«Я БЫЛ АНГЕЛОМ И ДЬЯВОЛОМ КРАСОТЫ»

В конце ХХ века мировая пресса отчаянно спорила, кого же считать наиболее выдающимся человеком уходящего столетия. Как всегда в таких случаях, мнения ученых, экспертов и наблюдателей существенно разделились. Однако наибольшая популярность все же коснулась двух имен — Альберта Эйнштейна и Пабло Пикассо. И, несмотря на то, что весьма популярный у современников Майкл Харт во втором издании «Сто наиболее влиятельных людей в истории» исключил Пикассо из рейтинговой сотни, вспомнить этого неординарного новатора от живописи на нынешней неделе появился существенный повод — 120-я годовщина со дня его рождения.

Отчетливый почерк, или Главное — идентификация

Пабло Пикассо называют патриархом нарушенных форм и мастером иносказания в живописи. Действительно, он добился признания не только благодаря удивительной работоспособности. Пикассо единодушно признается самым плодовитым художником в истории — через свою жизнь, длившуюся почти век, художник пронес отличное от принятого современниками видение мироздания.

Он оказался одним из первых, кто понял, что эра воспроизведения форм позади, впереди же совершенно непознанный период — передача внутреннего психического состояния и выведение внутреннего образа из сырого мрака людского естества. «Портреты должны иметь не физическое и не духовное, а психологическое совершенство», — заявил он однажды.

Кроме того, в значительной степени успех Пикассо связан с искусным созданием захватывающего мифа о небывалом гении, самомнение, обаяние и внутренняя воля которого обладали такой эффектной разрушительной силой, что сломили восприятие всего мира. Вернее, той его части, что владеет способностью создавать общественное мнение. Сознательно избегая людей с сильной волей, Пикассо продвигался к вершинам успеха в высшей степени благодаря искусству психосинтеза, моделирования и чутья нового. Самолюбие этого живописца называли чудовищным, но оно разбилось бы о скалы непонимания, если бы не развитое до гигантских размеров понимание необузданного испанца психологии восприятия. Он даже не угадывал — просчитывал, что ждет мир от искусства, и охотно давал это, выраженное то простыми, то безумными, то невероятными, но всегда новыми формами. Его никогда не заботило мнение публики — он сам его навязывал, заставляя принимать себя таким, каким подавал себя миру.

«К двадцати пяти самоуверенность помогла Пикассо стать уважаемым мастером, к двадцати шести — прародителем кубизма, а к тридцати пяти — стать у истоков сюрреализма», — считает исследователь парадоксов гениальности Джин Ландрам. По сути, вся жизнь художника оказалась непревзойденным фанатическим вызовом миру, в который он пришел и который с самого детства жаждал покорить. С бесстрашием быка, бои которых впечатляли и завораживали мастера, и с наглостью донжуана, каким он был на протяжении всей своей жизни, Пабло Пикассо взял на себя ответственность разрушить устоявшиеся нормы в живописи, чтобы создать новые…

Родители постарались
в написании сценария жизни Пабло

Тот факт, что при рождении первенец Пабло чуть не умер, во многом определил трепетное отношение к нему со стороны его родителей и многочисленных теток, живших с ними под одной крышей. Кроме того, будучи единственным мальчиком в семье, он получил, можно сказать, катастрофическую дозу внимания и любви, которая, не стань он художником, сотворила бы из него тирана или даже преступника.

Отец Пабло был страстным почитателем полотен и увешивал стены репродукциями мастеров, чтобы передать свою любовь к сыну. Биографы мастера утверждают, что рисовать он начал раньше, чем говорить, а его первым самостоятельно произнесенным членораздельным звуком было испанское слово «карандаш». Еще достоверно известно, что огромная семья всячески одобряла ранние художественные пробы мальчика, награждая его всевозможными поощрительными призами, чаще всего сладкими на вкус.

Хотя вряд ли уместно утверждение‚ будто детство Пабло Пикассо было идиллией‚ призванной пробудить в мальчике гениальность. Но именно этому периоду жизни художник обязан больше всего, поскольку именно в раннем детстве в семье родились его дикое самомнение, граничащее с цинизмом и хамством, и вера в себя как в единственную звезду на затянутом туманом небосклоне.

Кажется, Пабло разучился воспринимать наставления еще до того, как пошел в школу. Ее он никогда бы не окончил, если б над мальчиком с бунтарским непокорным нравом не работала целая плеяда репетиторов. Любая форма власти вызывала в нем бурный протест, а единственным занятием, которое он обожал, оказалось рисование. Школы живописи, куда он охотно направлялся, стали для Пикассо заменой обители Бога. С другой стороны, он не слишком прислушивался к советам профессоров. «Я слушал откровения своего голоса», — признался мастер на закате жизни. Постепенно, замкнувшись в своем внутреннем мире, Пабло сделал свои рисунки средством общения с внешним миром. Это стало особой формой его самовыражения. Уже будучи известным художником, Пикассо как-то откровенно заметил, что в юности жил ощущением полного одиночества и никому не говорил то, что думал на самом деле, находя утешение в живописи.

Без сомнения роль родителей в становлении личности Пабло Пикассо была весьма весомой: свобода выбора, помноженная на безоговорочное одобрение любого действия, — две самые ключевые позиции в самоопределении. Стоит лишь вспомнить одно выражение живописца, касающееся матери, — «В детстве мать говорила мне: если изберешь путь солдата, быть тебе генералом, если захочешь быть монахом, то станешь папой. Вместо этого я избрал путь художника и стал Пикассо». В этих словах отчетливо видно, как сила веры в маленькое существо со стороны родителей трансформировалась в гигантское чувство победы в самом художнике.

Нет, не родители дали юному Пикассо жизненную идею, но они подбросили ему ее зерно, а затем не сумели помешать процессу прорастания этого зерна. Уже в четырнадцать-пятнадцать лет Пабло Пикассо твердо верил, что будет живописцем, он не представлял для себя другого пути и не представлял себя в роли проигравшего.

Когда художники в Барселоне не приняли работ восемнадцатилетнего юноши, возомнившего себя великим мастером, он устремился в Париж. Самым важным приобретением этого периода для бродячего и отверженного юноши оказалось знакомство с философией Ницше. Он почувствовал, что это «его философия», и решил адаптировать «волю к власти» к своей живописи. Оставляя родину, Пикассо подарил родителям свой автопортрет, подписанный «Я король». Не осознавая вполне, к чему прикасается, Пикассо занимался самой сильной формой самовнушения — психосинтезом.

«Человек становится тем, о чем он думает»

Неизвестно, знал ли Пикассо эти слова древнего философа Упонишады, но он думал о живописи явно больше других. Ежедневно Пабло «выдавал» по законченному полотну. Продавая свое искусство за бесценок, чтобы не умереть с голоду, он медленно, но неотступно двигался к новому стилю.

И успех пришел, как всегда, внезапно. Его «Девушки из Авиньона» (1907 г.), написанные в двадцать шесть лет, открыли путь кубизму. А Пикассо, вместо того, чтобы витать в облаках успеха — его картины начали покорять Европу и Америку, —еще больше углубился в работу. Этот отъявленный маньяк живописи создавал за год более трехсот полотен, а его ежегодный доход после сорока лет составлял около полутора миллиона франков.

Как все талантливые художники, Пабло Пикассо не просто боготворил себя, он относился к собственной персоне с почтительным благоговением, искренне считая ее самой яркой звездой на небосклоне своего исторического периода.

Однажды, демонстрируя юной Франсуазе Жило (впоследствии спутнице жизни на долгие годы) гравированные портреты известного в кругу художников торговца картинами, мастер без всякой скромности заметил: «Его писали, рисовали, гравировали чаще, чем любую красавицу, Сезанн, Ренуар, Боннар, Форен, чуть ли не все художники... Однако мой кубистский портрет является лучшим из всех». Не потому ли весь мир ныне уверен, что портрет, выполненный Пикассо, действительно самый лучший?

Считая живопись драматическим действом, он всякий раз пытался сотворить, по его же словам, не просто новое и неповторимое, но «кровоточащее и ранящее чувства». Он работал самозабвенно и фанатично, имея всегда с десяток неоконченных полотен, к которым прикасался тогда, когда чувствовал, что может привнести действительно уникальный и неповторимый штрих в одно из них.

Утверждая, что большинство людей лишены способности творить, художник возводил себя в ранг великих посредников, явившихся в мир, чтобы объяснить подслеповатому человечеству высшие законы и символы. Он считал себя если не мессией, то, по меньшей мере, одним из основных законодателей мод в искусстве для всего своего поколения.

Мастер сам сознательно взял на себя функцию маркетинга своего творчества, и это одна из главных причин того, что полотна этого более чем плодовитого творца не стали дешевым и оригинальным заполнителем для удовлетворения людской потребности новизны. Тут он оказался непревзойденным — реклама, даже отрицательная или сомнительная, для художника не менее важна, чем его работы. Пикассо же был готов скорее похоронить свои картины, чем продать их дешево: он знал, что высокая цена на полотна является лучшим стимулом для распространения славы — уже при жизни от его творчества веяло чем-то таинственным и мистическим, и это была исключительная заслуга его самого. Пикассо пришел в мир хищником и оставался таковым до конца дней.

Назначая сумасшедшие цены за свои картины, Пикассо никогда не был стяжателем. Ему нужна была неземная слава, деньги были лишь ее приданым. Его редко интересовали внешние стороны жизни — даже будучи безмерно богатым, он практически не заботился об одежде, его устраивала любая обстановка, если только в ней можно было работать, его не тревожили желания развлекаться (исключение составляли лишь женщины). В целом все в жизни Пабло Пикассо было подчинено работе — он не утруждал себя занятиями, не связанными с работой, и порой проявлял редкую непреклонность и жестокость. Например, отказался приехать к сыну от первой жены, когда тот лежал при смерти. Ничто земное и преходящее не могло отвлечь его энергию и сосредоточение от того, что он определил главным в своей жизни. Однажды мастер поведал тайну своего успеха: «Энергетический потенциал у всех людей одинаковый. Средний человек растрачивает свой по мелочам направо и налево. Я наравляю свой лишь на одно: мою живопись, и приношу ей в жертву все…».

Что же касается людей, то, пожалуй, самым удачным определением взаимоотношений Пабло Пикассо с миром является воспоминание одной из многих любимых им женщин Франсуазы Жило: он обращался с людьми, «как с кеглями — ударять шаром одного, чтобы повалить другого». Живописец, когда речь шла о его интересах, мог быть неумолимым, беспощадным и даже коварным. В жизни, как и в творчестве, Пикассо демонстрировал высшую степень свирепого и порой гнусного эгоцентризма, действующую на менее волевой окружающий мир обезоруживающе. Своими поступками он как разрядом молнии наносил подспудные удары и ввергал в шок. А потом от души веселился, превознося свою оригинальную способность действовать.

Когда, к примеру, Пабло понравилась молодая жена друга — поэта Поля Элюара, он без колебаний завел с ней роман, нисколько не беспокоясь о том, насколько глубокой может оказаться чья-то душевная рана. Похоже, что позже он был весьма неравнодушен также ко второй жене поэта, молча взиравшего на действия друга-живописца. Отношение к женщинам — особая глава жизни мастера. Или, лучше сказать, совершенно отдельная и весьма красноречивая часть его отношения к миру.

Еще в ранней юности он находил отраду в бесконечных походах по борделям. Дочери Евы были его второй страстью после живописи. Но он уничтожал их после завоевания, отталкивая и раня их столь внезапно, основательно и безответно, как и притягивал. Женщины почти всегда оставались жертвами головокружительного, бушующего, но всегда не слишком продолжительного и фатального полета с этим обольстительным, но предельно опасным дьяволом в облике художника, в конце концов с невинной улыбкой наносящим смертельные удары своим любимым. В течение жизни Пабло Пикассо сменил потрясающее количество спутниц жизни, и всякий раз новая пассия оказывалась еще моложе. От многих из них он имел детей, но привязанность к ним была скорее проявлением долга. Во всяком случае по его шкале ценностей дети находились много дальше работы. Пикассо жил для себя, требовал, чтобы окружающий мир вращался вокруг него, и иногда создается впечатление, что он действовал как энергетический вампир, впитывая щупальцами живительную сочность молодости и упругости, чтобы использовать для рождения нового всплеска вдохновения и получения права новой жизни в своем стремительно меняющемся искусстве. Нет сомнения, что женщины питали его творчество и, часто осознавая это, были довольны своей ролью «увековечивания» собственных образов рядом со всемирно известным художником-гением. С каждой из них был связан новый период его творчества. Пикассо же, без стеснения называя своих любовниц то «богинями», то «подстилками», заботился, чтобы они в равной степени чувствовали себя и теми, и другими. В сущности, он никогда и не скрывал, что никто для него не может занять в сердце такое же прочное и основательное место, как его искусство. Хотя часто в общении со своими спутницами он находил и успокоение от внешнего беспокойства и нередких приступов меланхолии. Даже мать живописца, после того как он представил ей накануне свадьбы свою первую жену русскую балерину Ольгу, по словам самого Пикассо, в порыве эмоций воскликнула: «Я не верю, что с моим сыном женщина сможет быть счастлива. Он озабочен только собой».

Но «подпитывался» Пабло Пикассо не только от женщин. Он настойчиво и виртуозно умел окружать себя лучшими современниками, в основном поэтами и писателями. Словно паук, он изобретал для них пленительные и завораживающие сети. Они в конечном счете создавали язык живописи Пикассо, который сам плотоядный мастер умело подхватывал и развивал. Но, конечно, он не принимал чуждые формы, не пленялся взглядами теоретиков, отвергая все неприемлемое для чувственной интерпретации, — он лишь восполнял себя, скрупулезно отбирая недостающие крупинки нового. Оставаясь всегда самим собой, он виртуозно эксплуатировал окружающих. Тех, кого Пикассо обожал, как, например, Матисса, он либо заманивал к себе, либо наведывался к нему сам. Но и его, и очень многих других, часто известных современников, живописец откровенно использовал, всегда больше беря, чем отдавая. «Я не даю, я беру», — заявлял он не однажды.

Некоторых, чьи имена уже были легендами, он зазывал на встречи, чтобы в конце концов внутренне подняться над ними и провозгласить триумф собственному имени. Так было, в частности, с Шагалом или Чарли Чаплином, которые также обладали сильной харизмой и не поддавались влиянию Пикассо. Порой, признавая мастерство других (как, например, способность Матисса управлять цветогаммой), Пикассо всегда заботился только об одном — утвердить себя хотя бы в собственных глазах как самого лучшего, самого великого и самого оригинального. Живописец приучал мир к собственной гиперэксцентричности — он должен был резко выделяться из толпы — и мир охотно воспринял новизну, потому что человечество нуждается в периодических потрясениях. Пикассо искренне верил, что нелепость лучше посредственности. Карл Юнг, ошарашенный откровениями художника, усмотрел в его работах не только «мотив снисхождения в подсознательное», но и шизофрению.

И все же мастером двигало страстное стремление к совершенствованию. Пабло Пикассо, разрушая все на своем пути, грезил об одном — создать что-то предельно уникальное и божественное, передать миру по наследству не столько совершенный образ, сколько саму центробежную силу поиска, жажду жить и достигать бесконечного…