СМЕХ С СЕРЬЕЗНЫМ ЛИЦОМ СЕМЕНА АЛЬТОВА

Когда многие писатели-юмористы, покинув тишь своих рабочих кабинетов, держа в руках еще «тепленькие» рукописи, заняли места на сцене у микрофонов, многим артистам эстрады пришлось потесниться, а то и начать «поиски жанра». Петербуржец Семен Альтов, человек с неизменно серьезным лицом и своеобразным тембром голоса, один из тех, кто составил нешуточную конкуренцию мастерам разговорного эстрадного жанра.

- Семен, юмор - вещь не серьезная, а производите впечатление основательного и солидного человека, как это уживается?

- Отвечу более серьезно, чем от меня ждут: до определенного возраста ничто не предвещало беды. Писать начал довольно поздно, лет в двадцать пять, до этого был нормальным ребенком. Произошел резкий скачок. Посмотрите на лица остальных, более мрачных, серьезных и угрюмых.

- Что было «первородной» профессией Семена Альтова?

- Окончил «техноложку» - Технологический институт им. Ленсовета по специальности геохимия, но это все в далеком прошлом. Могу только красить и очень люблю это делать - комплекс Тома Сойера.

- Лечить юмором было легче. Когда любое слово, содержащее намек, вызывало гомерический хохот. Если уйти от «колбасного» направления нашего юмора, где сегодня черпать темы?

- Наверное, Бог дал мне какую-то индивидуальность. Я и раньше-то не был бичующим сатириком, честно говоря. Только последний спектакль Аркадия Райкина «Мир твоему дому» имел яркую сатирическую направленность, в силу его имиджа, сложившегося в стране. В какой-то момент почувствовал, что если буду выходить к людям и говорить то, что они теперь знают, только чуть остроумнее, то непонятно, чем же я занимаюсь. Резко ушел в юмор, хотя раньше стыдился словечка «юморист». Понял, что в наше время это слово более чем достойно. Мой подход к юмору в том, что от «колбасно-бытового» я ухожу в какие-то ситуации, в которые может попасть любой нормальный человек на этой земле, придумываю их. Тут и воспитание чувства собственного достоинства: мол, я в дерьме, но таком, в каком может оказаться и англичанин, и француз, и так далее. Близкие мне люди говорят, что зрители выходят после моих концертов с хорошими лицами.

- До поры до времени вы, как многие авторы, были «за кадром» и выбирали или вас выбирали - Райкин и другие лучшие представители эстрадного жанра, потом вы сами вышли на сцену, почему?

- Первоначально это обусловливалось чисто материальными соображениями: за это платили, нужно было жить - это было то, чем я кормил свою семью. Частично продолжаю делать это и сегодня. Выбор у меня действительно был хороший - все через меня прошли. Но была очень высокая планка - Райкин - было что-то волшебное в том, как он перевоплощался. Помню эпизод: Аркадий Исакович сидел в кресле и придерживал больную руку, которая немного тремолировала, рассказывал какой-то анекдот, речь шла о человеке, который заходит в комнату и постепенно раздевается до носков. Я смотрел ему в глаза и вдруг увидел, как полетела шляпа, зацепилась за крюк, человек снял носки и расправил пальцы - это была магия какая-то! Райкин мог превратиться в кого угодно. С кем бы я потом ни работал, в памяти все время держал ТО. Вижу многие «приспособления» сегодняшних актеров, очень высокий уровень, но технические приемы я знаю, нет неожиданности. Пожалуй, Роман Карцев - артист, есть неожиданность, и у меня срабатывает эффект уважения. И вдруг оказалось, что я своим не очень внятным голосом, каким-то странно-утробным тембром, вызываю смех. Потому что уважаю зрителя и не мешаю ему. Поскольку юмор у меня не репризный, а ситуационный, они сами себе рисуют картинку. Смех осмысленный, что для меня очень важно - это такая конфетка в облатке, которая проглатывается очень легко. Я не широко популярный автор, никогда не работал на стадионах, но не такая уж моя аудитория и малочисленная.

- Кого вы считаете своим зрителем?

- Кто приходит на концерты, того и считаю. Опять-таки, это люди с определенным пониманием жизни, абстрактным. Понять нашу жизнь, видимо, невозможно, но можно воспринимать абстракцию, которая сама рождает и комическое, и трагическое. Не самый простой зритель, но очень им дорожу. Надеюсь, что я им тоже нужен.

- Семен, актеру-комику зачастую втайне хочется сыграть что-то глобально-трагическое, не было ли у вас желания отойти от жанра и создать что-то эпохальное?

- Был период. Александр Ширвиндт, с которым мы тогда были лишь чуть знакомы, приехал в Питер. Позвонил - сам! - и пригласил к себе в гостиницу. Конечно, я тут же приехал. Он сидел в халате, с трубкой, как всегда очень производящий впечатление. Категорично сказал - хватит, мол, заниматься …, пора писать пьесу. Подействовало это на меня магически: раз Ширвиндт говорит, что пора писать пьесу, значит, вопрос решен, он-то знает, что могу ее написать. Прибежал домой, взял белый лист, написал: пьеса… И тут-то задумался. В драматургии не понимал ничего, но чувствовал, что передо мной большой «метраж», возникло естественное желание тогда еще молодого человека вместить туда весь свой жизненный опыт. Накатал страниц двести пятьдесят, казалось, гениальных. Послал ему, сегодня понимаю, что он пришел в ужас. До сих пор храню довольно вежливое письмо: местами это очень интересно, но к пьесе никакого отношения не имеет, и если мне не надоело наше сотрудничество (какая тонкая фраза!), то надо продолжить нашу работу над пьесой. Переписал - стало сто пятьдесят страниц, еще переписал, в конце концов довел до семидесяти, как и положено. Дальше - отдельная история. Я написал рассказ, посвященный Шуре, он вызвал меня в Москву. Короткое распоряжение - едем в Красную Пахру. Понял - именно там работается и все правится. Мы приехали на дачу к Зиновию Ефимовичу Гердту. Там было человек пятнадцать - люди, которые были для меня тогда легендой. Супруга Зиновия Ефимовича собрала прекрасный стол: картошечка, водочка и т.д. И напиток «Чинзано», вермут, кажется. Спрашивают, что буду пить: драй, экстра-драй. Слова эти впервые слышу, но понимаю, что как драматург должен что-то сказать - экстра-драй! Оказалась какая-то чудовищная сухая гадость, но держал марку, тянул эту противность. А они весь день рассказывали чудесные истории - это, может, был лучший день в моей жизни! Вечером все разошлись, были довольно пьяны, а я предложил Шуре начать работать. Он был немногословен: «Спать». Утром встали, головы тяжелые, опохмелились. «Давай», - сказал Шура. В течение часа я читал, а он кивал или мотал головой из стороны в сторону - это я вычеркивал. Конечно, сейчас понимаю - это была несовершенная история. В рассказе, который я посвятил Ширвиндту, была последняя фраза: я благодарен Шуре, который благодаря своей лени поленился сделать из меня драматурга. Остался тем, что есть, благодаря ему, потому что если б он на меня насел, можно было б из меня пьесу выжать. Была еще одна попытка, с Владимировым Игорем Петровичем, понял - это не мое.

- Многие люди, пишущие, играющие, думающие покинули страну, может быть, и вам можно приписать ширвиндтовскую лень?

- Да! Я человек достаточно нерешительный, боящийся резких перемен - это главное, наверное. Потому что ситуация, сложившаяся в стране, мешает всему: жить, любить, рожать детей и писать, к сожалению. Но - такова судьба, Бог дал прожить именно в это время, в этой стране.

- Вы по натуре оптимист?

- Мы все, оставшиеся жить в этой стране, - оптимисты.

- У Питера всегда была своя аура, есть ли она сегодня?

- В силу своей туманности, болотистости, Питер действует на характеры людей. Мы от москвичей резко отличаемся: менее шумные, более медленные, может, даже грустные - это заложено самим городом. Много народу уехало вообще, много переехало в Москву, в свое время мы потеряли очень много талантливых людей, которые определяли лицо города. Петербуржцы - меланхоличный народ. И в юморе, мне кажется, есть ленинградская школа: у нас есть момент какой-то отстраненности. Мы не так погружены в бурлящую, кипящую, политизированную жизнь, как Москва, мы - отдельно.

- Есть профессиональные приемы ремесла, но научить писать нельзя, что для вас было школой?

- Надо бы кого-то назвать, кто на меня повлиял, - не знаю. Ушел из эстрады в буквальном смысле этого слова, но не пришел в большую литературу. Этакая «малая литература», поскольку меня можно читать глазами, что не всем в нашем жанре дано. Очень люблю и ценю Жванецкого, у нас теплые отношения. Это совершенно другой, ни на что не похожий талант - там такая концентрация мысли на один квадратный сантиметр печатной площади! Мне нравился Зощенко, Марк Твен, многих читал. Наверное, что-то интуитивно преломлял через себя.

- В своем творчестве вы никогда не заигрывали с дамой по имени Политика, а в жизни?

- По жизни мы все политизированы, хотим мы того или нет. Верю, что когда-то настанут времена и люди не будут знать, кто у них в стране президент - это так замечательно! Но далеко. А сейчас думаю, что рождаемость у нас падает, потому что супруги в постели начинают выяснять, кто за кого, на этом все связи и заканчиваются.

- Семен, вы умеете устраивать праздники для себя, для близких?

- По натуре я человек не праздничный. Но очень люблю делать подарки, всегда привожу что-то сыну и жене - это целый ритуал, свойственный, по-моему, нашей стране. Но жене, а мы женаты уже 25 лет, всегда привожу не то - по цвету, по размерам. Она умоляет - не вози, а то я, как Золушка, пытаюсь влезть в привезенные тобой туфли!

- Вашей семье - четверть века, срок солидный, особенно в наше время. Пока вы сидели дома, за столом, писали для кого-то, были в тени жена могла быть спокойна. Сейчас вы на виду, а у нас так любят людей - на виду! Как воспринято это женой, не возникало ли каких-то непредвиденных ситуаций?

- Ситуация, естественно, несколько поменялась: я на виду, меня узнают. Но вызываю у людей, у женщин в частности, чувство приязни, любви, а сексуальным символом для них не являюсь. Хотя иногда хотелось бы. Жена может быть за меня спокойна, к моему сожалению.