К ТЕОРИИ УКРАИНСКОГО МАРАЗМА

Прежде всего не мешало бы определиться с понятиями. Характеризуя состояние Украинского государства (а соответственно — и украинского государственного литературоведения) термином «маразм», я отнюдь не претендую на установление окончательного диагноза. Вполне возможно, что мы имеем дело с диссоциацией коллективной психики или просто со старой доброй шизофренией. Или же (интуиция подсказывает, что следующее предположение ближе всего к истине) наше двенадцатилетнее копание в грязном болоте является следствием какого-то эксклюзивного украинского разлада, вобравшего в себя наихудшие симптомы известных миру болезней. (Здесь автор попросил бы заинтересованного читателя припомнить в хронологической последовательности хотя бы самые содержательные анализы этих оксюморонных симптомов и причин, их породивших: от «на-заре-незалежницкого» предупреждения Марка Павлишина «Канон та іконостас» до новейшей на сегодняшний день публикации в «Критике» Миколы Рябчука «Щербицький forever».) Так или иначе, но ненормальность «украинской ситуации» в нормальных головах сомнений не вызывает, и пока специалисты из соответствующей отрасли не установили ожидаемый окончательный диагноз, на правах рабочей гипотезы можно пользоваться и определением «маразм».

На первый взгляд, этот тотальный маразм не должен был бы особо препятствовать вхождению трудов Григория Грабовича в украинское национальное сознание. Ведь если в этом сознании в качестве равнозначащей величины могут сосуществовать Чорновил и Щербицкий или Стус и Гончар, если здесь можно почитать память героев Крут и праздновать день армии, от которой они приняли смерть, если в этой стране гражданин Янукович почти одновременно пишет предисловие к знаменитой истории энкаведистского создания государства и вручает награду последнему Президенту Украины в экзиле, если гражданин Кучма, представляя книгу «Украина — не Россия», обещает, что Президент Украины всегда будет человеком России в Украине, то почему, условно говоря, Мишанич, Наенко и Штонь (фамилии, разумеется, выдуманные, посему любое совпадение с реальными лицами является случайным) не могут немного потесниться на литературоведческом олимпе — да и впустить туда Грабовича? (Другое дело, что ему самому находиться на таком олимпе было бы, пожалуй, не очень-то уютно.) С этой — первой — точки зрения, не грех вслед за автором «До історії української літератури» изумленно спросить: как это так, что за шесть лет, отделяющих первое издание книги от нынешнего второго, в Украине были напечатаны всего две «профессиональные рецензии», да и те — «из диссидентских кругов»: «В свою очередь литературоведческий истеблишмент на нее никак не отреагировал». То ли подобных книг у нас слишком много издается, то ли профессиональных литературоведов почти не осталось?

Но, напомню, таковым все кажется только на первый взгляд. А кроме первого есть и другие. Например такой. Упомянутый постсоветский маразм — это все-таки штука приобретенная, в отличие от инстинкта самосохранения, с которым связаны базовые потребности организма, даже такого увечного, как наш истеблишмент. В таком контексте удивляться вялости истеблишментских реакций едва ли уместно. Утверждая, что «модель рецепции должна была быть приоритетной для украинского литературоведения», Григорий Грабович, конечно, не может не понимать, что его (Грабовича) появление на истеблишментском «горизонте ожиданий» не просто нежелательно, но смертельно для этого истеблишмента опасно. По известному свидетельству доктора филологических наук, профессора М.Наенко. (фамилия, разумеется, настоящая), в свое время заместитель главного редактора «Радянського літературознавства» Л.Коваленко так выразился (ясное дело, не для печати) об «Історії української літератури» Дмитрия Чижевского: «Если бы эту книгу распространить в подсоветской Украине, то от «нашего» литературоведения остался бы только пшик». Чрезвычайно справедливое замечание. Но учитывая, во-первых, то, что «наш истеблишмент» и «наше советское литературоведение» — это синонимы, а во-вторых, что Грабович и созданная им «Критика» ныне являются едва ли не самыми последовательными в Украине оппонентами структурно советского (а также структурно такого же «донцовского») мышления и делания, вывод о трудах Грабовича в истеблишментском (а также якобы маргинальном, но уже готовом — по зову души, конечно, — стать истеблишментским) контексте представляется очевидным. Следовательно, «рецептивная модель» №1: эти труды должны «не замечаться» бойцами старой гвардии (а если и замечаться, то разве что так неадекватно, как в №16 за 2003 г. «Книжника-review», где помещены две «профессиональные рецензии»: если бы не фото суперобложки «До історії української літератури», ни один читатель так и не догадался бы, то ли эти тексты написаны по поводу книги Грабовича, то ли, быть может, это отклики на «апломбно» изданный учебник по китайской артиллерии эпохи династии Тан). «Рецептивная модель» №2: они должны забрызгиваться единственно правильной национально-экзистенциальной слюной бойцов еще молодых, но в клиническом понимании уже вполне готовых, как это видно в классических по чистоте соответствующих проявлений писаниях Петра Иванишина. Не знаю как кого, а меня лично совершенно не удивляет тот факт, что представители первой группы всячески поддерживают представителей второй и возлагают на них большие надежды. Да, сэр: полномасштабный мистический брак dementia senilis с врожденной oligophrenia — это все, чего требует наша гуманитарная наука.

Кстати, о науке. Разве кто-то совершенно филологически невинный может подумать, что хрестоматийный процесс демонизации Грабовича как «не такого» в Украине имеет хоть какое-то отношение к собственно науке? Ведь в чем же провинился Грабович перед украинской наукой? Может, тем, что «обозвал» Шевченко мифотворцем? Но творцом национального мифа, без которого (мифа) не может явиться полноценная нация, считал Шевченко и Донцов — единственно правильный мыслитель в глазах Иванишина и К° (только в отличие от Донцова Грабович предложил читателям не увлекательную риторику политической агитации, а четкий структурный анализ мифологических моделей мышления в творчества поэта). Или, быть может, страшным грехом ученого являются сомнения об аутентичности «Слова о полку Игореве»? В самом деле, если поддельность «Слова...» будет доказана, то это не только подмочит несколько научных репутаций, но и заставит существенно откорректировать представления о нашем славном литературном прошлом. Но ведь все-таки, каков от того вред науке? Любой подобный вызов науке (не путать с интересами отдельных должностных научных сотрудников) только на пользу, ведь лишь посредством аргументированной борьбы взглядов она и развивается. Кто знает: вдруг именно благодаря сомнениям Грабовича защитники «Слова…» и обнаружат неопровержимые доказательства подлинности этого памятника. Но этого точно не произойдет, если они будут в духе Мишанича ритуально повторять: «Этот вопрос решен и тут больше не о чем говорить». (Я считаю, говорить в науке всегда было о чем: было бы кому. Разве, например, защищая «Историю...» Чижевского от упреков Грабовича, нельзя найти еще какие-то аргументы, кроме упоминания о титаничности значительного наследия выдающегося ученого? Например, следующие: «Профессор Грабович упрекает Чижевского за абстрактность и схематизм его концепции исторической смены стилей, словно забывая, что «История...» Чижевского является, во-первых, формалистской и, во-вторых, научно-популярной. Соответственно и пользуется, во-первых, давно известным формалистским «принципом маятника» и, во-вторых, хоть и теряет в научной точности, но выиграет в наглядности представления, которое сформируется у непрофессионального читателя об истории литературы». Типа того. Также можно было бы продолжить дискуссию вокруг понятия «неполной литературы» — именно в контексте пропагандируемой Грабовичем «рецептивной модели»: быть может, на определенных этапах украинской литературе и не нужны были эти жанры и стили, которых в ней не было, но, с другой стороны, если в различные времена у различных писателей (будь это Кулиш, Франко или Винничук) возникает сознательное желание расширить украинский жанрово-стилевой арсенал, то это является свидетельством того, что с точки зрения «горизонта ожиданий», то есть именно с рецептивной точки зрения этих (и других) литераторов, современный им состав литературы представлялся неполным, а значит — таковым и был. И так далее: тем для дискуссий Грабович предлагает достаточно. Теперь бы еще и самих дискуссий дождаться, но это вряд ли.)

Ага, понял: пожалуй, главной «угрозой» для украинского литературоведения является утверждение Грабовича о том, что «наративная форма изложения уже мало убеждает, и сама идея «истории литературы» ... считается — в контексте современной литературной теории — определенным оксюмороном и иллюзией». Ну, так для того Институт литературы после всех неудачных попыток и взялся за очередную фундаментальную «Историю...» в десяти томах, дабы доказать, что это не так. Докажут — хорошо, не докажут — тоже неплохо, ведь кто бы в данном случае ни был прав — Грабович или Дончик, — а выиграет от этого как раз наука. То есть должна бы выиграть, если бы она существовала в несколько иной ситуации.

Но «вот в чем вопрос»: наши обстоятельства таковы, что собственно науки как свободного и самодовлеющего процесса познания мира у нас до сих пор нет. Зато имеется служанка — только, конечно, не теологии и даже не какой-то определенной идеологии, а нашей бездарной политики, служанка, так сказать, «государственного дискурса», в котором эклектично сочетаются обломки каких угодно идеологий. И происходит это потому, что «нашему» государству вообще до фени все идеологии вместе взятые. Отсюда и картина маразма: желая — подобно другим тоталитарным системам — все держать под контролем, кланы, из которых, собственно, и состоит это государство, вместе с тем абсолютно лишены какого бы то ни было «трансцендентного» (классового, национального, религиозного) оправдания своего существования. В таком маразматическом дискурсе и прозябает наша наука, вся институционная убогость которой становится особенно очевидной на фоне «гарвардского счета» Григория Грабовича. Это и является основной причиной его «демонизации». В Украине найдется немало вполне приличных литературоведов самих по себе. И независимо от того, принимают или не принимают они те или иные концепции Грабовича, сами по себе эти концепции никоим образом им лично не могут угрожать. Но тот научный дискурс, воплощением которого выступает Грабович, тот способ функционирования науки, который он отстаивает, на самом деле никоим образом не совместим с «нашим» организационно анахронистическим государственным литературоведением. «Докторская диссертация, — поучали одного моего приятеля-докторанта старшие товарищи, — это не наука, это — политика». А история «нашей» политики — это Очень Грустная История. И пока она... Впрочем, кажется, именно так она и будет писаться впредь.