Температура боли. Безумие времени в наивной живописи Петра Савчина

Пока еще не вошли в постоянную экспозицию картинной галереи города Калуш (Ивано-Франковская область) тридцать две композиции самодеятельного местного художника Петра Савчина, подаренные им городу за год до своей смерти. Для эксперта, приглашенного из Киева, полотна были перенесены из запасников в экспозиционный зал, переступив порог которого, попадаешь в другое измерение, в ауру репрессивной советчины. Система искалечила судьбы миллионов, в том числе и жизнь Петра Савчина. Все без исключения сюжеты поражают болью, ужасом лагерной реальности, будничностью, с которой производились массовые убийства и голодоморы. Цикл картин был написан в период с 1998-го по 2002 год, следовательно, художник нашел в себе силы на пять лет погрузиться в ужасающее прошлое и мысленно снова пройти мученический путь.

В апокалиптической горечи прошла почти вся жизнь П.Савчина, который как художник состоялся в семьдесят пять лет, потому что пепел воспоминаний стучал в его сердце. Петр Савчин родился 23 марта 1923 года в с.Чертиж Жидачивс­кого района Львовской области. Сирота с семи лет, заробитчанин — с четырнадцати. С 1941 г. — участник нацио­нально-освободительной борьбы. В 1946 г. был арестован. Девять лет мордовских лагерей, реабилитация после смерти Сталина. С 1957 г. жил и трудился рабочим в г.Калуш. Протест против всего советского, не сломавшего силы духа и духовности П.Савчина даже в неволе, прояв­лялся в написании икон. Ценителем и покупателем его образов был народ на рынках и ярмарках Ивано-Франковщины. Развал Советского Союза стал счастливым потрясением — П.Савчин с молодым энтузиазмом включился в агитационные кампании начала 90-х годов. Он пишет и рисует десятки лозунгов, поскольку долгожданная свобода идет по Украине. Именно на этом подъеме вспыхивает талант художника-«историографа». Свой труд он представлял как исповедь, говорил от имени тех, кто не вернулся, кто не увидел рассвет. Именно в Калуше были созданы впечатляющей силы исповедальные композиции, о которых автор сказал: «Мое искусство — боль моей души».

Несколько десятилетий он жил, носил в глубинах сознания драму своей жизни и побратимов по судьбе, а с течением времени, вероятно, погубленные жизни начали громко взывать, мучить в снах, не позволяв­ших художнику жить, не обнародовав ужасной истории народа осоветченных Карпат и каждой отдельной судьбы, из которых этот народ состоит. Опустошенные села, толпы изгнанников, вывозимых на товарняках за Урал, расстрелянные непокорные и гордые, съеденные волками на лесоповалах, принужденные участвовать в выборах советской власти на местах — эти и другие сюжеты-воспоминания лежат в основе композиций П.Савчина. Художника из него сделала совесть памятливого человека, которому посчастливилось вернуться. Не он выбрал искусство, а оно его выбрало и властно приказало — «рисуй!».

В композициях восьмидесятилетнего художника гремит и взрывается стихия жизни, поставленной на грань выживания, а отчасти — и ужасающий лик насильнической смерти: «Панихида по-таежному» — волки доедают непогребенные трупы; «Наконец мы достигли собственной цели» — образы умирающих от голода людей на Киевщине; «Предпоследний допрос» и другие. П.Савчин спешит написать, зафиксировать, сохранить для истории пережитое и увиденное.

Автор погружает зрителя в страшную фантасмагорию. Сюжеты, как в кинематографе, нанизываются друг на друга, оживляют адскую правду, накрывают сознание как девятый вал. Эта серия вызывает в памяти образы «черной живописи» Франциско Гойи. У самодеятельного художника П.Савчина, конечно, художественная форма другая, но «температура боли» та же. Нерегламен­тированный авторский язык не побуждает к пространной искусствоведческой рефлексии.

Социально, как и в художественном плане, Петр Савчин — типичный маргинал, в смысле личность вне мейнстрима. В изобразительном искусстве это явление исследовалось еще с 70—80-х годов ХХ в. Маргинальным В.Прокофьев считал искусство вторичное как относительно классического народного творчества, так и относительно учено-артистического. «Нечистый фольклор» (термин В.Прокофьева) находится в состоянии «вне» или «между» — на нейтральной полосе культуры и реальности как «третья культура». Создателей этого художественного пласта определяют как «наивных художников». Речь идет не о «примитиве» (термин не выдерживает критики), а о неангажированности традицией. Это «странное искусство» является творчеством маргиналов. Ситуация маргинальности коррелируется с понятиями «отчуждение», «одиночество», «аномальность», «лиминальность» (термин антрополога В.Тернера).

Все это непосредственно касается Петра Савчина, поскольку он как личность представляет статус человека, который по «милости» государства разорвал все традиционные связи, оказался за чертой устоявшегося бытия и вынужден был создать специфическое измерение другого. Десятилетия П.Савчин оставался деклассированной личностью вместе с тысячами его земляков, разбросанных по сталинским лагерям от Урала до Магадана. В Красноярском крае тяжелую повин­ность отбывала жена П.Савчина — Надежда Павловна. По ее воспомина­ниям он напишет композиции «Бо­риславское гетто в 1947 г.», «На лесоповале», другие. Серию ужасающих сюжетов по жанру можно определить как «историко-наративную» в системе наивной живописи.

Отношения маргинального творчества с профессионально-артистическим искусством существуют почти всегда, но довольно редко прочитываются однолинейно. Ди­алог художника с наследием непредсказуемо странный, опосредованный. Что касается П.Савчина, можно утверждать: он с завистью смотрел на ту реалистическую школу, которую ему не суждено было получить. Из него, благодаря колористической одаренности, получился бы прекрасный пейзажист. Проб­лем­ной для него осталась система мас­штаба и сомасштабности человеческой фигуры в среде. Но эти нарушения и наивизм в изображении человеческого тела приобретают эф­фект специфического художественного приема — деформации в пользу выразительности. В живописных историях П.Савчина прочитывается комплекс самоучки, подобный мучившему гениального Анри Руссо. Он тоже мечтал рисовать, как высокие профессионалы, экспонирующиеся в Лувре, — и именно страстное творческое мучение в пре­одолении ощущения неполноценности дарит маргиналам неистовую энергию, убедительность самобытного языка — правоту антипода.

Петр Савчин — из породы художников и пророков, которые создают в состоянии невротической экзальтации шедевры, заряженные колоссальной мощью внушения. Так, в лагерной изолированности П.Савчин увидел накануне смерти Сталина пророческий сон. В компо­зиции, написанной уже в 90-е годы, зафиксировано видение Бого­матери. Покрова вознеслась над неисчис­лимыми рядами сталинских жертв, за ее спиной трещинами покры­лась широкая стена. Похожая на стену в «Репетиции оркестра» Ф.Феллини. С нее увядшей листвой осыпают­ся портреты тиранов. Разве этот сон отрезанного от каких-либо источников информации каторжанина — не признак особого интуитивного провиденциализма?

Каждый мыслящий и рефлекcи­рующий человек — философ по-своему. Способ мышления П.Савчина укладывается в матрицу школы киников со всеми присущими ей чертами чувствительной непосредственности, которая считалась кратчайшим путем к благотворительности. Целеустремленность в этом контексте П.Савчина очевидна.

В системе «третьей культуры», к которой причастен П.Савчин, типологическими являются фантастически-сказочные, мифологически-архетипные образы. Цикл П.Савчина выбивается даже из этого дискурса, он представляет весьма уникальный для наивиста феномен соц-арта, поскольку тематика, формы, пространство решения — иллюзорность прямой перспективы и потребность в миметическом рисунке — продиктованы потребностью летописца, говорящего на языке трагического прошлого.

Знаток народного искусства А.Ба­кушинский говорил о художественной ловушке иллюзорной прост­ранственной системы, которая, по мне­нию ученого, становится «зерка­лом сходства» и не способна вопло­тить обобщенной образности. Но П.Савчину именно и нужно было зафиксировать прошлое как сходство в деталях. Гений заключался в интуитивном отборе того художественного языка, который отвечал стихийной документалистике автора. Точным является замечание А.Якимовича относительно художников, которые «всегда острее каких-либо теоретиков ощущали безумие мира...»

В сильной композиции «На лесоповале» горизонтальные ритмы бревен подчеркнуты мощной вертикалью ствола сосны. Две женщины завершают распиливать дерево. Оно вот-вот упадет. Это мгновение вносит в композицию экстремальное напряжение. Именно изображение пространственной глубины с бесконечными рядами «складометров» решает тему каторжного труда женщин. Эту, как и остальные композиции, автор сопровождает комментарием: «Так зарабатывали наши женщины в «сталинском раю» на хлеб насущный. За один складометр платили 1 рубль 40 копеек — примерно 2 буханки черного хлеба на двух работников...» Холст «Бориславское гетто. 1943» сопровождает комментарий: «Один старый еврей, которого вели на расстрел, говорил украинцам: «Нами начинают, а вами будут замешивать». Ужасная композиция-свидетельство: «Стрыйс­кая тюрьма (июль 1941)». В прогулочном дворике тюрьмы нагромождены рядами трупы расстрелянных. Комментарий автора лаконичен: «...после отступления советских войск в 1941 г. Автор — очевидец этих ужасов».

Наративность П.Савчина подобна той, которая была присуща гениальному «таможеннику Руссо». Можно настаивать на форсированной, так сказать, двойной повествовательности Савчина — изобразительной и литературно-публицистической. Наряду с этим, сильной чертой автора является его врожденное ощущение композиции.

Наративные сюжеты лагерной жизни и быта крестьян на оккупированных территориях приобретают масштаб значительного художествен­ного события в культуре современной Украины. Принципи­альная повествовательность композиций П.Савчина ломает предубеждение модернизма и постмодернизма относительно «греха» литературной содержательности. Искусство маргиналов инновационно еще и потому, что не зависит от моды и корпоративных договоренностей, которые тяготеют над профессиона­лами. Оно — вне схем, всегда шире и глубже их. Мотивация этого искусства заключается только во внутренней потребности высказывания, а каким способом, какими средствами — это зависит только от мощного импульса подсознания аутсайдера.

Петру Савчину не нужны были параноидальные видения Сальва­дора Дали или Рене Магрита, чтобы писать ужасы убедительнее. Кровавая история осоветченной Украины, в частности Прикарпатья, Голодо­моры 1933, 37, 50-х годов и реалии лагерного существования бросили его в самый центр сумасшествия. Композиции «Красный лог», «Строительство одной из дорог светлого будущего», «Первый допрос», «Виновный жив отвечай мертвый», «Погребальный ритуал по-таежному» и почти все остальные, не по художественной форме, а по духу, по ауре вселенской беды вызывают аналогии с циклом «Беды войны» Франциско Гойи. Из глубин сознания и подсознания, вобравших излишек боли, Петр Савчин говорит словами великого испанца: «Я это видел, и это — тоже». На склоне лет П.Савчин смог написать реквием-исповедь, потому что души умерших, блуждавшие вокруг брошенных, но не забытых тел, требовали от того, кто остался жив, правды.