Андрей Хаданович: «Попытка пронести бутерброд на наш «пляц Калиновского» каралась 10—15 сутками тюрьмы»

Первый сборник стихов белорусского поэта Андрея Хадановича вышел… на украинском языке. Причем предисловие к «Листам з-під ковдри» писал Юрий Андрухович, а большинство текстов перевел Сергей Жадан: в отечественную современную поэтическую тусовку белорус Хаданович с самого начала вписался как нельзя лучше. Не в последнюю очередь потому, что и сам Андрей загорелся идеей перевести стихи украинских коллег на братский язык. А затем побудил и украинских поэтов попробовать себя в специфическом деле перевода.

Обидно, когда издательские проекты реализуются чересчур долго. Но когда они таки реализуются, все равно здорово. Не прошло и пяти-шести (мнения участников расходятся) лет с момента зарождения идеи, как издательство «Критика» выпустило оригинальную поэтическую антологию «Зв’язокрозрив» — она же «Сувязьразрыў», если перевернуть книжку и читать с другого конца. Двенадцать украинских поэтов — в оригинале и белорусских переводах. И двенадцать белорусов — соответственно. Пожалуй, впервые у нас есть возможность узнать, какие еще поэты есть там, в Беларуси. Кроме Янки Купалы и, как нам стало известно несколько лет назад, Андрея Хадановича.

Андрей и читает стихи, и говорит по-белорусски. Все понятно. И в особенности — когда речь заходит о мартовских событиях нынешнего года в Минске, так похожих и в то же время радикально не похожих на нашу оранжевую революцию. Андрей Хаданович был на площади от первого до последнего дня, читал с трибуны новые антирежимные стихи, пел песни под гитару. После поражения оппозиции за его судьбу искренне переживали студенты БГУ, где Хаданович преподает, и не только они. Впрочем, он не считает финал тех событий поражением. Равно как и финалом.

Сейчас, когда многие украинцы, стоявшие на Майдане, чувствуют обиду и разочарование, услышать его особенно важно.

— Андрей, в Интернете прошел слух, что вас уволили из университета. Это правда?

— Я всегда шучу так: если о тебе ходят слухи, хорошие ли, плохие ли, значит, ты еще жив. Нет, конечно, я со смехом читал эти интернет-форумы. Правда, во время горячих мартовских событий, между очередной фальсификацией выборов и Днем свободы 25 марта, я получил огромное количество — спасибо всем! —звонков и электронных писем от искренне встревоженных людей с просьбой опровергнуть подобные слухи. Нет, пока все хорошо, хотя далеко не для всех белорусских студентов и преподавателей. Например, на днях с филологического факультета БГУ уволен мой коллега, известный белорусский писатель Алесь Пашкевич — не по профессиональным, безусловно, а по политическим мотивам, как член инициативной группы одного из оппозиционных политиков. У нас на филфаке руководство ведет себя еще более-менее пристойно, а на других факультетах и особенно в других, чуть менее элитарных вузах устраивают просто позорные судилища. От студентов, отсидевших 10—15 суток, требуют публичного покаяния, мол, я больше не буду. Молодежь, и не только, которая собирается на флэш-мобы, пикеты и митинги в знак поддержки этих людей, тотчас же арестовывают. Все это, конечно, звенья одной цепи.

— С одной стороны, может сложиться впечатление, что слухи о репрессиях среди сторонников белорусской оппозиции сильно преувеличены, а с другой — наоборот, что нам не понять всего драматизма происходящего у вас. Это тема, которой очень легко манипулировать, вы согласны?

— Истина всегда находится где-то посередине. Я смотрю польские телеканалы и понимаю, что в глазах поляков из Беларуси не может быть хороших новостей: телезрители этого не поняли бы, у них уже сложился стереотип. Россия же часто, извините за оценочное слово, гонит редкую пургу, показывая пролукашенковскую Беларусь. Я не говорю о наших родных средствах массовой информации, БТ и других, которые устраивают чисто оруэлловские «пятиминутки ненависти», уча ненавидеть Америку и Евросоюз, такие слова как демократия без иронии по телевизору у нас не употребляются. Но я хочу сказать, что подобной тактикой обычно достигают противоположных результатов: люди с симпатией относятся к тому, что несимпатичные люди учат ненавидеть, делая это коряво, по-колхозному, используя фразеологию и риторику советских времен.

А так — истина посередине. Чистые улицы, регулярно выплачиваемые зарплаты, стабильность, на которую напирает режим Лукашенко. Уровень жизни и сама жизнь действительно выглядят неплохо, если не сравнивать с уровнем жизни стран Запада.

— Белорусские события невозможно не сравнивать с нашей оранжевой революцией. Что, по-вашему, в первую очередь помешало белорусской оппозиции: объективно другая расстановка сил или чисто организационные проколы?

— Ваш маленький пахан Кучма был все-таки ограниченным авторитарием, а у нас достаточно конкретный тоталитаризм. И силовиков побольше, и полномочий у этих силовиков значительно больше, десятки и сотни тысяч людей в форме натравливают на мирных людей. Атмосфера страха перед восстанием, как его можно назвать, в Беларуси нагнеталась неимоверно. По телевизору выступали грозные генералы и говорили, что будут применены все меры наказания, вплоть до высшей, и так далее.

Кроме того, в вашей стране это выглядело массово прежде всего по-менеджерски. Это значит, что нашлись огромные суммы, вложенные в украинскую революцию. Огромное количество людей думали о прагматических вещах: о сцене, колонках, биотуалетах, — в таких делах не бывает мелочей. Да и приватный сектор помогал. В Беларуси же любая попытка не то что биотуалет — бутерброд пронести на наш «пляц Калиновского», как он теперь неофициально называется, каралась 10—15 сутками тюрьмы! А тем более одеяло, теплую вещь, не говоря уже о палатках.

Но я не вижу в произошедшем никакого пессимизма. Жаль, что пришло не триста тысяч, — наверное, это была бы критическая масса, чтобы осуществить революцию, — а тридцать, хотя официальная пропаганда в десятки раз уменьшала истинное количество. Но это очень и очень много, если принять во внимание атмосферу страха. Легко идти на любое сражение при позитивном балансе расклада сил, веря в реальность победы. Гораздо сложнее идти уверенным в ее утопичности, зато стопроцентно убежденным в неминуемости репрессий. Я видел тысячи людей, которые, ни на секунду не сомневаясь, что, возможно, в них будут стрелять, возможно, их выгонят с работы, возможно, им придется долго отсидеть в тюрьме за этот поступок, — все равно шли. Я ими восхищаюсь.

И в итоге оказалось, что когда рядом много людей, уже не так страшно. И наказание кажется порой чисто символическим по сравнению с уровнем свободы и остротой протеста. По-моему, очень у многих изменились стереотипы в положительную сторону. Многие оппозиционные политики говорили: революция таки произошла — в сознании людей, даже тех, кто либо из боязни, либо из снобизма, считая, что это не путь для изменений, не вышли на улицы. Белорусы все более и более негативно оценивают существующий режим, все более остро видят стагнацию, дурацкий призрак эпохи застоя. Страны-соседи через кризисы, через проблемы, но идут вперед, а мы все стоим на месте, и это раздражает огромное количество людей. Самым действенным у нас был лозунг «За свободу!», и эта свобода ощущалась физически, а еще очень популярный лозунг был «Достал!». Понятно, кто достал и в каком смысле.

— В Украине многие участники оранжевых событий сейчас чувствуют себя обманутыми властью, за которую они боролись. А вас и ваших друзей не грызет червячок сомнения: достойны ли ваши лидеры того, чтобы вы за них рисковали, в том числе и жизнью?

— Не бывает лидеров, достойных, чтобы за них рисковали жизнью. По-моему, человеческая жизнь важнее любой доктрины, любого самого симпатичного идеологического слогана, любых свободы-равенства-братства, за которыми вели французов, а потом это обращалось в гильотины. Но тем не менее… Это все не управлялось сверху. У меня как участника каждого дня событий было ощущение, что импульс идет снизу. Молодые люди брали на себя инициативу: мы остаемся на площади. А умнейшим из оппозиционных политиков, скажем, Милинкевичу, хватило ума разобраться: лучшее, что они могут сделать — услышать, почувствовать эту инициативу и по возможности корректировать в правильное русло. Я думаю, что наши оппозиционные политики не ожидали, что придет столько людей. Иначе я не объясняю технические проблемы в первый же день: микрофоны не могли покрыть всего пространства заполненной площади и т.д. А потом немножко растерялись, как быть, куда вести, как руководить этой энергией протеста. Всегда бы так обманываться в ожиданиях только в положительную сторону!

— Когда команда КВН из Минска шутит на тему революции: «Мы, белорусы, не такие…» — вам смешно?

— Я не видел белорусских кавээнщиков без самоцензуры, поэтому не воспринимаю их юмор. Этот юмор одобрен сверху. Когда провинциальная кавээновская команда в Барановичском университете неудачно пошутила на политическую тему, это обернулось снятием с работы всего их руководства. Так что белорусские кавээнщики шутят очень осторожно. А где есть самоцензура, там обычно вещи выходят недостаточно талантливые. Так и в литературе, и в философии, и в чем угодно.

— Есть мнение, что в тоталитарном и жестко авторитарном обществе поэт — куда более значительная фигура, чем в обществе демократическом. Вы это ощущаете?

— Я это чувствую, сталкиваясь с коллегами из других стран. Как-то на литературной конференции в Амстердаме я на плохом английском языке разговаривал с поэтом из западной страны, тоже не носителем этого языка, и мы употребляли похожие, но немножко разные слова: я напирал на human rights, а он — на copy rights. Даже недавно в Ирпене, на тусовке молодых литераторов, как-то подозрительно часто звучали слова, связанные с деньгами, контрактами и так далее. Я мечтаю, чтобы ситуация цивилизованности с авторскими правами, с гонорарами, с литературными агентами как можно скорее наступила в Беларуси, но сейчас наши литераторы и все, кто мыслит в художественных и философских категориях, озабочены более насущными проблемами.

У меня есть подозрение, что сегодня белорусская литература востребована рядовым читателем больше, чем прекрасная литература наших стран-соседей. И никакой заслуги литераторов, по большому счету, нет. Когда правды становится значительно меньше в других источниках информации, писатели — не все, но писатели с именем, с репутацией, которым верят — оказываются едва ли не последней инстанцией, где можно услышать правдивое слово. Поэтому походы на перфомансы, литературные чтения и так далее оказываются еще и формой протеста, выражения своей позиции. Поэтому власти очень хочется уничтожить оппозиционный Союз белорусских писателей, и совсем недавно был создан другой, марионеточный, управляемый какими-то графоманами и одновременно следователями и силовиками: понятно, что литературой там и не пахнет. Сейчас школам и университетам запрещено приглашать в свои стены каких-то других литераторов, кроме членов этого марионеточного Союза писателей Беларуси. Несколько лет назад была разогнана вся художественная литература в государственных журналах: сверху тоже назначили каких-то марионеток-графоманов с советской кашей в головах, и теперь они успешно руководят в Беларуси «холдингом» литературы и искусства. А для негосударственных изданий, скажем, журналов «Дзеяслоў» и «ARCHE», в Беларуси создана ситуация, чтобы максимально усложнить им существование. Часто эти журналы выбрасывают из магазина, делается все, чтобы они не продавались через подписку, и только энергия главных редакторов-дистрибьюторов помогает их каким-то образом распространять. В Беларуси по-прежнему активно запрещаются нережимные и антирежимные газеты. Пространство свободы сжимается, как пружина, но в этой связи есть повод и для оптимизма: чем сильнее прижимаешь пружину, тем мощнее она в какой-то момент распрямляется, потому что есть законы физики, психологии, и я верю, что в Беларуси они сработают.

— Вы, насколько я знаю, выросли в русскоязычной семье. Белорусский для вас — язык гражданской позиции или вы все-таки считаете его родным?

— Он никогда не был мне чужим, я же не услышал его впервые, будучи взрослым. В отличие от нынешней ситуации, когда употребление белорусского искусственно сведено к минимуму, раньше он в Беларуси звучал, хотя на нем и не говорило большинство населения. Но он круглые сутки звучал по телевидению, по радио, деятели искусства на нем говорили, и каждый белорус пассивно его знал. А когда у тебя в университетские или даже в школьные годы появляются продвинутые друзья с прекрасным знанием белорусского — гораздо лучшим, чем у твоих школьных учительниц, которые выходили в коридор и разговаривали по-русски, — ты сразу понимаешь, что он гораздо красивее, богаче, нежели кое-кто внушал, вовсе не сельский. Он способен передавать интеллектуальные глыбы! Это с одной стороны. А с другой, тот жесткий пессимистический референдум, после которого были отменены национальная символика и единственный государственный белорусский язык, мы вернулись к двуязычию и советской символике, был, наверное, последней каплей. Я подумал: если я сейчас не буду говорить по-белорусски, другие молодые люди не будут, то, может, этого не будет делать никто. Отчасти политическая мотивация, но в большей степени эстетическая. Слова, которые анахроничны, смешны, заштампованы по-русски, в белорусском оказываются свежими, несут в себе какую-то энергетику, заряд свободы, потенциал создавать что-то художественно ценное.

— Со скольких языков вы переводите поэзию? И, пожалуйста, расскажите подробнее о переводе украинских поэтов.

— Пассивно перевожу с английского, французского и собственно с украинского — говорить на нем пока побаиваюсь. Кроме русского, более-менее свободно владею польским. С трех славянских и двух западноевропейских — это очень немного. У меня есть старшие товарищи, серьезные полиглоты, которые знают по двадцать языков: скажем, Лявон Барщевский, прекрасный белорусский переводчик. Украинская поэзия появилась в кругу моих интересов пять-шесть лет назад — прежде всего как страшно талантливая, актуальная, молодая. Есть свои закономерности в динамике каждой национальной культуры: расцветы, апогеи — и мне в конце 90-х показалось, что украинская литература, и особенно поэзия, достигла именно такого расцвета, когда классные, гениальные вещи пишут молодые люди, твои современники. Это совсем не то, что мой любимый французский поэт Бодлер, которого я изучал в университете и в аспирантуре, а живые люди. Они на мейлы отвечают, всегда могут подсказать, с ними можно контактировать. Бодлер, к сожалению, по техническим причинам не владеет электронной почтой и живет уже в другой Франции, к нему не приедешь в гости. Такое впечатление, что украинская литература уже модерная и по-хорошему постмодерная, но еще не отравлена полным прагматизмом, потребительством, когда все это превращается либо в коммерцию, либо в узко-узко ограниченную деятельность маргиналов, которых нигде и не видно. Живые поэты, чуть постарше меня (скажем бубабисты, Андрухович и его коллеги) или совсем ровесники (самый гениальный пример, наверное, Сергей Жадан), действительно задевают слушателей за живое. И слушателей у них больше, чем самих поэтов, в отличие от того, что часто можно наблюдать в других странах, а значит, поэзия выполняет какую-то роль, соответствует неким ожиданиям слушателей. Это объединяет белорусскую и украинскую поэзию. И вместе с тем украинская поэзия чуть более модерна, чуть более продвинута на Запад к издателям, литературным агентам, о которых мы говорили. Может, с этого и пример надо брать… В нашей антологии поэты и переводчики познают инакость своих культур взаимно. Отражаясь в зеркале украинской литературы, мы по-новому видим себя и, надеюсь, украинцы тоже по-иному открывают себя, отражаясь в текстах белорусской актуальной поэзии.