобы дожать и не напороться. Какие-то такие ассоциации возникают каждый раз, когда думаешь о неутомимых и талантливых тружениках нашей литературы, среди которых давно и надежно и ярко утвердился и выделяется Павло Загребельный, выйдя на авангардные позиции, с которых отчетливо просматривается передний край европейской и мировой литературы.

Нива уже вспахана, и засевает ее Павло Загребельний и по сей день неутомимо, хотя солнце его и мое уже клонится и клонится к горизонту. Пусть эти дни и годы будут моему Павлу ясными и долгими. И множество мостов на наших дорогах стелятся неутомимому сеятелю под ноги. Мостов нашего поколения, вышедшего уже на последний, возможно, самый высокий рубеж требовательности, опыта и мудрости, и пусть тем мостам совершенства еще долго-долго не будет конца. Хотя мы и знаем: за самыми длинными мостами — та же самая земля! Родная и прекрасная земля Украины, на которой берега самых любимых рек: Днепра, на берегах которого Павло родился, зачарованной Десны Довженко, тихого Псла и мечтательной Ворсклы...

Там, за теми дальними берегами, синеглазая Ятрань круто вьется и катит мощные воды свои Южный Буг — великая и печальная река Богуна, широкая и зеленая долина седой и древней Роси. И степи, степи аж до моря и Дуная!

Напомню тебе, друг, в этот памятный день надпись на каменных плитах древнего, стертого с лица земли строгими конкистадорами народа майя:

«Ты, кто позже явит

здесь свое лицо!

Если твой разум понимает, ты спросишь, кто мы. Кто мы?!

Спроси звезду, спроси лес, спроси волну, спроси бурю, спроси любовь...

Спроси землю, землю страдания и землю любимую — кто мы?

Мы — Земля».

Не о нас ли, Павло? Разве это не о нас...

Конча-Озерная, 5 августа 2004 года