Мама, я твоя Маруся!

Каждый год в последнюю субботу ноября мы отмечаем День памяти жертв голодоморов в Украине. Люди посещают поминальные богослужения, приносят к памятным знакам символические горшки с зерном, хлеб, ржаные и пшеничные колоски. В 16.00 объявляется общенациональная минута молчания, а затем во многих семьях зажигают свечи. Одни несут их в лампадках к памятникам жертвам, другие ставят в своих жилищах на подоконник.

Если в первые десятилетия после голодоморов строго запрещалось говорить о геноциде украинского народа, то теперь можно услышать много воспоминаний тех, кто пережил те ужасные годы, пересказы уже их детей и даже внуков, потому что такого народ не забудет никогда. Один из таких рассказов услышал я в селе Горошине Семеновского района на Полтавщине.

Антон Шулика женился на стройной чернявой красавице Наталке. Ну и что, что она сирота - сам тоже из бедной семьи, - зато у нее золотой характер. Тихая, кроткая к людям, хорошая рукодельница и очень работящая. Не прошло и года, как родилась у них доченька. Назвали Марусей. А потом в селе началась коллективизация. Молодые Шулики одними из первых записались в колхоз. У них была только одна корова, да и ту Антон отвел в новосозданное коллективное хозяйство.

Вслед за коллективизацией наступили 1932–1933-е голодные годы. Т.н. "буксирные бригады", чтобы выполнить государственный план хлебозаготовок, забрали до зернышка не только мизерные запасы ржи и пшеницы, но также просо, и даже горох и фасоль. Ели то же, что и все - тертые желуди, крошили кору и листву липы, паслен, лебеду, калачики, корни камыша и рогозу, что росли у берегов Сулы и ее притока Бориса.

Люди были голодные, обессиленные, но все, кто мог ходить, должны были идти в колхоз на работу. Там в поле для работающих варили какую-нибудь кашу, в которой одна крупинка не могла догнать другую. А сначала давали по стограммовому кусочку хлеба. Их и приносили Антон и Наталка своей крошечке-доченьке. А когда перестали давать хлеб на полевые обеды, совсем стало тяжело.

Предусмотрительная Наталка насушила на зиму порезанную на полоски сахарную свеклу. Они твердые, как камень, но, если размочить в теплой воде, при сосании немного голод утоляли. Охотились на воробьев, ворон. Но что то за еда! Хотя и строго запрещали, но все же Антон ухитрялся иногда поймать какую-то рыбину в Суле. Радостью это не назовешь, однако печаль и голод на какой-то момент от семьи отлегали. Похудела, осунулась за зиму маленькая Маруся. С болью в душе смотрели на нее родители.

С приходом весны становилось немного легче. Начала появляться крапива, стали варить корни одуванчика, лопуха, ели соцветия белой акации, молодые стебли рогозы. Но голод все больше косил крестьян. Одни умирали, другие опухали и не могли двигаться. На колхозные работы выходило все меньше людей.

В знойный июльский день в урочище Трибинивщина на заготовке сена работали только несколько женщин. Они сгребали и складывали в стога сухую ароматную траву. Когда солнце уже катилось к горизонту, заканчивали работу и расходились по домам. Наталка пошла нарвать на отвар зверобоя и чабреца. Сама не поняла, как за терновым кустарником подошла к золотистому пшеничному полю, что раскинулось на нескольких десятках гектаров. Под летним ветерком по нему, как по воде, прокатывались широкие волны. Женщине даже запахло хлебом. Не удержалась, сорвала несколько колосков. Подумала: разомнет и измельчит зерно и сварит ложку-две каши ребенку или разотрет и испечет коржик. Вместе с травами завернула букетик колосков в фартук. Скатала его в трубочку, подвязала на поясе да и пошла домой.

Уже подходила к мосту через Сулу, как увидела на нем энкавэдэшников - так тогда в селе называли милицейских стражей порядка. Один из них преградил дорогу:

- Ну-ка показывай, что несешь!

От испуга сказать ничего не могла, дрожащими руками опустила фартук, под ноги вместе со зверобоем и душицей упали восемь колосков. Наталка Михайловна затаила дыхание в предчувствии беды, ибо знала, что репрессивный сталинский закон уже за пять колосков предусматривал тюремное заключение. Ее арестовали и повезли в райцентр.

А утром на следующий день приехала комиссия, чтобы описать имущество для конфискации. Во дворе, кроме пустого сарая, ничего не было. В доме взволнованный Антон не находил себе места. На полу, застеленном грубым домотканным одеялом, сидела четырехлетняя девочка. Худая, аж светится, одни косточки, обтянутые тоненькой кожей, из-под которой был виден каждый суставчик на плечах, локтях, пальчиках. Увидели, что конфисковывать нечего, с тем и уехали.

На суде Наталка ничего не отрицала, только плакала от душевной боли, от безысходности и бесправия, слезы градом катились по щекам. Долго не говорили, присудили за кражу восьми колосков с колхозного поля четыре года исправительных работ в женском трудовом лагере. Женщина медленно и тихо спросила:

- Можно с собой доченьку взять?

- Не положено! - с металлом в голосе сказал, как отрубил, судья.

Марусю, словно сироту, забрали в детский патронат, потому что Антон должен был ежедневно ходить в колхоз на работу.

Трудовой лагерь ничем не отличался от тюрьмы. Такая же колючая проволока, те же башни по периметру территории с вооруженными часовыми, те же надзиратели с собаками. Наталке дали черную одежду с выведенным раствором негашеной извести номером. Теперь ее никто по имени или фамилии не называл, разве что соседки по нарам. Для руководства и надзирателей лагеря она была осужденная номер такой-то.

Работала вместе с другими заключенными в лагерной швейной мастерской. Обшивали края больших полотнищ брезента, шили мешки и разных размеров из темных тканей мужскую и женскую одежду для осужденных. К нелегким условиям жизни привыкла. Поэтому лагерные порядки воспринимала спокойно, а благодаря опыту швеи, приобретенному с детства, постоянно справлялась с нормами.

За добросовестную работу и хорошее поведение ее амнистировали и почти на год раньше установленного срока отпустили. Как только приехала домой, сразу бросилась искать ребенка. Со справками из сельсовета и об освобождении из трудового лагеря прибыла в патронат. Заикаясь от волнения, рассказала о цели посещения. Ей вывели группу девочек, дескать, узнавай свою. Перед ней стояли дети в грязной одежде, серых, давно не стиранных платках, все стриженные. Вглядывалась в лицо каждой, боялась ошибиться, - прошло ведь больше трех лет разлуки! Сердце билось, едва не выскочит, кровь пульсировала в висках. И тут одна девочка выходит вперед и говорит:

- Мама, это же я, твоя Маруся!

Женщина подхватила ее на руки, а дочка обняла маму за шею, и плакали, плакали пока платки у обеих стали мокрыми от слез.

***

Каждый раз, когда бываю в Мемориальном комплексе памяти жертв голодоморов в Украине, что в парке Славы в Киеве, подхожу к скульптуре маленькой девочки, бережно прижимающей к себе пшеничные колоски, и мне всегда вспоминается история о Наталке Михайловне и ее Марусе.