ЧЕЛОВЕК НА ФРОНТЕ Из дневниковых записей 1944-1945 годов

8 июля (1944)

Оставил химроту по сокращению штата. Жалеть нечего. Осуществилась моя мечта: ухожу в полк. Просился в разведку, послали в минометчики.

В роте винницкие. Их говор:

— Не терплю, як він мене мерзить (лає).

— Я з нею сидів (гуляв) щось із півроку.

— Не жив, а бідив (бідував) цілий вік.

— Я тішилася тим, що тебе побачу, а приїхала та тільки слізьми вмилася.

— Запорпав у гній (заховав).

13 июля

Передний край. В траншеях, как подземный город. Указки рот и взводов, ленкомната и т.д. Пехота после ночной работы спит по ячейкам. Недавно тут румыны наступали, штрафники их запустили в траншеи, а потом перебили лопатками.

Дозревают хлеба. Мало движения, редкая перестрелка. Вот он — передний край нашей Родины!

17 июля

Смотрю в бинокль на румын. доты. Молчаливые, грозные, не подающие признаков жизни, будто заброшенные людьми, но таящие в себе огонь и смерть.

Ранило ком. роты. Я был недалеко, тренировался в наводке. Не зацепило.

Вінницька говірка:

— Ідуть партизани – перед усе здорові буцматі хлопці і скільки їх — не годен перерахувати. Поклали (поставили) мене головою. Знайшов би ся. Супокій.

— Най почекаю. А вона приймила іншого. Ти куди будеш пішов?

— У вас либонь ручка є?

25 июля

Ехал из Руженоса в Ближешты по горе. Артналет. Лошадей побило. Мы чудом живы. Днями наступаем.

28 июля

Из чего состоит моя жизнь?

Все годы, сколько помню, я провел в тяжелейшей борьбе, как сказочный титан с нечеловеческой силой защищая крепость, имя которой — я, чистота моей души. И эта крепость все время была в осаде, окружена несметным числом гадких, мерзких сил. Я защищался. Я боролся. Душа моя сверкала, как золото на солнце. Она была юна, чиста, прекрасна. Но сколько можно выдерживать эти пытки? Ведь есть предел и моим силам, ведь имею право и я когда-нибудь отдохнуть, пустив себе пулю в сердце? Не вините же тогда меня те, которые смотрели на мою борьбу с любопытством, но ни в чем не хотели мне помочь. Я всегда был сам. Где мои оруженосцы?

Становлюсь пред тобой на колени

Дорогой, золотой мой Есенин.

Я в страданьях подобен тебе,

Мы по болям друзья, по судьбе.

Я религиозен. Я верю в Бога. Ибо только дьявол, нечистый дух, мог так демонски извратить, исковеркать короткую человеческую жизнь, наполнить ее страданиями, которых бы хватило для сотен поколений рода человеческого.

2 августа

Проливной дождь. Пропадаем без махорки. Курим сено, вишневые листья и прочую гадость.

Юров треплет Свистова по голому животу, а тот хрюкает, в точности копируя поросенка. Юрову очень нравится это.

8 августа

Я видел за войну то, что видели немногие. Многое, многое понял и от этого, может быть, поглупел.

13 августа

Сижу на горе в Ближешты, за Серетом вдали, в синей горячей дымке раскинулось красивое румынское степное местечко Пашкани.

Белеют домики в море деревьев, но увы! — домики только белеют, а целого нет ни одного, одни только стены.

А забудешь, что он пустой, без жителей, и кажется, что там живут люди мирной, тихой, прекрасной жизнью, которая дается человеку только один раз, и люди — не звери, а все хорошие. Боже, какое ты счастье дал человеку и как он не умеет употребить его!

Зачем и я еще призывал к убийству? Господи, прости меня, великого твоего мученика. Не могу писать — я рыдаю, рыдаю за вас, люди, прекраснейшие и глупейшие создания нашей божьей Земли!

Мучусь, мучусь, за что мне такие мучения?

19 августа 1944

Три двадцать пять дня. Артподготовка. Идем в наступление. Суббота. Все готовы, все ожидают. Торжественная, высоконапряженная минута. Скоро, скоро заиграет «Катюша». А сейчас тишина, тишина перед грозой.

Остается одна минута.

Началось!

Боже, помоги нам!

Гремит бой. Высота 358,1, которую нам брать, вся в дыму и огне. Войско деловито работает, разговаривает на своем языке.

— «Гром»!

— Я «Гром»!

— «Луна»-поверка.

Хозяин не кладет трубки. Пехота поднялась. Пошла, и все радуются:

— Пехота пошла, пошла!

И артиллеристы то и дело спрашивают:

— Где наша пехота?

Со всех концов на линии вопросы:

— Где пехота («карандаши»)?

Пехота идет на гору уже между взрывами своих снарядов.

Земля снесена, доты оголились, белеют бетонные стены.

К вечеру высота наша. Общее ликование.

20—21 августа

Упорные бои. Отражение контратак. Сколько раз за эти дни я виделся воочию со смертью. Вчера в обед пробирался с боепитания к себе в расположение. Около будки попал под налет. Под огнем полз до самого КП. Нигде ни траншеи, ни окопчика. До сих пор звон и шум в голове. Вечером повез боеприпасы на новую огневую, к скале.

Какая-то вышняя сила охраняет меня.

Действуем со штрафниками, поддерживаем их. Они молодцы! Шли на доты в полный рост, почти еще в огне нашей артиллерии.

19, 20, 21 авг.

Три дня невиданные бои. Отстояли высоту. 22-го двинулись дальше. Яссы взяты 22-го (ровно через год после Харькова, обе вторые столицы).

Второй день триумфального, головокружительного марша. Прошли мимо города Рамон. Не можем догнать румын.

Красивые села. Группы пленных румын бредут навстречу без конвоя.

Мы шли пешие, а теперь уже все пересели на тачанки, на лошадей. На юг, на юг!

До сих пор перед глазами высота 358!

Взорванные тысячетонные доты стали целиком на дыбы. Лапы железных скреплений. Ничто не могло взять их. Снаряды самых крупных калибров только поклевывали их. Взял человек с гранатой в руке и с толом на плечах. Труженик, пехотинец!

Трупов, трупов... С ножницами в руках лежат навеки.

24 августа

Красивый город Бугуши. Богатый чистый народ, большинство евреи. А мы в пыли, в загаре скачем через город как сумасшедшие, и вперед, вперед, некогда воды попить.

Форсировали Быстрицу.

Солнце заходит. Перед нами встали горы, горы. В горы.

Румыны бредут и бредут навстречу.

27 августа

Движемся все выше и выше в горы. Узкими дорогами. Шумные быстрые речушки. Горы в соснах.

За день — 80 км. Вся пехота пересела на лошадей. Отбираем их у румынской армии, которая в полном порядке с оружием движется к нам в тыл, сдаваться. За один час одна румынская кавалерийская дивизия стала пехотной, а мы, кажется, наоборот.

Днем жара, тучи пыли, а вечером — холод. Высоко. Все хрипим.

28 августа

Дневка в горах. Представлен к Славе. Ночью ветер, сосны шумят, холод невыносимый. Солдаты танцуют вокруг костров.

Венгерская граница в 30 км.

Ехали всю ночь. Без конца попадаются горные речушки, мостов нет, переправляемся вброд, по камням расшибаются, рассыпаются повозки.

Еще горят подожженные немцами мосты. Едем через громадные воронки, через огонь, через воду. Если есть дорога — по дороге, если нет — без нее. Все равно едем.

Мы буквально сжигаем за собой свои корабли, как когда-то отважные конквистадоры. Стремительно входим в горы по узким плохим дорогам. Сюда можно только наступать. Отступать отсюда нельзя. Это было бы гибелью полной для всех нас. Но так как отступать не думаем, то рвемся все выше и выше. За отступающим хищником великим.

Темную ночь освещают нам горящие мосты, станции. Немец не щадит вчерашних своих союзников. Да разве у таких бывают дружественные союзы?

29 августа

Дневка в горном селении. Налет вражеской авиации. Податься некуда — кругом отвесные горы. Жертвы. Убит Рыбак, мой друг, бухгалтер из Полтавы. Умный, тихий, мечтательный. Как-то сидит-сидит, смотрит в землю, думает:

— Дивись, і тут така трава, як у нас на Вкраїні.

І знову думає. Останній час я бачив його мимохідь: блідий, очі запалені, блискучі, наче він уже знав свою судьбу. Щось горіло в них незвичайне. Може, передчуття?

Убитий прямим попаданням.

* * *

Бомбит. Дома горят. Яблоки попеклись на дереве, как в печке. Срываем, как утихло, и едим готовые, печеные.

После обеда бомбил три раза. Выбросил бомбы, зашел из пулеметов. Дым, грохот, ничего не видать. Горят деревянные дома как свечи. Бегут перепуганные в запряжке лошади. Без ездовых.

Наши продвигаются в горах пешком. Обозы оставлены. Минометы на вьюках. Бурелом. Невозможное напряжение сил. Сосны, скалы, сосны, скалы — ничего больше. Глаз тоскует по зеленым степям.

Кажется, 1 сентября

Третий день ведем бои на венгерской территории. Трансильвания! Положение тяжелое. Боеприпасов мало. Людей еще меньше. Вчера батальон был в окружении. В двух стрелковых ротах — 25 активных штыков. У меня ранило Вакулу — отсекло ногу осколком.

Все-таки наступаем.

Одну ночь, целую ночь выезжали на сопку. Вторую, целую ночь, съезжали. Сейчас в котловане. Ночь, луна над горами. Страшная красота!

2 сентября

Вакула умер по дороге в МСБ (медсанбат).

Кругом горы, видно только одно: солнце в небе. Сегодня и его нет: дождь. А дома — дети пошли в школу. Харьков смеется. Увижу ль я еще родину? Наверно, нет.

3 сентября

Унгария, Унгария! Горы и горы. Кончились румынские сады. Только зеленеют ели по горам. Нет нив. Черные буйволы и буйволицы лежат в воде, ремыгают.

— Ты кто? Мадьярка, румынка, цыганка?

— Я — рома.

Рома, рома... Сколько воспоминаний.

6 сентября

Все дни бои в горах. Вчера ехал с передовой ночью. Выехал на вершину, ночь лунная, светлая, внизу между гор белеют освещенные облака, и не верится, что это я над ними, на коне, за тысячу верст от родной земли и один... Справа из-за сопок мадьяры бросают ракеты. Спускаюсь все ниже и ниже по каменистой дороге. Коню тяжело, мокрый. Красавец. Уже съехал ниже облаков. Белеет внизу серебряная река. Тишина, красивая ночь.

10 сентября

Положение наше тяжелое. Наверно, скоро все пойдем в пехоту. Пополнения нет. Вчера помогли соколы: сожгли перед нами деревню. До тла. Всю ночь горела внизу далеко, как свеча.

Когда ехали румын. деревнями, на каждом домике белый платочек: «сдаемся».

11 сентября

Положение очень тяжелое. Мы вошли было клином между сопок по балке на несколько километров. Сегодня ночью противник драпанул. Въехали в хорошее местечко. В магазине «бойкая» торговля. Генерал плеткой некоторым «отпустил». Пьяный офицер едет по городу верхом на белом ослике. Вся улица хохочет. Кто-то свистнул, ослик испугался, офицер полетел через голову. Кинулся к ослику, тот брыкнул задом и убежал.

Интересно, что все тут выспевает позже, чем у нас. Сентябрь, а овес почти зеленый, многие сорта яблок тоже еще зеленые. Так же слива.

Выехали на равнину. Хоть немного отдохнет душа.

Ночью уехал на передовую. Пустое село, догорают дома. Проливной дождь, гром, молния. Нигде ни единого живого человека. Искал всю ночь. Темнота абсолютная, за шаг не видно ничего вперед.

Едешь — и тебе кажется, что конь ступает не вперед, а пятится назад. Такая темень. Спать, спать. Промок до костей. Заехал в туннель под железной дорогой. Остановился, от коня идет тепло, греюсь, дремлю.

16 сентября

Два дня бились в горах, но перевалить хребты не смогли, стоят каменные стены. Вернулись обратно на шоссе, двигаемся галопом по шоссе, все на лошадях. Сегодня ночью догнали противника, вступили в бой.

21 сентября

Все дни тяжелые бои. Особенно позавчера. Лезем клином. По балке под каждым кустом стонут раненые. Дым, взрыв за взрывом. Некоторых несут на гору в плащ-палатках. Пот заливает санитаров. Жара. Вывозить нет возможности. На одной палатке лежат окровавленные румын и наш. Вчерашние враги. Можно сойти с ума.

По улице в селе конный автоматчик гонит бегом группу пленных власовцев. Дышат тяжело, а шинелей не бросают. Мерзавцы. Хуже немцев.

Письмо от Люси. Через три года. С того света, из мира солнца и юности.

22 сентября

В пехоту забрали писарей, поваров, ездовых, старшин. Мой ездовой Барабан и писарь Драчук ранены, вернулись через несколько часов после того, как их забрали. Капитан Якимов убит, комсорг убит. Обещают пополнения, но когда мы его дождемся?.. Сопку все-таки взяли с поварами да писарями. Ночи не сплю напролет — доставляю боеприпасы. Из боепитания тоже людей забрали.

Лес, горы, темнота и огонь. Незнакомая страна, все странное, как в кошмарном сне. Кажется, проснешься и очутишься на Родине.

Узнают ли те, счастливые люди будущего, которые будут уже нас называть предками, какие трудности и жертвы мы переносили во имя их и будущего своей Родины?

30 сентября

Немец неожиданно драпанул ночью. В дождь, по грязи в горах двинулись вперед. Пристреленные коровы лежат по дороге.

На южных склонах гор роскошные сады. Заезжаю в один — глаза разбегаются: краснобокие полные персики ломят ветки. Белый виноград висит тяжелыми гроздьями. Доспевшие орехи, опадая, устилают землю. Красные, белые яблоки пахнут ликером. Груши...

Но всему этому не рад, что на бегу ухватил, то и твое. Ночью впереди запад пылает багровыми столбами: горят города. Ночью с боем форсировали маленькую реку Муреш. Мукоед едва не утонул с аппаратом — сбило водой.

Завоевали плацдарм, но бьет беспощадно.

Иван сидит переобувается: на портянки дерет трехцветное венгерское знамя.

Одного нашего убило ночью: так и замер с наготовленной к выстрелу винтовкой в руках. Когда подошли к нему, уже мертвому, тронули за плечо, он в последний раз мертвым пальцем тронул крючок и выстрелил. Как будто хотел этим и после смерти передать товарищам свое стремление к победе.

23 октября

Вчера передняя повозка подорвалась на мине. Из восьми человек остался один невредим. Из строя вышли все офицеры и командиры расчетов, Владимирову оторвало ногу. Кричал:

— Подайте мне ногу!

Сегодня целое утро — спрячусь и плачу... Уйду в пехоту, пропаду, не хочу жить. Один я остался со своей осиротелой ротой... У него мать дома и невеста Рая. Дождь, тоска. Проклятая война!

14 ноября

После тяжелых боев сорвали противника с места. Двинулись по шоссе. Движение необычайное. То и дело подрываются на минах то повозки, то машины.

Ночью впереди через несколько повозок взрыв. Закричала девушка. Ранило майора Залкиндера, подорвалась редакция.

Наши ребята обращаются с мадьярами запросто. Воля, пока нет комендантов (они еще позади). Nem tudom, nem irtem. Проехали город Яслодань. Рвемся на Будапештское шоссе.

27 ноября

Дней десять назад меня ночью на асфальте ударило пушкой. Со всего разгона встретились на галопе и я, и они. Вот уже несколько дней не могу ходить. Но в санчасть не иду. Даже отдохнул немного.

Три сестры-мадьярки. По вечерам поют свои национальные песни.

Бои очень тяжелые. В барском доме несколько человек сутки сидели в окружении. Обступили их самоходки, пехота заполнила двор. В окна бросали гранаты, отстреливались из окон. Вызвали огонь на себя (по рации).

— Я «Симфония», я «Симфония», «Лена», «Лена», как меня слышите, — прием, прием.

Самоходки ушли, пехоту отбили. Спасли от своего огня прочные каменные стены.

5 декабря

Снова горы. Идем на ССЗ в Чехословакию. До нее 50 км. Наши подтянули огромные силы. Сегодня в 10 ч. заиграла Катюша, ударила тяжелая артиллерия, пошла авиация. Повеселели. Солнечных дней не видим уже давно-давно.

10 декабря

Нас обратно забирает своя гвард. армия. Маршрут большой, в Чехию. Село Бер, шоссе кончается, дальше нужно идти через горы 8 км по бездорожью до следующего шоссе. Обойти некуда. На протяжении всех 8 км стоят обозы. Сотни загрузших повозок, лошади падают на ходу, барахтаются живые в грязи днями, пока зальются грязью. Грязь по пояс человеку. Более тяжелой дороги я никогда не видел.

Приказ боеприпасов не бросать ни ящика. Гоняем мадьяр с волами. 8 пар волов не берут одной пушки. Ночуем в степи. Темнота, грязь, дождь, корму нет. Третьи сутки не можем проехать эти 8 км.

Погиб комбат Худенко.

Всегда шел в боевых порядках пехоты. Вошел в дом, а пехоту немцы отогнали танками. Его окружили. Отстреливался, двоих зарубил мадьярским клинком, который всегда носил с собой, как палку. Схватили, выкрутили руки, раздели догола. Ординарцу перед этим сказал:

— Беги, Санзай, веди пехоту, если можно; если невозможно — оставайся там.

О себе ничего не сказал.

Комбат-1 (один) говорит бывало:

— Куда ночью пойдешь, Худенко? Скажи: вышли два «фердинанда», пехота залегла, продвигаться невозможно. Поспим.

Худенко:

— Нет. Не могу врать.

Идет в наступление ночью. КП назначает в домиках, где еще сидят немцы.

12 декабря

Вышли через непроходимые 8 км на шоссейку и через несколько деревень подошли к бывшей чехословацкой границе по р. Ипель (вблизи г. Баллашадьярмат). Заняли оборону по реке: тут словаки, понимаем.

Неужели у меня еще есть счастье?

8 декабря я вел колонну с боеприпасами. Ехал впереди верхом и наехал на мину. Лошади оторвало ногу, а меня только сильно ударило волной по коленям (мина толовая, не осколочная), обожгло брюки и шинель – и все. Лошадь пристрелил.

29 декабря

Вчера наконец-то вошли в г.Сечени. Дорогой ценой достался он нам. Но и в городе ни единого целого домика. Именины Гарбуза. Теплая зима.

Вспоминаю недавнее путешествие с Володькой. Он нарядился казачьим офицером, я как я, взяли солдата, самых горячих лошадей, сели и выехали верхом.

У бліндажі. Всі полягали (взимку), ніхто не хоче встати погасити лампу. Всі поспішають лягти. Єфрейтор посилає бійця до сусідів: піди виклич такого-то.

Послушно йде, бо — наказ.

Приходить сусіда.

— Погаси нам, будь ласка, лампу.

— Добре, — погасив і пішов. Але в покарання двері залишив навстіж. Лежали й мерзли. Потім всі посхоплювались і почали затикати двері.

4.1.45

На границе Чехословакии пришлось встречать Новый год. Скучно прошел он. Вышли со Свистовым, дали салют в 12 час. ночи, снялись и ушли вперед. Холодно. Братья встречают где хорошо, где очень плохо. Позади Сечени, река Ипель.

Из Родины одному пишут — жена вышла за милиционера.

Придется, наверно, воевать весь 45-й. Кто останется жив? Начались опять горы, мерзлые, хмурые.

23 января

Хорошие сводки. Наши ворвались в Германию.

27 января

Вьюга. Еду с передовой. Лошадь утопает по грудь в снегу. Слышу аромат далекой Украины, ее жестоких зим.

Горит свеча. Топится печка. Лунная ночь. Ветер срывает сухой снег, и он сверкающими клубящимися волнами перекатывается по пустынным улицам. Методически ухают мины и трещат от осколков черепицы крыш. При каждом разрыве собаки, как люди, прыгают по ступенькам в бункер. Бедные собаки! Даже они поумнели на войне. А как не поумнеть, не измениться нам?

Пишу Люсе. Зачем?

Легче. «Когда я пишу тебе, я как будто разговариваю с Родиной. Я вижу ее ближе. Физически слышу ответы. Твои или Родины. Не разберу. Не стараюсь разграничить. Ты в ней, она в тебе.

Нужно почувствовать за собой горы, неразличимые с облаками. Болота, неразличимые с морем. Холод. Усталость. Бессоные ночи. Даль. Измерянная шаг за шагом. Собственными ногами. Тогда узнаешь — что такое дым отечества. Он, да, сладок и приятен. И чем дальше, тем слаще.

Пишу и не знаю зачем. Галлюцинации. И бред. И писать нечего. Извини, моя, моя — мне мое сумасбродство. Я не пьяный. Я такой стал».

1.02.45

Разбило крышу нашего дома. Мадьяры от старого до малого — как только обстрел — падают на колени и молятся, молятся. Ночью войдешь, тоже гудут, как пчелы. Разбираю только одно: Езуш- Марья.

Мне нравится их фанатизм.

Мадьярские девушки очень красивы. Или я забыл, или мне кажется, что я таких нигде не видел, даже на Украине, дома...

Вчера в поле за Бартом, где в снегах стоят наши блиндажи, командир полка ночью вручал награды.

Я получил «За отвагу».

6.02.45

Сегодня ЧП в нашей роте. Давали три беглых, не успела третья вылететь, Неделько поднял чехол. Зацепилась, взорвалась (мина), убиты Неделько и Бурыгин, Хаецкий тяжело ранен.

Сейчас отсылаю последнее письмо Бурыгина в Москву его любимой Людочке. Так и посылаю в крови, иссеченное осколками, может, цензура пропустит. Увидят в Москве, что война еще есть на свете. «Далекой, незнакомой».

10.02.

...Письмо Хаецкому от жены:

«Хтомочко мій дорогий, як би Бог дав розбити врага і здоровому додому прийти. У нас прийшов Стах, лівою рукою не володає і Фотин зять нема лівої ноги і роби чоботи...

...Не знаю як моє серце уривалося за тобою, я уже не могла на постіль вилізти і по світу ходити. Я кажу чи я ще мало наплакалася чи що таке, що він не пише... Буду просити що бись мені писав борше. Патку мій, патку!»

Хаецкий умер в медсанбате.

16 февраля

Солнечный день. Везде разливы. На передке аврал за авралом: залило водой блиндажи и траншеи. Люди спят и живут вне траншей, под бугорком.

Будапешт пал. Большая радость.

13 февраля завершилась великая битва за Будапешт. Пала Буда. 11 февраля назначен был решающий штурм (утром) цитадели горы Геллерт-хедь. 12 февраля штурм продолжался.

Генерал-полковник Пфеффер Вильденбрух (командующий Будапештской группировкой немецких войск) был выведен из водосточной трубы, переодетый в форму рядового. Сам себя разжаловал.

12 февраля штурмовики ворвались в цитадель. Огромное кладбище побитой техники, стянутой отовсюду. Ею забиты проспекты, дворы и даже магазины. Об этом рассказывает солдат, штурмовавший королевский дворец, а теперь прибывший за Грон.

...По Барту бьет без устали. Только застеклим окна — снова нет. Когда взрывается мина во дворе, мы бросаемся от окон по углам. Хотя и белый день — в комнате сверкают отблески разрывов, отблески не жуткие, красные, как ночью, а светлые, перемешанные с солнцем.

17 февраля

Тяжелейшее время.

Разбудил меня потрясающий гул артиллерии. Посмотрел на часы: 6.00. Быстро оделся, вышел. Трещат дома Барта. Горят, воют и воют в красном небе невидимые стаи снарядов и мин. По горе направо гудят моторы вражеских танков.

Сначала я думал, что это обычная контратака на нашего правого соседа, на «сестру». И только позже оказалось, что противник пошел в наступление по очень большому фронту восточнее Комарно на наши части, находящиеся западнее р. Грон.

Вскоре в мою комнату попал снаряд. Сначала стало темно, я сидел, согнувшись на койке и слышал, как валится на мои плечи глина, мало, потом больше, ожидаю, что упадет весь потолок. Повалился на мои ноги гардероб. Открываю глаза: светло. Но свет не со стороны окна, а с противоположной — в дыру в стене, вываленную крупным снарядом.

«Кто-то за меня молится», — подумал я.

В 2 часа дня верхом поехал на огневую узнать положение. В балке налет. Сбило с коня. Побрел речушкой по своим огневым. Там только Свистов, Неутов, Теличко, Галунов, Киселев. Остальные где-то уже позади. Хлопцы рассказали потрясающие вещи. Еще с вечера им сообщили, что по доказательствам пленного немцы должны пойти в наступление в 6.00. Все были настороже. Без двадцати шесть загудели моторы. Часовые подняли всех на ноги. Повели огонь. В 6 часов танки, прорвав оборону, пошли по балке и заехали на огневую. Начали ездить по блиндажам, не развалили. Подъехали к входу, наставил пушку в блиндаж. Высунул голову Свистов: жерло. Ударила артиллерия, подбила один танк, второй. Тут же. Экипажи и десант – бежать. Наши завязали бой. Перебили многих гранатами.

Перешли на запасную. Наш разговор прервал часовой. В балке белеют танки. Посмотрели мы — да, стоят. Наблюдали минут десять — стоят. Свистов говорит, чтобы ехал я за минами. Пошел. На огневой 120 встретил остальных и командира роты. Уже пулеметы бьют слева. Сел на лошадь, еле проскочил опять в Барт. Взял повозку, еду за минами.

По дороге кто-то окликнул. Из-под шинели подымает голову в крови Свистов. Тяжело ранен и контужен. Танки вскоре пришли к ним и на эту огневую. Его вынесли раненого как-то, остальные раненые все остались.

Командир полка убит гранатой в рукопашной схватке. Прекрасный человек, маленький смуглый таджик, высокообразованный (академик) и храбрый. Генерал плакал. Повезли самолетом хоронить в Россию. Паники было много. Танков еще больше. На левый фланг, говорят, прошло за день 60 штук. Наш полк подбил 15. Первые траншеи оставили. Умрем, но в руки не дадимся.

20 февраля

Жмет и жмет враг нас к Грону. Хочет потопить. Тяжелые бои. Слева обходит. Все лишние уже за переправой. Оставил необходимое и сам остался здесь. Что будет. Но живым не дамся. Никогда не было такого положения.

Вчера на рассвете со стороны Барта пошли танки. Вышли до поворота шоссе и по ним полетели красные снаряды нашей батареи. Танки сразу загорелись, остальные повернули обратно. Наука. Стоят в белом поле и горят ярким пламенем, а потом только черный дым столбом там, там, там...

Раненный в ногу друг просит Нестерчука: сними с меня сапог, я пойду босый (по снегу). Вышли из окружения.

Передают, что Свистов якобы умер в медсанбате. Сколько ушло с ним неизрасходованной энергии, жажды жизни! Как он хотел жить…

Вообще сейчас, в тяжелые дни, когда над нами больше чем когда-либо нависла смертельная опасность, все особенно часто мечтают о жизни, даже и молчальники. И с какой страстью, бешеной жадностью! Может, еще потому, что весна близится, солнце, тает снег, блестит река Грон за нами, взбухшая, в разливе, — река самая ненавистная для нас, может, наша гибель.

Горит село около переправы. Над переправой все время дымные завесы, авиация противника хочет разбить переправу. Все шоссе к ней под огнем артиллерии.

В селе стало мало военных. Нет наших комендантов.

— Вот момент, — говорит лейтенант от Катюши, — насиловать мадьярок. Нет никого — пошли.

Наверно, в наказание за эти грешные записи завизжала бомба, полетели стекла, вылетели двери, я с ручкой — за стену и полусознательно дописываю последнее слово.

Вечером пошел к мадьярам в гости, долго болтали в бункере, спать пошел в хату. Только зашел, лег и — началось. Противник пошел в контратаку. Все загремело, заговорила вся наша артиллерия, заскрипели его собачьи ванюши. Снова дрожат стены, в хате горький дым, потому что стекол давно нет, повылетали.

Началось в 12 часов ночи и вот уже больше часа на утихает. Играет Катюша. Горят вражеские танки, сыплются над головой ракеты. Ночь лунная, светлая. Вынул пистолет, сижу один в разбитой хате. Танки уже гудят под селом. Считаю патроны. Все врагу — один себе.

Пока Бог милует меня, грешного.

Замысел противника

Потерпев жестокое поражение в битве за Будапешт, потеряв этот важнейший узел обороны на путях к Вене, немцы теперь всеми силами хотят задержать нас на северном берегу Дуная, чтобы создать для себя выгодные позиции обороны Венского района: Венский район с эвакуированной сюда военной промышленностью — очень важен для противника. Вена — двери в Южную Германию, в Мюнхен... Гитлер старается обезопасить юг Германии. Поэтому он судорожно держался за Будапешт, поэтому предпринял атаки восточнее. Грон — это прямое продолжение грандиозной битвы за Будапешт.

За один день подбито 60 вражеских танков.

Противник бросает на узком участке по 50—60 бронеединиц (танки, бронетранспортеры, самоходки).

Вся местность танкодоступна, что усложняет оборону за Гроном. Танки врываются в расположение пехоты. Их сжигают горючей смесью.

Особенно отличаются артиллеристы.

У врага: прибывают маршевые роты из Берлина. Дивизии «Адольф Гитлер», «Мертвая голова».

За три дня противник потерял 200 бронеединиц и 3 тыс. солдат.

Грон. Немцы тщательно и лихорадочно готовились к этой операции. На участок фронта протяжением в 14 км они стянули крупные силы танков, артиллерии и пехоты. Создав здесь значительное превосходство в технике и людях, противник с запада и юга обрушился на наши позиции.

В бой введены эсэсовские дивизии «Адольф Гитлер» (переброшена с Западного фронта из-под Люксембурга), «Гитлеровская молодежь», «Прекрасная империя», «Мертвая голова» и др. Им уже снилось, что за Гроном части Красной Армии попали в клещи.

У нас кончились мины. Минометчики идут в рукопашный бой.

Пленный показал (первого мотополка танковой дивизии «Адольф Гитлер»):

— Дивизия с января 45-го года вела бои в Люксембурге. Две недели назад прибыла в Венгрию. За три дня боев потеряла 40% личного состава.

Атака в 4 часа утра началась. Потопление танков.

...За время боев на Гроне на других фронтах такие события: под Кенигсбергом (юго-западнее) сжимается кольцо восточнопрусской группировки. В провинции Бранденбург наступление, Бреслау окружен...

21 февраля

Сейчас к нам и почта не ходит, где-то она далеко за переправой. Случайно дошла сводка Информбюро.

О нас написано:

«На северном берегу Дуная, восточнее города Комарно наши войска, находящиеся западнее реки Грон, отбивали атаки крупных сил пехоты и танков противника и после упорных боев оставили несколько населенных пунктов».

Все. Поймет ли кто там в тылу, что кроется за этими лаконичными выражениями, за этим «после упорных боев...»?

А это эпос, это целая трагическая поэма, которую так бы и нужно озаглавить: «Восточнее города Комарно».