Акакий Акакиевич: ПУТЕШЕСТВИЕ ИЗ ПЕТЕРБУРГА В КИЕВ

Эта история многим может показаться маловероятной. Ведь обыватель, хоть и привыкший за последние годы к криминальному буму, все же склонен верить, что выходящие из ряда вон кровавые разборки, поножовщина, убийства — чаще всего, результат столкновений «преступных элементов», пятой власти, а уж никак не добропорядочных граждан, которые, что бы там ни было, спорные вопросы могут разрешить полюбовно, вернее, в рамках закона, который их права должен защищать.

Все как будто бы верно. За минувшее десятилетие в нашей стране и Конституция новая принята, и существенные изменения и в Криминальный, и в Криминально-процессуальный кодексы Украины внесены (да столько, что порой даже опытный следователь не успевает уследить за всеми новшествами). А сейчас в повестке дня шестой сессии ВР вообще стоит вопрос о новой редакции этих документов. Но недаром мудрецы утверждают, что для разбитого корабля любой ветер плох. И потому-то общество, постоянно пребывающее на грани социально-экономических бурь и потрясений, все еще не в состоянии предоставить спасательную шлюпку каждому в ней нуждающемуся. И тогда последний вынужден спасаться сам — бросаться в холодную пучину, грести изо всех сил, размахивать подручными средствами, разгоняя крупную и мелкую живность, готовую его проглотить.

И хорошо бы это единоборство позволяло добраться до берега живым и неуязвимым, не оставляя позади островки всплывающих брюшком вверх рыбешек. Но в том-то и состоит парадокс состояния «одиночества в толпе», что в единоличной борьбе за выживание чаще всего жертвой оказываешься сам...

«Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?»

Кажется, эти слова незабвенного гоголевского Акакия Акакиевича, который на любую недобрую шутку или злой поступок отвечал так, что каждый невольно ощущал иной смысл: «Я брат твой», можно было бы приписать и нашему герою — настолько кротким и чистым человеком считали его окружающие. Да он и был таким.

Послевоенное детство не дарило радостей изобилия. Игрушки мастерил сам. В школу бегал в чистенькой, но старой отцовской рубашке. Уроки готовил на сколоченном из расшатавшихся табуреток столе.

— Ты главное, сынок, не попади в плохую компанию. Я этого не переживу, — часто причитала мать, видя, как Валеркины сверстники потягивают за углом самокрутки или стайками собираются у подъезда, соря нецензурными словечками или потешаясь раздачей щелбанов «младшему поколению».

Но мальчишку обходило людское зло да и порочные пристрастия не посещали. Может, потому, что в душе всегда звучала музыка. Это казалось даже странным — вроде бы из простой рабочей семьи, не избалован атмосферой утонченного меломанского окружения, не получивший музыкального образования. И вдруг — услышит доносящуюся из репродуктора арию или фортепьянную пьесу, станет как вкопанный, и ты уж зови не зови его в эту минуту, пока не дослушает, не очнется. С семи лет начал собирать пластинки — Верди, Моцарт, Вивальди. Казалось, слушая их, мальчишка открывает для себя какой-то свой, неведомый взрослым мир, который и глубже, и красивее, и честнее, чем тот, который видит вокруг. Хотя и в реальной жизни он не был отшельником. Бегал с ребятами на футбол, занимался спортом, часами просиживал за учебниками по физике и математике. Но главное было там, за порогом видимого, в душе, которая не воспринимала черных красок, а потому в каждом встречном искала свет или хотя бы отблески его лучей.

Над такими сверстники обычно подтрунивают — мол, не от мира сего. Но Валерка вовсе не был каким-то хилым, отстраненным от всего происходящего подростком. Наоборот, красивый, стройный, с ярким блеском синих глаз — он как-то сразу вызывал симпатии и парней, и девчонок. А его «дипломатичность» вовсе не означала бездейственность: «музыкант» всегда был готов помочь, вступиться за несправедливо обиженного — только не кулаками, не в драке, а скорее словом, поступком, примером. Потому и институтские друзья, и соседи, и сотрудники видели в нем надежного товарища, который, правда, мог скорее постоять за других, чем за себя.

Может, потому в семейной жизни не все складывалось гладко. Татьяна оказалась женщиной красивой, властной, но далекой от понимания его внутреннего мира. Прожив несколько лет бок о бок как чужие, они расстались. И Валерий, окунувшись с головой в работу на одном из столичных предприятий, куда брали «самых-самых», как-то перестал думать об обустройстве своего домашнего очага. Да и зачем? За плечами почти сорок. Рядом — книги, стихи, вечерами — симфонические концерты и прекрасная медь осенней листвы на дорожках старого парка, куда забредал, когда к горлу неожиданно подступала ностальгия по прошлому. Именно там в один из погожих дней бабьего лета он встретил ту, о которой и мечтать-то уже не смел.

Ольга сидела на скамье — тоненькая, черноглазая, в легком шифоновом платье. «Совсем как онегинская Татьяна», — подумал Валерий и почему-то, не зная еще, с чего начать беседу, все же шагнул навстречу...

Так у него открылось «второе дыхание». Казалось, они понимают друг друга с полуслова, с полувзгляда. Общим было все — и герои романов, и любимые театральные постановки, и «путешествия» по картинным галереям, и забота о маленькой Олиной дочери. А когда на свет появился Алешка, Валерий вообще на крыльях летал. И хотя роды были трудными, патологическими, и мальчик родился слабеньким, уже немолодой «молодой отец» дал себе клятву: что бы дальше ни случилось, как бы трудно ни было, он поднимет его на ноги, он подарит ему все краски мира, всю музыку жизни, он будет жить ради этого ребенка, не знающего пока горя и беды и просто глазеющего своими огромными очами- маслинами на улыбающихся и безмерно счастливых родителей.

«Трудно перебежать законное пространство»

А ведь именно к этому стремился Акакий Акакиевич, несмотря на то, что «с некоторого времени начал чувствовать, что его как-то особенно сильно стало пропекать в спину и плечо»...

Алешка подрастал, начал ходить в школу — и обычную, и музыкальную. Отец по вечерам читал ему сказки, мать потчевала домашними пирогами, а по воскресеньям их со старшей сестрой чинно выводили в оперный или Русскую драму. Потом все о чем-то спорили, обсуждали увиденное и услышанное, Валерий проверял домашние задания ребятишек — и верилось, что такая идиллия будет вечной, если бы не начавшие мучить малыша приступы головной боли, потери сознания, жесточайшей аллергии. Последняя была настолько сильной, что тело покрывалось сплошной красной сыпью, чесалось. А тут еще свекровь расхворалась. Они помогали сколько могли. Но вскоре последовал новый удар — врачи поставили онкологический диагноз самой жене. Если бы не это, как-то и выкарабкались бы из тупиковой ситуации. Ведь на производстве зарплату хоть и небольшую, но выдавали, была хибарка в селе с садом и огородом: какими-то овощами и фруктами можно было запастись на зиму.

— А давай туда вообще переедем, — как-то предложила Ольга, искренне веря, что после операции чистый сельский воздух пойдет и ей, и сыну на пользу.

Сначала Валерий был против — вернее, их отвести на Виннитчину согласился, а сам продолжал работать в Киеве. Но когда узнал, что Алешка до такой степени тяжело переживает разлуку, что каждый день бегает на станцию встречать отца и, не дождавшись, забирается в сарай, где целую ночь рыдает, не выдержал.

«Нет, нельзя поправить: худой гардероб!»

Вердикт портного Петровича и его предложение пошить новую шинель стало для Акакия Акакиевича ударом молнии. У него «затуманило в глазах, и все что ни было в комнате, так и пошло перед ним путаться».

...Уже будучи в Лукьяновке, долгими темными ночами, чувствуя смрад от скопления тяжело дышавших сокамерников, Валерий все время думал о том, почему, закрывая глаза, слышит чарующие звуки Третьего концерта для скрипки с оркестром Моцарта, а не его «Реквием». Ведь тот был бы созвучнее его нынешнему настроению и всем предшествующим трагедии событиям — даже свой «Черный человек» у него был. А потом понял: высокий трагизм последнего звучит как фатум, а ему, несмотря ни на что, хочется преодолеть безнадежность. Ах, если бы можно было...

Дядя Леня позвонил неожиданно, когда вещи были уложены и Валерий уже собирался на электричку.

— Еще бы немного, и меня не застал, — сообщил он, кратко поведав о своих мытарствах.

— Ну, да что ни делается, все к лучшему, — попробовал успокоить родственник. — Я как чувствовал. Вот и хочу предложить тебе выход. Помнишь Верку, мою племянницу? Так у нее сейчас какие-то затруднения финансовые. Она свою трехкомнатную квартиру хочет сдать за 150 долларов, а сама ищет где бы снять этак за 60. Пока вы в селе будете, это тебе какие-никакие деньги принесет — своих и подлечишь.

Предложение показалось интересным. Ведь в конечном итоге не чужим людям оставляет «гнездо». Да и плохого дядя не пожелает: он его сына недавно выручал, когда у самого ни гроша не было, а тому понадобилось заплатить долг — пошел в бригаду, к товарищам, занял как для себя...

На том и порешили. Поезд помчал Валерия к родным и близким, а в его квартире поселилась семья, которая, как договорились, пробудет там до того времени, пока они не решат вернуться — этак месяца с три-четыре.

Время летело быстро. И хотя труд на земле для городского жителя был тяжел и непривычен, радовали и порозовевшие щечки Лешки, и какая-то умиротворенность жены, и надежда купить детям к зиме обновки.

— Ты поезжай в Киев, возьми, что там причитается с жильцов, будем потихоньку выкарабкиваться, — сказала как-то вечером Ольга.

И Валерий поехал. Двери долго не открывали, а когда открыли, он был несколько удивлен удручающим видом своей квартиры: всюду грязь, пустые бутылки, окурки, табачный дым столбом. Поговорили о том о сем. Коснулись и проблем оплаты. Оказалось, денег сейчас в наличии нет, но беспокоится не стоит: весь долг будет возвращен в следующем месяце.

Он поверил. Но прошел еще один месяц, потом еще, еще... Семья Петренко почувствовала что- то неладное, тем более что до них стали доходить слухи: интересуются, мол, жильцы — приватизирована ли квартира, на ком она, кто прописан. А тут, как на грех, у сына опять случился приступ — упал как подкошенный ни с того ни с сего на пол, похолодел весь. Валерка принялся делать ему искусственное дыхание, потом побежал к фельдшеру, врачам. А те в одну душу: «Поезжайте домой, надо в институте нейрохирургии провести обследование, магниторезонансную терапию. Только это теперь больших денег стоит».

— Не пошел, значит, ему на пользу этот климат, — всполошилась свекровь, — возвращайтесь домой, в свою квартиру, к началу третьей четверти и в школу новую определите.

Узнав об этом, жильцы сначала пообещали тут же выселиться, хотя денег за прошедшие шесть месяцев так и не отдали. Не показали они и книжку с квитанциями об уплате за электроэнергию и телефон. Пришлось идти в соответствующие инстанции, узнавать что к чему. Оказалось, первая цифра составляет 800 гривен, вторая — 300.

— Господи! — всплеснула руками Ольга. — Вот называется «улучшили материальное положение». Мало того, что они не заплатили за проживание, так еще и долг перед государством на нас повесили. Надо что-то делать.

— Дудки, — рассвирепела Верка, выслушав претензии хозяев. — Назло вам никуда отсюда шагу не сделаем. Попробуйте выселите. Вам быстро голову открутят. Ленкины друзья не будут с вами нянчиться. Я уж не говорю о вашем мальце.

— Это как же? — удивился Валерий. — Или мы в собственном доме уже незваные гости?

— Вот именно, козел, — резюмировал муж постоялицы. — Уедем отсюда тогда, когда захотим.

— А может, и не захотим, — хихикнула, пуская колечко дыма, Ленка.

— Идем отсюда, — коротко сказал Валерий. — Разберемся в ситуации позже. Не хотел я, но, видно, придется обращаться в милицию.

И уже на лестничной площадке услышал вдогонку: «Обращайтесь, обращайтесь».

«А ведь шинель-то моя»

Так, кажется, сказал обескураженному Акакию Акакиевичу грабитель, снимая с него последнюю стоящую вещь.

Да и наш герой понимал, что на глазах всего честного народа его ни за что ни про что раздевают. «Но, может, это так, шутка или выплескивание наружу каких-то своих душевных неурядиц. А потом все образуется. Ведь не звери же они? У самих ребенок в интернате, знают каково семье, где нездоровый малыш, оказаться без крыши над головой. Тем более что это наш дом и наша крыша, — мысленно рассуждал о случившемся. — Позвоню им завтра. Даст Бог, все решится миром». Но миром ничего не решалось. На том конце телефонного провода слышался один и тот же странный ответ: «Петренко? Свободен...»

И тогда в один из дней, взяв ящик с инструментами, чтобы поменять в своей квартире замки на новые и обрезать телефонные провода (кто знает, на сколько гривен они наговорят еще), Валерий с женой и сыном пришли к порогу родного дома, — правда, предварительно объяснив ситуацию участковому, которого попросили как-то разрешить эту нелепицу с жильем.

Страж порядка, конечно же, понимал, что такого рода споры относятся к категории, говоря языком юристов, гражданско-правового регулирования, а попросту — компетенции судов (исполнение решений которых может затянуться и на год, и на два), но все же решил помочь. А потому «по прибытии» без обиняков спросил несговорчивых жильцов, почему по месту прописки не проживают и не пора ли им освободить для семьи Петренко их законную жилплощадь. Те ответили уклончиво, мол, решим вопрос. А когда участковый скрылся из виду, на Валерия и его жену обрушилась нецензурная брань и угрозы. Затем постояльцы прямо-таки накинулись на Ольгу. Удары сыпались и спереди, и сзади. Валерий еле оттащил рассвирепевших оппонентов — ему не хотелось устраивать побоище, тем более что происходило все на глазах испуганного сына. Единственное, к чему он стремился в этот момент, так это поскорее открыть дверь и вырваться на открытый воздух. Но замок, как назло, заклинило.

Судорожно открывая сумку, Валерий достал нож и отвертку и начал отодвигать щеколду — никак. Видно, дрожали руки. Попробовал снова — все впустую. А Вера тем временем все не унималась. «Звони», — коротко приказала она дочери, и та набрала какой-то номер: «Тут одних паразитов надо поучить уму-разуму».

Эти слова, кажется подвели черту терпению. Стало ясно: телефонные провода надо-таки перерезать. Валерий двинулся было на кухню, но услышал отчаянный крик Алешки: «Папа! У Ленки — нож». Что произошло дальше, он помнит плохо, просто почувствовал несколько ударов кулаком по позвоночнику, наносимых сзади отцом Лены, рассвирепевший взгляд девчонки, крики. Но он уже был не он. Не тихий Акакий Акакиевич, не добрый Валерий Петренко, а затравленный, загнанный зверь, который теперь бил, бил, бил своих обидчиков отверткой... в живот... сердце...

На какую-то секунду в квартире воцарилась тишина. Жуткая. Страшная. Потом, как бы очнувшись ото сна, увидел в собственных руках окровавленное орудие мести, три лежавших в неестественной позе трупа. Тупо, машинально подошел к двери. По злой иронии судьбы замок легко и быстро поддался. И совсем не его, а какой-то чужой, утробный голос приказал Ольге: «Звони в «скорую» и милицию»...

«Значительное лицо» — не наше ли общество?

Тема «Шинели» у Гоголя — тема человеческого страдания, предопределенного положением маленького человека, загнанного обстоятельствами в тупик. Исчезновение того, что ему было дорого, равнодушие «значительного лица» к его беде приводят Башмачникова не просто к духовной стертости, а к фатализму. Недаром мертвец, настигший высокого чиновника, кричит: «А! Так вот ты наконец! Наконец я тебя поймал за воротник! Твоей-то шинели мне и нужно! Не похлопотал об моей, да еще и распек, отдавай же теперь свою!»

Не знаю, что мы, сограждане, можем теперь отдать Валерию Петренко, его жене и сыну, равно как и мальчишке, оставшемуся сиротой «по другую сторону баррикады». Осуждение? Понимание? Сочувствие?

Суд еще не окончен. Поэтому имена и фамилии наших героев изменены. К сожалению, нельзя изменить только обстоятельств, которые привели к тому, что в общем-то хороший человек, любящий отец, прекрасный товарищ (о чем говорит и протокол заседания трудового коллектива, в котором 70 человек единогласно просят высокую инстанцию, учитывая личность обвиняемого, «передать Петренко на поруки», и отзывы о нем коллег, и показания свидетелей) совершил то, что совершил: преднамеренное убийство в состоянии сильного душевного волнения (то есть физиологического аффекта). Последнее подтверждено экспертизой.

Читая строки обвинительного заключения, которое выдвинуло предварительное следствие, пропуская ситуацию как бы через себя, невольно задумываюсь: а такой ли уж уникальный этот случай? А не может ли повториться что-то подобное где-то в Полтаве, Жмеринке, Хусте? Не исключено. Ибо то состояние, в котором пребывает наше общество, само по себе порождает в бедных головах тысяч людей такие сложные нервно-психологические процессы, что порой никакой самый черный фантаст не придумает.

Взглянем на свое житье-бытье трезво. Треть украинцев нуждаются в улучшении жилищных условий. Уровень безработицы чрезвычайно высок. Минимальная пенсия большинства сограждан — самая низкая в Европе. По разным прикидкам от 50 до 80 процентов людей пожилого возраста живут за чертой бедности.

Население нашей страны ежегодно сокращается на три процента. По продолжительности жизни Украина занимает 57-е место в мире среди мужчин и 45-е среди женщин. А невозможность дать детям образование, найти работу или вынужденность менять социальный статус — скажем, ученого на торговца на рынке — разве все это не оказывает влияние на психическое здоровье каждого из нас и общества в целом?

Известный публицист Василий Песков как-то заметил: «Человек подобен многоэтажному дому с этажами ярких огней и подвалами, кишащими крысами и тараканами. Неразбериха в жизни, неуверенность в завтрашнем дне гасят в человеке огни «этажей» и оживляют нечисть «подвалов».

От редакции. Предлагая вниманию читателей этот материал, мы не собирались оправдывать поведение нашего героя. Ведь никто не вправе разрешать самые сложные житейские коллизии с помощью ножа или отвертки будь то осознанное поведение или действие в состоянии аффекта. Да и прокурор на предпоследнем заседании районного суда, объективно оценивая ситуацию, спровоцированную неадекватным поведением потерпевших, тем не менее потребовала применить к Валерию такую меру наказания, как пять лет лишения свободы по ст. 95 УК Украины.

Мы только попытались разобраться в тех скрытых пружинах нашего «я», которые под натиском житейских неурядиц разжимаются до границ сверхагрессии, оборачивающейся в конце концов ударом против нас самих.