Тарас ПРОХАСЬКО: «Я не считаю себя профессиональным писателем»

Как-то бессмысленно представлять Тараса Прохасько читателям «Книжной лавки». А представлять его нечитателям — тоже не имеет смысла. Что же касается мизансцены, то она выглядит так: вечереет; ивано-франковский парк культуры и отдыха, разбитый на месте старого кладбища; культурно прихватив с собой Тарасового пса и две бутылки пива, мы отдыхаем под включенный диктофон.

— Это ничего, что мы с собакой?

— Знаешь, это старое кладбище — одно из самых моих любимых мест во Франковске. Да, сейчас здесь запрещено гулять с собаками, потому что это вроде бы парк. Но я всегда сюда прихожу с псом, и если бы меня кто-то попытался остановить, то я бы знал, что ответить. Здесь лежат мои родные, и я вправе привести на их уничтоженные могилы свою собаку. И она может здесь даже справлять свою нужду и бегать по траве, выросшей из моего прадеда.

— Ты как-то написал, что, думая о себе, не можешь не думать о тех, кто тебя сделал таким, каков ты есть. О ком идет речь?

— Это банально прозвучит, но обо всех, кто был вообще. Поскольку литература «разлита» по всему миру, а с другой стороны — все может стать литературой, поэтому все, о чем я помню, является для меня школой.

— Например, Грабал?

— Мне кажется, его интересовали те же вещи, что и меня: речь, человеческие истории, жизнь в рассказах как события и события как рассказы. И сам принцип его письма, его внутренняя логика мне ближе всего.

— Мы практически затронули тему памяти. Во всех твоих книгах, независимо от манеры письма, она является фундаментальным понятием.

— Да, я прямо писал о том, что вопрос памяти — это единственный теоретический вопрос, по-настоящему интересующий меня. Память — это мой главный ориентир в жизни. Я вдруг понял, что совершенно неожиданно для себя попал в русло еврейской традиции, еврейского отношения к проблеме памяти, хотя и не читал каких-то специальных трудов по иудаизму.

— Для тебя историческая память — это память рода?

— Абсолютно. Меня интересует история, но только до того предела, куда еще простирается неискаженная, живая память.

— Триполье тебя не очень интересует?

— Нет, я даже началом ХІХ века не слишком интересуюсь и не хочу исследовать свое генеалогическое древо дальше, чем до прадедов, которые и так присутствуют в моем сознании в виде услышанных мною рассказов, каких-то деталей быта. То есть меня по-настоящему не интересует история далее, чем за несколько поколений, история, которую можно только выучить из книг, а не услышать в живых рассказах. Мое первое жизненное окружение было в этом смысле очень благодатным. Я сызмальства воспитывался на таких рассказах. Мои деды принимали участие в Первой мировой войне, история их жизни, ставшая моими первыми детскими знаниями, это и есть история ХХ века.

— В твоей новой книге есть текст «Як я перестав бути письменником». А как ты им стал?

— Должен сказать, что именно написание текста под названием «Як я перестав бути письменником» это уже определенный нонсенс. Но здесь важно было, что этот текст состоит из подборки газетных публикаций, следовательно, я писал не совсем так, как хотел бы, а с учетом мнения публики. Ну, а начал я так: желание стать писателем у меня возникло где-то в возрасте 12 лет, с того времени я не сомневался, что так или иначе, но буду писать. Не знаю, откуда это: ведь к тому времени я не очень много прочитал других писателей и никто мне этого не объяснял, но, наблюдая за чем-то или переживая что-то, я не мог не представить, как это можно было бы описать. Это даже было не какой-то детской мечтой, а просто констатацией факта, что так устроена моя голова. Но здесь есть еще одно: я в школе не читал украинскую советскую литературу. В этом нет никакого геройства, возможно, Тычину или Рыльского и нужно было прочитать, но — не читал. И, соответственно, я не думал о сочинительстве как о социальной роли и статусе, а только представлял себя человеком, который будет что-то писать. Так продолжалось, слава Богу, вплоть до возвращения из армии, я не писал никаких школярских опусов, «проб пера» не было. А потом прочитал несколько стихотворений Стуса и сам тоже несколько написал. Причем учился я на биологическом факультете, в атмосфере неискусства, а с другой стороны, мне и в дальнейшем казалось, что современной литературы у нас вообще нет, поэтому считал себя едва ли не единственным украинским модерным поэтом. И мои однокурсники тоже считали меня таким поэтом, поскольку тоже ничего о литературе не знали. А уже где-то в году 90-м я познакомился с современной украинской поэзией, увидел, что она существует, и перестал писать стихи, хотя продолжал писать в принципе.

— Но в конце концов пришлось не только писать, но и печатать написанное, то есть в какой-то степени выполнять социальную роль. Этому, по-видимому, способствовала общая франковская атмосфера тех лет: «Четвер», «станіславський феномен»?

— У меня не было желания публиковаться, поскольку я не верил, что все уже так изменилось, что можно делать свободную литературу. Но в 1990 году я познакомился с Юрком Издрыком. Он развесил на заборах объявление о создании андеграундного литературно-художественного журнала. Приглашаются все желающие. И я подумал, поскольку это андеграунд, значит, мне подходит, и пришел к Издрыку. Я принес ему какой-то текст, он посмотрел и сказал, что это интересно, но плохо написано, потом еще что-то забраковал, наконец я написал свой первый рассказ «Спалене літо», который Юрко взял в печать, а меня приняли в творческую группу создателей «Четверга». А потом уже надо было писать постоянно, формировать редакторскую папку, делать следующие номера, так все и началось.

— Какова сейчас ситуация во Франковске? Осталось что-то от «феномена»?

— Осталась, прежде всего, хорошая память. И атмосфера: во Франковске хорошо быть или представлять себя писателем, поскольку писателей здесь хорошо воспринимают. Но «станіславського феномену» как такового уже быть не может, ибо он был связан с той исторической эпохой. Просто авторы доросли до того, что им уже не нужно «четвергове» прикрытие, каждый пошел своим путем: Издрык сейчас во Львове, Андрухович — в Берлине...

— Украинская, как и любая другая литература, даже во Франковске и даже в те феноменально-благословенные времена, не представляла какой-то монолит: всегда существуют формальные или неформальные группировки, лагеря, дружба с одними против других. Ты же производишь впечатление человека бесконфликтного и, кажется, мирно уживаешься со всеми.

— Потому что, как и в детстве, я не считаю себя профессиональным писателем, не воспринимаю себя как исполнителя общественной функции, не отношусь к лагерям или каким-то финансово заинтересованным кругам, не лоббирую чьих-либо интересов. Мое отношение к людям зиждется на личных, а не на официальных отношениях. Надеюсь, что и их ко мне тоже. Между нами не стоит публицистика.

— А нет ли в твоем иногда подчеркнутом отмежевании от профессиональных писателей и официальной литературы определенного, так сказать, кокетства? Или сознательного приема: поскольку тонны макулатуры сегодня считаются литературой, а тысячи графоманов — писателями, то лучше называться неписателем, пишущим нелитературу...

— И притворяться маргиналом, братом-миноритом. Возможно, здесь есть что-то от моего любимого францисканства... Я не могу сейчас точно сказать, как это все сосуществует в моем сознании, но знаю, что, во-первых, для меня действительно не важны книги, у меня отсутствует тяга к написанию, мне хорошо в таком состоянии обдумывания, как бы оно могло быть написано; во-вторых, я не зарабатываю литературой на жизнь; а в-третьих, пишу, скорее, интуитивно, я не владею писательским ремеслом.

— Несмотря на это, ты все-таки пишешь для читателя, а не для самовыражения: если хочешь, я могу подтвердить этот тезис цитатами о тебе.

— Да я бы, например, не писал в стол. Но я пишу очень редко, только когда вижу, что накопилось достаточно, чтобы это кому-то рассказать. А сочиняя, представляю себе читателей, но не вообще, а конкретно нескольких человек.

— Не ощущаешь ли ты опасность, связанную с читателем? С точки зрения «техники письма», твои книги — от «Інших днів Анни», «FM Галичина» и «Непростих» и до последней на сегодня «З цього можна зробити кілька оповідань» — как мне кажется, постоянно упрощаются. Это не попытка угодить читателю?

— Думаю, нет. С возрастом я сам меняюсь, мне сейчас намного проще жить в мире, чем это было в 20 лет, и я уже намного проще воспринимаю различные вещи. А еще мне не интересно дважды писать в одинаковой манере. С литературной стороны, я больше всего люблю свои первые рассказы, и можно было бы написать еще несколько таких книг, как «Інші дні Анни», но это не нужно ни мне, ни читателям. Не то, чтобы я ужасно хотел быть оригинальным, просто для меня важно не только то, что я рассказываю, но и способ, которым я это делаю. Например, «Непрості» — это такое изъятие романа из романа, лаконичная конструкция, в которой, собственно, нет романности. А последняя книга — это попытка максимально примитивизировать манеру рассказа.

— Кстати, о последней. Из нее можно было бы сделать не несколько, а больше, и не рассказов, а романов: об армии, о революционно-экологической деятельности, о Дилятине, о доме и семье, о деде... Ты очертил эти сюжеты и сейчас вряд ли вернешься к ним. Тебе их не жаль?

— Понимаешь, меня прежде всего интересует физиологический аспект литературы. Я имею в виду не изображение физиологии, а различные способы мышления и речи как физиологические процессы. Вот поток сознания — это физиологический процесс. То же можно сказать о коротком пересказе, использованном в «Непростих», о сентиментальных откровениях из «FM Галичини», об ассоциативном, хотя и преднамеренно примитивизированном рассказе «З цього можна зробити кілька оповідань». Это было главным. А сюжетов не жаль. Я просто понял, что из очень многих личных вещей все равно не смогу сделать публичную литературу: я слишком хорошо их знаю, чтобы удовлетвориться неадекватной формой литературного рассказа о них. Поэтому последняя книга — это еще и примитивное прощание с любыми литературными намерениями относительно этого материала.

— О политике хочешь поговорить?

— Как каждый галичанин.

— Начиная с Революции на граните и кончая прошлогодним Майданом, ты принимал участие во всех более или менее революционных событиях последних 15 лет. И что? Доборолся до самого края?

— С одной стороны, у нас есть легитимный президент, и я его признаю. Но с другой — очень обидно за все, что происходит: за разочарование в идеалах Майдана, за тот удар, который себе нанес Ющенко своими мальчишескими действиями. Он просто еще не взрослый мужчина и все время делает что-то такое, за что все равно придется просить прощения. То он ругает журналиста, который, как оказывается, был прав, то говорит, что не имел никаких отношений с Березовским, а потом должен был признать, что отношения имел, но какие-то не такие. Как маленький мальчик, которому родители говорят: зачем ты это сделал? А он: я не делал. Но не может доказать. И постоянно комплексует, поскольку он в какой-то России — персона нон грата или что там еще. И мне ужасно стыдно, что он делает такие вещи. Не за то, что он брал деньги у Березовского, поскольку это нормально, если существуют люди, дающие деньги на хорошее дело, а за эту недозрелость... Один из наших франковских высокопоставленных чиновников сказал недавно, что Ющенко убил понятие западного сепаратизма. А я убеждаюсь, что он его не убил, а только еще раз доказал: советам и «подсоветчикам» верить нельзя.

— А кому можно?

— Я бы очень хотел, чтобы мы адекватно воспринимали то, что происходит. Мне нравится, что пошел процесс очищения, начавшийся с заявления Зинченко. Но все равно больше всего меня беспокоит то, что в этой стране я не вижу ни одного лидера, который бы мог сформулировать и ответственно поддерживать национальную идею, что, следует сказать, совсем не мешает мирному сосуществованию с другими народами. Смотри, какие бы партийные интересы ни исповедовали английские, финские или более близкие к нам — польские парламентарии, но они прежде всего выступают за Англию, Финляндию, Польшу, а уже потом за партии. Пусть это выглядит как архаизм, но пока национальная идея не начала работать, пока политики будут воспринимать государственность как принадлежность к определенному клану, банде, партии, ничего хорошего не будет, и я отказываюсь кому бы то ни было верить.

— Так что, вообще не идти на следующие выборы?

— Я думаю, а не довести ли это дело до полного абсурда. Может, пойти и проголосовать за коммунистов? Пусть они выиграют и так всем надоедят за время своего правления, чтобы потом этот призрак больше никогда не возникал.