НЕВЫДУМАННЫЕ РАССКАЗЫ О ЛЮБВИ

«Я — актриса и сколько себя помню, всегда была актрисой. Даже там, в лагере, о котором, мне показалось, ты расспрашивал с неподдельной болью, я была актрисой. А как еще можно было перенести сорок шесть изнасилований! Я хотела рассказать тебе, как из лагеря в лагерь за мной ходила молва, как об очень искусной и страстной бабе, и все эти наглые надсмотрщики, от которых вечно воняло луком и самогоном, просто считали своим гражданским долгом «завалить» популярную актрису театра и кино. 46 раз! Ты не хотел слушать, стыдился этого разговора, старался быть деликатным. «Об этом писать в журнале не будем, — сказал ты и тут же заговорил со мной, как с ребенком, у которого забрали любимую куклу, — ничего, не переживайте, все самое страшное — позади. Вы и сами полюбите и будете любимы. Вот увидите!»

Да, я убедилась в первый же наш вечер, сколь ты деликатен. Уверена, что ты, живя столько лет в киношном мире, знал обо мне все сплетни, всю грязь, которую вылили на меня до суда и, особенно, после. Но твой такт меня поразил. Я тогда была рада, что именно тебе первому решила рассказать все. Теперь понимаю, что была просто идиоткой, которой вдруг, на халяву, выдалось выпить и закусить, а потом оказалось, что надо расплачиваться.

Ты лично знал Павла, когда-то даже писал о нем в «Советском экране», и это упростило мою задачу. Я рассказала о нашей первой встрече с ним в Новосибирске, куда мы приехали с театром на гастроли. Какой-то милый мальчик с доброй улыбкой ежедневно приходил смотреть «Идиота», где я играла Аглаю, и просил у меня автограф. Как-то мы с Сашей — моим третьим мужем — гуляли по городу, а этот же мальчик бежал впереди нас, поджигал тополиный пух, что лежал вдоль дороги, и пылающая речка катилась к нашим ногам. Он смеялся и бежал дальше... Какой был прекрасный день! Через несколько лет за кулисами я постоянно видела озабоченного студента, который приходил смотреть «Идиота». Потом узнала, что в нашем училище есть спектакль «Преступление и наказание», в котором Раскольникова блестяще играет студент по имени Павел. Я пошла посмотреть. Оказалось, мальчик в Новосибирске, студент и Раскольников — одна и та же личность. Вскоре Павел пришел работать на нашу сцену и как-то после спектакля пригласил меня пить чай. Жил он в общежитии, в подвальчике. Я вошла и увидела на стене три портрета — Достоевского, Шукшина и свой. А вверху — икона Христа, рядом его — Павла — портрет, и в лоб вбит большой гвоздь. Мне стало очень тревожно. Как говорит князь Мышкин: «Нужно было встать и пойти». Было предчувствие какого-то фатума, беды. Если бы я знала, чем все это кончится...

Ты слушал, а я говорила о душной атмосфере в театре, о том, как Павел воевал с главным режиссером за то, чтобы молодым давали роли, чтобы обновлялся репертуар, чтобы в театре не было любимчиков и пасынков, чтобы было все справедливо. Пошел в министерство, в ЦК... Ну, а когда вернулся, то прочитал на проходной приказ о своем увольнении. Пришел домой, взял кухонный нож и закрылся в комнате... Мы были в очередной ссоре, как в шутку о нас говорили: это супруги, которые сходятся и расходятся, как на дуэли. Я пришла позже, закрылась в другой комнате, утром убежала по делам, а он уже почти сутки лежал мертвый... Он ударил себя в печень и долго-долго умирал... Когда велось следствие, то я доказывала, что виной всему была атмосфера в театре, ну, а следователи считали, что причина самоубийства — отклонение от психики. Я ушла из театра, стала только сниматься в кино, правда, нигде не молчала и постоянно, может быть, даже излишне много говорила об ужасающей атмосфере театра, о любовницах, взятках, заграничных турне для узкого круга приближенных... И вдруг (через пять лет!) меня вызывают в 60-е отделение милиции и предъявляют обвинение в убийстве Павла. У меня фактически на суде не было защитника, ведь до последней минуты я была уверена, что отпустят...

Ты понимал меня, даже сам рассказал случай, когда за меня вступился Высоцкий. Мол, одна актриса завела с ним разговор обо мне. Володя поинтересовался, как у меня идут дела в театре. Последовал ответ: «Играет много, но пьет и гуляет». «А что играет?» — спросил он. Актриса назвала три спектакля, где я играю главные роли. «Но я слышал, что она еще и рисует?» «Да, выставка недавно была в фойе театра». «И пишет, кажется?» «Пишет, в «Юности» рассказ опубликован». «Слушай, а когда же она пьет и гуляет?»

Наверное, ты сам тогда выдумал эту историю с Высоцким, чтобы как-то подбодрить меня, утешить. И этим ты окончательно покорил меня. Я даже попросила, чтобы историю с Высоцким ты тоже использовал в материале обо мне.

Но уже в конце нашего вечера, в конце изнурительной для меня пятичасовой беседы я почувствовала в тебе тот микроб недоверия, которого так боялась. Ты сказал невзначай, вроде бы не в связи со мной, что профессия журналиста приучила тебя с известной осторожностью относиться к тем, кто напоказ выставляет свои чувства. Ты говорил это о ком-то другом, о каком-то старике, который замучил твою редакцию письмами о любви к одной женщине. Ты осуждал старика, говорил, что настоящие чувства могут быть и злыми, и безудержными, и безрассудными. Но если в голосе страдальца звучит не боль, а надрыв и патетика, то тебе, мол, трудно поверить такому человеку. Это был камень в мой огород, я поняла сразу.

Через несколько дней ты принес уже отпечатанный материал под названием «Монолог актрисы», и когда я увидела, как добросовестно ты его сделал, то искренне захотела дружбы с тобой. И даже близости. Ты, подлая твоя душонка, это почувствовал и сказал: «Я на работе не пью», сказал полушутя-полусерьезно, как я поняла потом, в своей обычной манере, но пересел с дивана в кресло и более никогда рядом со мной не садился. Я этого никогда не прощу, так и знай.

Все получилось так, как я спланировала. Мое первое интервью после тюрьмы перепечатало 16 изданий — все вырезки у мамы хранятся. Это только в Союзе. А еще, говорят, в Польше, Венгрии и ГДР печатали. Я была тебе благодарна, звонила несколько раз, но ты был официален и даже сух. Теперь я все понимаю. Тебе было мало моей правды. Ты захотел иметь свою. И подло, исподтишка проводил свое, так называемое, журналистское расследование. Четыре года, целых четыре года проверял. Зачем?

Я порвала то твое письмо сразу же, но могу процитировать его по памяти дословно. Ты писал в извинительном тоне: «Я расследую это дело не ради того, чтобы изобличить тебя. Не из-за обиды, что ты использовала мое имя для вранья. Пойми, Таня, у Герцена есть мысль о том, что журналист не обязан быть доктором, но непременно должен быть болью. Вот и мне хочется стать на время твоей болью. А что касается советов, то лучше того же Герцена не скажешь: «Тебя может исцелить только твоя совесть».

Зачем, зачем ты ходил к главрежу, в прокуратуру и милицию? Затем, чтобы выслушать от этих мерзких мужиков другую историю обо мне? До меня потом дошли слухи, как ты ругался с главрежем. Он тебе: «Павел не покончил с собой, а его убила подвыпившая Татьяна. На этот счет есть и заключение экспертизы». А ты полез в спор: «Почему тогда ее не осудили сразу? Во всем вы виноваты! Хотите умыть руки, уйти от ответственности. Засадили невинного человека, а теперь еще и клевещете на него!» Эти же слова ты кричал в прокуратуре, требовал доказательств, возмущался, грозил, что пойдешь к Генеральному прокурору. И тебе показали «дело», в котором была итоговая фраза из заключения экспертов: «Глубина раны — 9 см. Направление удара — сверху вниз... Не мог самоубийца ударить себя ножом, пробить сердце и, несмотря на болевой шок, сопротивление хрящей, вытащить нож из раны и положить его на стол». Но ты молодец, ты все еще верил мне, ты не сдался. Ты ходил к прокурору Москвы и тот тебе объяснил, почему меня засадили не в 78-м, а только в 83-м. Мол, она сыграла главную роль в фильме, который постоянно крутили по телевизору в праздники, и прокуратура получила команду сверху — закрыть «дело». Ведь если меня засадят, то фильм придется положить на полку. «Почему тогда Татьяну осудили в 83-м? — не унимался ты. И это тебе объяснили, дескать, к власти пришел Андропов, начались чистки в прокуратуре, и «дело» попало к нормальным следователям...

Тебе и этого было мало. Ты обошел всех моих знакомых, соседей и всем задавал один и тот же вопрос: «Я не верю, что Таня могла убить Павла. А вы верите?» Я думаю, люди говорили разное, но ты в этом своем письме убеждал, что люди оправдывают меня, жалеют, что они уверены: я не убивала, тем более, как ты пишешь: «Нет мотива убийства — это главное доказательство твоей невиновности».

Достал ты меня своим письмом, допек до печенки. Был мотив! Был! Я убила Павлушу, хорошо все подготовив. Убила!!! Потому что не могла простить ему измену с этой облезлой выдрой Ленкой из театра-студии. Она, стерва, все ходила на мои спектакли, со мной на «вы», с уважением и преклонением перед моим талантом, а сама...

Убила Павлушу потому, что он МОЙ. Я ему была и женой, и подругой, и любовницей, и матерью. И сейчас поменяла квартиру, чтобы жить рядом с Ваганьковским — каждый день захожу к нему, разговариваю, вспоминаю ему наши дивные дни и ночи...

И прекрати меня жалеть. И прекрати совать свой подлый нос в мои личные дела. Я люблю Павлушу больше жизни.

Татьяна»

ПОСТСКРИПТУМ. Помните, конечно: «Все смешалось в доме Облонских...» Мир рухнул! Муж изменил! Казалось бы, что общего у нас, нынешних, с героями «Анны Карениной»? Для Долли Облонской немыслимо было отдаться будущему мужу до свадьбы. Еще немыслимее — просто какому-то мужчине, следам которого предстоит затеряться. Вспомним еще Кити из того же романа, когда она узнала что жених не так же чист и невинен, как она... Кто теперь так живет, кто придерживается подобных правил, кто плачет по таким поводам? Мы — другие. Но случись так, что один изменит другому — и у нас все смешается и наш мир рухнет... Катастрофа! Чрезвычайное, чудовищное событие!..

Еще одна история любви. Марии Петровне — 48. Преподает в университете, доктор наук. С мужем разведена давно, прожив с ним семь лет. Кстати, классический срок, по мнению социологов. Очень любила мужа, но он пил, был груб с дочерью и совсем загубил себя, свой талант. Пришлось его оставить. Дочь выросла, у нее своя жизнь — чужая и непонятная. Теперь Мария Петровна тоже любит другого — любит строго и серьезно. Живут они с Геннадием в разных городах и все время много пишут, звонят, и довольно часто, во всяком случае, не реже раза в месяц ездят друг к другу, отрывая на билеты из маленьких зарплат (он — тоже преподаватель вуза). Она говорит: «Жизнь моя вроде бы полна до краев и вместе с тем она нищенски бедна, потому что сегодня в ней нет самого дорогого для меня человека, с которым я вместе училась в школе, которого я последний раз поцеловала 30 лет тому назад, когда он уходил в армию. Служил на Урале, там женился, там и живет». «Вы что, больше ни разу его не видели?» — спрашиваю. «Не видела. Если бы увидела его с другой — тут же убила бы»...

Помню, как в 75-м году жил с бригадой журналистов на БАМе. Как-то сидим в просторном редакционном вагончике, где издавали многотиражку и передавали— каждый в свою редакцию — репортажи со «стройки века». Кто стучит на машинке, кто пьет кофе, кто пытается слушать «Маяк», шумим, переговариваемся, и не заметили, как вошла Валька. Только когда она позвала на пару слов Веню Сотникова, мы тут же умолкли, посмотрели вначале на нее, а потом уже — разом — на Веньку и поняли, что он-то заметил ее раньше — даже бумаги свои успел бросить на стол, успел даже подняться...

Надо сказать, что некоторые из нас в разное время уже выходили с нашей поварихой — на пару слов или под каким-нибудь другим соусом. Поэтому, когда дверь захлопнулась, на наших лицах еще блуждали понятливые ухмылочки, которые мы и не пытались прятать.

Вечером Веня снова ушел к поварихе. Так продолжалось неделю. Потом пошла вторая, третья, а это было уже много для нашего понимания событий. Конечно, все было разобрано нами по косточкам, и шутить по этому поводу стало неинтересно. Как-то старший из нас — Леонид Васильевич из «Известий» — пожаловался, что от похлебки, которую варит Венькина жена, у него живот пучит. Веня тотчас вскинул голову, и мы увидели его лицо и поняли, что он узнал в Вальке нечто такое, что нам уже не узнать...

Через месяц они слетали на вертолете в Тынду и расписались. Еще через неделю Веня улетел в Ригу. Он работал в «Советской Латвии» и должен был присутствовать на торжественных проводах новой партии строителей БАМа, и вместе с ними прибыть на магистраль. Веньки не было уже дня три, а кто-то из наших, выйдя ночью по нужде, увидел, как из Венькиного с Валькой вагончика появился мужчина, оглянулся и нырнул в темноту. Словом, пришел конец Вениной сказочке — все стало на свои места.

На утро, за завтраком, один из нас — как бы ненароком, как бы для себя самого — громко сказал, что Веня-де приедет через день-два. Мы сразу же подняли головы от своих мисок и посмотрели на окошко, из которого Валька подавала еду, и затихли. Она, конечно, все поняла и, выйдя из кухни к нам, сказала:

— Это не ваше кабанье дело! Мы с Венечкой сами во всем разберемся.

— Ну, а рога ему зачем ставить-то? —выкрикнул кто-то.

— Так я же — шкура, — сказала она покорно, безо всякого вызова. И в ее голосе было что-то такое, что заставило всех нас быстро склонить головы к мискам.

Через три дня прилетел вертолет со строителями и Веней. Веня сидел рядом с пилотом, что-то говорил ему, а внизу, поджидая его, уже толпилось несколько нетерпеливых, и, едва он спрыгнул на землю, ему тут же были изложены последние новости, и он, омертвев лицом и отшвырнув говорившего, метнулся сначала в столовую, а потом уже в свой семейный вагончик. Вот сейчас, думали мы, начнутся крики, мольба, женские вопли и плач. Но ничего этого не произошло, а минут через двадцать Валька вышла из вагончика, держа в руках чемодан, и медленно двинулась к шлагбауму, за которым пролегала трасса...

Минут через тридцать раздался выстрел, и мы, еще не понимая, в чем дело, не зная почему, безошибочно бросились к Вениному вагончику.

Он лежал ничком, прижавшись щекой к полу. Должно быть, решение пришло к нему в тот момент, когда он собирался умываться. На столе лежали полотенце, мыльница и зубная щетка. Было это решение таким жадным, таким торопливым, что не оставило ему времени подумать, и он просто упер ружье прикладом в пол и навалился грудью на дульные срезы.

— Дурак! Что же ты натворил! Из-за этой ложкомойницы?! — крикнул Леонид Васильевич и кинулся его поворачивать на спину. Венины глаза были открыты, лицо было ясным и спокойным, таким живым, что мы даже не поняли, что он уже отлетел...

Люди умирают от любви. Они умирают, а психологи делят их на тех, кто на самом деле умирать не хотел, а просто своим поступком хотел вернуть дорогого человека, и на тех, кто умирает по-настоящему, потому что без любви полностью теряет себя и становится ничем.

Вой сирены... Коридор, палата, капельница. Пронзительный запах лекарств. Октябрьская больница в Киеве. Тех, кто решил наложить на себя руки — отравиться, умереть от любви — привозят сюда. Травятся кто чем. И уксусной эссенцией тоже. В мировой медицинской практике даже есть такой термин — «русское отравление». Для высокоразвитых стран такой способ самоубийства не типичен — схватить что под руку попадется, скорее, скорее из жизни и умереть в страшных мучениях, при полном сознании. Вот на реанимационной кровати Маша, 15 лет. Несчастная любовь, записка с наказом: «ЕГО на мои похороны не пускайте!» — и полбутылки уксусной эссенции... И боль. И спасение. Еще одного человека вернули с того света и оставили жить. Неужели без любви?

Зачем люди умирают из-за любви? А зачем люди живут — зачастую, очень плохо живут — из-за любви?

Реаниматоры, не склонные к идеализму, люди, имеющие дело не с душой, а с телом, скажут вам: если в человеке не осталось ни одной капли желания жить, то никакими капельницами и уколами нельзя его физически, физиологически вернуть на эту землю. Все-таки есть тело и есть душа, и душа отделяется от тела, а тело без души — тлен, чтобы там ни говорили материалисты.

В Украине в 1994 году решило умереть 340 человек из каждых 100 тысяч. В одном случае из десяти попытка эта «удалась». Больше половины всех самоубийств совершилось из-за того, что никто до сих пор толком-то и определить не может, — из-за любви.

Самоубийство готовится в безмолвии сердца. Остаться жить или умереть — этот вопрос каждый решает сам. Сейчас самоубийств в два раза больше, чем пять лет тому назад, в том числе и самоубийств из-за любви. Общая нестабильность? Общая неуверенность в завтрашнем дне? Да. Но и еще общий — повышенный — уровень равнодушия друг к другу. И тогда у человека не хватает сил на элементарное, на такое простое и естественное, как воздух, — просто на жизнь.

Страшное слово — измена. Взгляд на измену, как на тягчайшее преступление, у женщин и мужчин (при всем их кажущемся равноправии) все-таки разный. Невеста, которая еще не знает толком, что значит быть женой, и что такое муж она тоже знает весьма приблизительно, но что измена перечеркивает все и изменнику не может быть оправдания — в этом она тверда и непреклонна. Данный моральный капитал она, бывает, сохраняет до гробовой доски. Мужчины же считают непростительным для женщин то, что без особой душевной борьбы разрешают себе. Пойти на любовное приключение, мимолетное или даже длительное, в глазах большинства — это вполне «по-мужски».

И вообще, женщины — это женщины, мужчины — мужчины. Банальность данного высказывания очевидна, но время от времени возникает необходимость об этом напоминать. Поскольку «Человек» звучит гордо, но, извините, бесполо. И порождает такие пошлые изыски, как «женщина — тоже человек». Правильнее всего ситуацию оценил один из гениальных шахматистов прошлого — Александр Алехин. Когда некая эмансипированная дама с обидой спросила его: «Почему не проводятся смешанные шахматные турниры? Вы считаете, что женщины глупее вас? Или хуже играют в шахматы?», великий гроссмейстер ни на секунду не задумался над ответом: «Нет, не глупее. И в шахматы играют прекрасно. Просто они играют в ДРУГИЕ шахматы».

Жан Жак Руссо писал возлюбленной: «Будь вы моей, то сам факт обладания вами лишил бы меня той, перед кем преклоняюсь». Трудно уловить? Давайте прочитаем еще раз. И поймем, что мысль, которую хотел выразить этой фразой Руссо, окажется неожиданной. Ибо гласит она следующее: «Если ты, моя возлюбленная, уступишь страстным мольбам и упадешь в мои объятия, то самим этим фактом лишишь себя права считаться олицетворением моей любви». А ведь этот, бытовавший в XVIII веке подход к любви жив-здоров и по сей день. Мужчина, буквально сгорающий от страсти, начинает преследовать избранницу непрерывными мольбами, просьбами и уговорами, пока та, наконец, не решается уступить его пламенным речам. Тут-то он и вознаграждает ее оскорбительным презрением — ведь порядочная женщина никогда не позволила бы себе сдаться!

И все-таки смею утверждать, что в одном мужчина и женщина одинаковы. Когда несчастны в любви. Из десятка словарей выбрал эпитеты, определяющие несчастливую любовь. Безнадежная. Безответная. Безотрадная. Безраздельная. Болезненная. Всепожирающая. Ворованная. Горькая. Грозная. Грубая. Грустная. Драматическая. Жадная. Жестокая. Животная. Злая. Испепеляющая. Иступленная. Лживая. Мрачная. Мученическая. Ненавидящая. Неразделенная. Обманутая. Отвергнутая. Печальная. Плаксивая. Порочная. Поруганная. Проклятая. Пьяная. Ревнивая. Ревностная. Смертельная. Сумасшедшая. Суровая. Тоскливая. Трагическая. Трудная. Тяжкая. Тяжелая. Угарная. Убийственная. Фальшивая. Эфемерная.

И последняя история о любви. Он был повеса и забияка. Она — избалованная дочка знатных граждан города и неумеха. Он лазил к ней в окно, она врала родителям. Его сослали. Ее хотели пристроить замуж за другого. Она чуть не отравилась, но он успел... И тогда ее и его родители, которые поначалу противились их союзу, махнули рукой: «Да ладно, женитесь!» Они поженились и народили кучу детей. В их доме всегда было весело, всегда толклись друзья и окна светились далеко за полночь. Все были счастливы, и только обманутый драматург бродил под их окнами, как в воду опущенный. Жаль его, конечно. Потому что звали мужа и жену — Ромео и Джульетта...