Абсолютный блеск Елены Ильзен

Эти воспоминания были написаны Григорием Кочуром в 1992 году по просьбе Евгении Дейч (жены Александра Дейча) после смерти Елены Ильзен. Они были прочитаны на вечере памяти Е.Ильзен в обществе «Мемориал» в Москве и остались в архиве Литературного музея Григория Кочура в Ирпене. Это воспоминания о двух женщинах, жизни которых в разное время были связаны с Киевом, поэзией и страшными репрессиями тоталитарной системы.

Ильзен (Грин) Елена Алексеевна родилась 3.04.1919 года в Киеве. Ее отец — доктор философских наук, мать — бывшая бестужевка. В 1937 году родителей арестовали, отец был расстрелян, мать отправили в лагерь. С 1942 по 1954 год Елена Алексеевна находилась в лагерях Воркуты Коми АССР. Преподавала в школе, работала в Медгизе, переводила с английского, немецкого, французского. В шестидесятые годы ее дом стал одним из московских центров самиздата, где собирались бывшие заключенные и диссиденты. Умерла 15.06.1991г. в Москве.

Я был приговорен, как «украинский буржуазный националист», к десяти годам исправительно-трудового лагеря. Судили меня в Полтаве, местом заключения оказался поселок Инта в Коми АССР (теперь это уже город). Там я работал на шахте — сперва откатчиком угля, позже освоил профессию нормировщика. После освобождения остался на той же работе. Разница заключалась в том, что в лагерной зоне я только работал, а жил уже в поселке, мог бывать всюду, где хотел, и если раньше с конторой нашей организации общался только по телефону, то теперь мог явиться туда собственной персоной.

В здании, где помещалась контора, имелось некое подобие библиотеки с читальней. Там можно было посидеть, почитать свежую газету или журнал, были даже книги, но ассортимент их был весьма скуден. И вот однажды заведующая этой читальни сообщила мне, что ее командируют в Ленинград, там она сможет достать кое-какие новинки и поэтому я могу заказать ей то, что меня интересует. Я, конечно, назвал Ахматову, Мандельштама, Пастернака. Все это слушала сидящая вблизи женщина. Слушала с иронической улыбкой. Потом встала и подошла ко мне с такими словами: «Ну, вы, кажется, тоже сумасшедший, вроде меня. Давайте знакомиться». Так я познакомился с Еленой Алексеевной Ильзен. Она свой срок отсидела севернее Инты, в Воркуте, теперь возвращалась домой, в Москву. На прощание дала свой московский адрес.

Через некоторое время я уехал в Киев, добился реабилитации («поздний Реабилитанс», как говорил покойный академик Александр Иванович Белецкий), возобновил свои литературные связи. При Союзе писателей организовали комиссию художественного перевода, в которую вошел и я. В тогдашней централизованной структуре наша комиссия была только филиалом, центральное бюро художественного перевода находилось в Москве, и я приезжал туда на различные совещания или «симпозиумы» — этот термин входил тогда в моду. Приезды в Москву давали мне возможность повидаться с друзьями — например, с Александром Иосифовичем Дейчем и его супругой Евгенией Кузьминичной, которые, кстати, жили поблизости от дома Елены Алексеевны. У нее тогда появилось новое амплуа — знатока и популяризатора самиздата — литературы «отреченной» (произведений, не попавших в печать) или запрещенной, распространение которой считалось делом уголовно наказуемым. Помню, как я должен был за ночь прочесть машинописный экземпляр «Котлована» А.Платонова — утром эта машинопись переходила в руки следующего, очередного читателя.

Елена Ильзен любила «дарить своих друзей». Мне она подарила Шару Кариг, венгерскую общественную деятельницу и поэтессу. Шара Кариг сидела в лагере вместе с Еленой Алексеевной. Может возникнуть вопрос: почему гражданка Венгрии очутилась в «нашем» лагере? Ответить нетрудно: Венгрия — страна, принадлежащая к социалистическому лагерю, но больших просторов в ней нет, значит, нет места и для отдаленных лагерей. Но мы с друзьями делились всем, в том числе и лагерями. Отсидев свой срок, Шара уехала домой, в Будапешт. Елена Алексеевна со своим супругом Георгием Львовичем Грином ездила к ней. Я такой роскоши не мог себе позволить: был «невыездной».

Однажды Елена Ильзен приехала к нам в Киев, познакомилась с моей покойной женой Ириной Михайловной: та тоже отсидела десять лет, но в Абези — южнее Воркуты, севернее Инты. Приехала тогда Елена Алексеевна с печальной вестью: был убит наш общий друг Константин Богатырев, замечательный переводчик стихов Р.-М.Рильке. Убийство Богатырева, тоже побывавшего в лагере, связывали с его намерением написать воспоминания, о которых он неосторожно информировал излишне широкий круг знакомых. А знал Богатырев очень много…

Изредка мы обменивались с Еленой Алексеевной письмами. Была она в этом жанре изобретательна и остроумна, поэтому не могу отказать себе в удовольствии привести одно из ее писем:

Дорогой Григорий Порфирьевич

Я вас очень люблю, тем более что совесть моя нечиста, так как я не ответила на ваше письмо. Летом я совершенно отключаюсь от цивилизованного мира и общения с его представителями и погружаюсь в выполнение продовольственной программы.

О Шаре все время получаю сведения, — кто-то уезжает, кто-то приезжает. Она проходила нехорошее обследование, было тревожно, но вроде все обошлось.

Из наших семейных сенсаций, — моя внучка выскочила замуж, так что я относительно скоро буду прабабушкой. Муж моей внучки — обоим по 18 — сейчас в армии, но поблизости от Москвы. Парень и его семейство не противные, хотя и чуждые. Впрочем, свекор Наташи по женской линии венгр и по-венгерски говорит.

Читаю много, но довольно бестолково — что Бог пошлет, но иногда он посылает и занятные книжки, например, очень мне понравились, об Ахматовой — дневники ее близкой подруги, а также письма дочери Цветаевой.

Напишите о себе, если не будете мне мстить таким же молчанием. Как здоровье Ирины Михайловны? Где она? Дома? В больнице? Впрочем, мне все это расскажет Евгения Кузьминична по приезде.

А пока примите всяческие пожелания от нас с Георгием Львовичем к Новому году и независимо от него, а вообще самого лучшего Вам и Ирине Михайловне.

Ваша Е.

В один из моих приездов Елена Алексеевна сообщила новость: в Москву приехала Ахматова. Остановилась она, как обычно, у Ардова, с женой которого дружит, у нее неважно с сердцем, даже в больнице лежала, а теперь выписалась. Условлено, что завтра в одиннадцать мы должны быть у нее. Только визит должен быть коротким, и в разговоре нужно избегать тем, которые могли бы Анну Андреевну волновать.

Визит состоялся. Нам открывает Ардов в пижаме, рысцой добегает до комнаты и скрывается в ней, а оттуда величественно выплывает Анна Андреевна. Мы подходим к маленькой боковушке, в которой стоит простая кровать без спинки, — на ней, очевидно, спит Анна Андреевна. Она садится на кровать, мы — на табуретки (уже в коридоре). Говорю, что я перевожу стихи на украинский язык, приехал на совещание переводчиков, узнал, что Анна Андреевна в Москве, и как давний почитатель ее поэзии счел нужным нанести визит. Отвечает, что очень любит Киев: там училась, там работала, там венчалась с Гумилевым. Что касается перевода, то у них в группе акмеистов был тоже переводчик — Михаил Лозинский. — «Был он очень ученый и всех нас поправлял. Вот есть у Мандельштама стихотворение обо мне. Помните?»

Я, чтобы доказать, что помню, тут же прочел эти восемь строк:

Вполоборота, о, печаль,

На равнодушных поглядела,

Спадая с плеч, окаменела

Ложноклассическая шаль.

Зловещий голос, горький хмель

Души расковывает недра:

Так — негодующая Федра —

Стояла некогда Рашель.

Вот мы говорим «негодующая Федра», а раньше ведь было — «отравительница Федра». Лозинский говорит Мандельштаму: «А ты тут напутал, Осип. Это Медея — отравительница, а Федра никого не отравила». Вот тогда и появилось это «негодующая».

Елена Алексеевна позже комментировала нашу беседу так: «Тут у них начался великолепный треп на переводческие темы. О моем существовании они забыли вовсе». Это не совсем так: Елена Алексеевна не была статистом в этом «трепе». В частности, она спросила: «Анна Андреевна, вышел Франко на русском языке, есть там стихи и в вашем переводе. Это как же, вы с подстрочника переводили?»

На лице Анны Андреевны — благородное негодование: «Милая моя, вы, кажется, забыли, что моя фамилия — Горенко!». Смысл восклицания таков: человек, фамилия которого заканчивается на «енко», может переводить украинские стихи без помощи подстрочника.

Мы помнили, что визит должен быть кратким, и порывались уйти, но нас останавливала просьба: «Посидите еще немного». Уйти удалось чуть ли не с пятой попытки. Состоялась еще церемония авторского преподнесения книг. В наличии оказались «Лирика древнего Египта», где есть переводы Ахматовой, и ее книжечка из серии «Мастера поэтического перевода». Я хотел, чтобы одна книжка была подарена мне, другая — Елене Алексеевне. Но Елена Алексеевна сказала, что на днях она зайдет с томиком оригинальных стихов Анны Андреевны и попросит ее надписать именно эту книжку. На том и порешили. Я сразу уехал в Киев. Надписи на подаренных мне книгах таковы: «Григорию Порфирьевичу Кочуру на память об А.Ахматовой. 27 февраля 1966. Москва», а на другой «Григорию Порфирьевичу Кочуру в его московские дни — Анна Ахматова. 27 февраля 1966». А 5 марта я уже читал сообщение о смерти Ахматовой…

«Абсолютный блеск!» — такой формулой любила пользоваться Елена Алексеевна Ильзен, когда речь заходила о том, что ей особенно нравилось. Именно этой формулой хочется определить духовный облик этой неординарной личности. Такой она сохранилась в моей благодарной памяти. Ну, а для тех, кто хотел бы подробно познакомиться с ней, остались ее стихи и статьи.