От регрессии до революции и обратно

Вопреки общепринятому мнению, голливудское кино характеризуется, прежде всего, не хэппи-эндом — ведь чистого хэппи-энда не бывает никогда, всегда присутствует какая-то негативность. И это даже не «фабрика грез» — фундаментальную голливудскую матрицу точнее будет определить как «машину по производству пар». Конституирование пар происходит при помощи двух главных инструментов: страсти (обычно выхолощенной) и насилия (преимущественно замусоленного). Конечно, продукты современной культуры всегда в той или иной степени отмечены массовой популярностью, поэтому от интерпретатора зависит, найдет ли он в них то, что «больше их самих» и, на первый взгляд, далеко от их «формального» содержания, — скажем, воплощение идей Фуко или Дерриды. Фильм «Слон» Гаса Ван Сента, рекламируемый как картина о «страсти и насилии в американской школе», не требует подобных толковательных усилий: взяв голливудский инструментарий, автор задействует его не для «производства пар», а для репрезентации его наиболее экстремальных проявлений.

В «Слоне», в первую очередь, передана атмосфера повседневного перформативного насилия. Это насилие — бытовое и перманентное, риторическое и физическое. Именно поэтому оно имеет накопительный характер и в результате оборачивается кровавой трагедией: два школьника покупают через Интернет оружие и, полностью отдавая отчет своим действиям, устраивают в школе побоище, расстреливая всех, кто попадется им на пути. Они сами вербализуют, почему это делают: говорят директору, перед тем, как его убить, что это из-за него, поскольку он не реагировал на жалобы, когда их оскорбляли. Этим больше всего и пугает их поступок — своей осознанностью и простой обоснованностью. В школе по политкорректной традиции действует кружок сексуальной терпимости, где ученикам прививают уважение к меньшинствам, обсуждают отличия между геями и «нормалами». Как стеб над этим выглядит сцена, где ребята, трезво понимая, на что идут, целуются, вдруг вспомнив, что они еще никогда в жизни не целовались. Администрации школы хватает на то, чтобы отслеживать опоздания учеников, но она не способна или не хочет решать жизненные школьные проблемы. Вместо того чтобы уделять столько внимания преимущественно пустопорожней и уже малоактуальной болтовне о политкорректности (мы же не в 80-х!), нужно обеспечивать хотя бы минимально благоприятный социальный климат.

А вот из ловушки повседневного перформативного насилия каждый должен выбираться самостоятельно, пытаясь сопротивляться присущему всем стремлению избавиться от своих кошмаров, списав их на другого, дереализуя таким образом источник собственной травмы. Но, как показано в фильме Джоэла Шумахера «С меня хватит!» (в оригинале Falling Down) с Майклом Дугласом в главной роли, структуры современной повседневности организованы так, что в подавляющем большинстве случаев, если вы хотите отстоять себя в неминуемых ежедневных несправедливостях потребительского, социального, экономического или другого характера, вам придется, в конце концов, балансировать на грани использования радикальных методов и едва ли не применения силы — из-за того, что другие способы достижения взаимопонимания недейственны. В этом контексте примечательно поведение зрителей «Слона», главным образом молодежи, которые в конце просмотра преимущественно смеялись, — реакция в данном случае абсолютно нездоровая. С трудом верится, что для них фильм столь неактуален, что они себя в нем не узнают. Это, скорее, их белое пятно, вытесненный травматический момент, симптоматичное ядро, которое они не признают, чтобы и в дальнейшем спокойно функционировать как школьники или студенты. Ведь они хорошо знают: повседневное перформативное насилие присуще и их среде, поэтому не хотят даже представить, что оно может взорваться трагическими последствиями.

Симптоматично сравнить это насилие в американской школе с российским Бесланом. В первом случае угроза имманентна, присуща внутренним школьным условиям, а во втором была привнесена извне, хотя это вовсе не означает, что российским — да и вообще постсоветским — школам не присуще повседневное насилие. Но это четко указывает на различие между западным «обществом риска», о котором так много пишут сегодня социологи, и постсоветской ситуацией, когда рискуют и жертвуют самим обществом — и, как продемонстрировала бесланская трагедия, дети здесь не исключение. Но жертва не всегда пассивна. Всего один шаг — и жертва превращается в агрессора. Пока будет существовать такой статус-кво, все нынешнее общество будет проникнуто насилием: может быть, не всегда явным, а скрытым, тонким, утонченным.

Возможно, как российскому или американскому, так и другим обществам, которым присущи эти регрессивные и реакционные проблемы, имеющие весьма глубокие — системные — корни, нужна определенная революция. В этом плане не могут не радовать протесты льготников и пенсионеров в России, невиданные по своим размерам с тех пор, как Путин занял президентское кресло. О способности революции качественно трансформировать коммуникацию и сближать людей мы знаем по собственному опыту. Только революция может обусловить ситуацию, когда те, кто еще вчера заботился лишь о том, где бы вечером «повисеть», сегодня пишут на стенах: «Мы — дети солнца». Провальную попытку власти создать перед выборами отрицательный имидж революции с помощью медийного образа «Братства» Корчинского — смеси евразийства Дугина и национал-большевизма Лимонова — лучше всего характеризует реклама лекарств от расстройств пищеварения Linex: «Революция в животе отменяется!» То есть стратегия власти заключалась в том, чтобы представить революцию как явление, которое априори нужно отменить, упразднить, аннулировать. Кстати, Майдан Незалежности и Крещатик, несмотря на откровенно неприятные архитектурные декорации, благодаря оранжевой революции и ее граффити (надеюсь, хватит ума их оставить) сняли с себя холодный буржуазный лоск и жлобскую приглаженность. В настоящее время после исчезновения палаточного городка центр Киева будет характеризоваться уже не столько материальными инвестициями в бутики «глобусов» и «квадратов», сколько, прежде всего, символическими инвестициями в постреволюционную ауру города. Наконец-то событие стало определять место, а не место — событие.

И не случайно оранжевую революцию постоянно сопровождали песенки советских времен «Оранжевое небо» или «От улыбки хмурый день светлей». Да и сам лозунг «Разом нас багато, і нас не подолати!» — прямой потомок советского «Вместе мы едины, и мы непобедимы!», который в 70-х выкрикивали в поддержку чилийских коммунистов и социалистов, подвергавшихся преследованиям и гонениям при диктатуре Пиночета. Возможно, это свидетельствует о том, что советскому проекту, несмотря на весь его отрицательный опыт, идейно были присущи освободительные элементы. Хотя социалистический характер советского строя был более чем сомнительным, его революционное и социалистическое происхождение остается очевидным. Именно это генетическое родство и позволяло советской системе на протяжении многих лет более-менее успешно притворяться социализмом. Пропаганда времен холодной войны (с обеих сторон) и мощные идеологические машины фальсификации и дезинформации до сих пор искривляют для многих исследователей социальную историю и политическую диалектику советского общества. Кстати, согласно редакционной политике некоторых западных медиа-холдингов и их изданий на постсоветском пространстве, запрещено характеризовать любой советский феномен как положительный, а то и вообще упоминать что-либо советское. Что это — наследие холодной войны или боязнь действительно радикальной политической альтернативы левых? С ужасом вспоминаю параноидальную рекламу-совет журнала для топ-менеджеров «Управление компанией», прекрасно выражающую корпоративный принцип замены солидарности работников их межличностной конкуренцией: «Будь осторожен. Коллеги могут прибрать управление компанией к своим рукам»...

В постреволюционной перспективе важно отметить культурную атмосферу новой политической эпохи Украины, портрет которой уже начал вырисовываться с приходом Ющенко на пост президента. Очевидно, пока будет существовать эта должность, на культурный официоз всегда в определенной степени будут влиять личные черты человека, ее занимающего. В этом плане эпоха Кучмы характеризовалась российско-украинской попсой во Дворце «Украина», а если что-то «национальное» — то на манер Поплавского. При Ющенко уже вырисовываются новые характеристики — традиционные семейные ценности, религиозность, патриархальность, безусловно, накладывают свой отпечаток. Сюда вписываются и назначение министром культуры Оксаны Билозир, на фоне которого Богдан Ступка выглядит еще более прогрессивно, и «необходимость прививать школьникам веру в Бога», о которой говорила Юлия Тимошенко (как будто это дело государства, а в сфере образования больше проблем нет), и создание «музея украинской духовности» в помещении (вместо?) музея современного искусства, и возведение памятника жертвам голодомора, и задание отстроить Десятинную церковь, которое Ющенко дал киевской городской администрации, известной своим игнорированием права общества иметь собственные руины. Вопреки распространенному клише, архитектура — это не столько застывшая музыка, сколько застывшая идеология. Если уж присуще новой власти стремление к историзму, то нужно заниматься не копированием прошлого и подменой памятников китчевыми муляжами, имеющими популярное у нас название — фальсификация (никому же не приходит в голову отстроить Колизей или Акрополь!), а направить свои усилия на борьбу с разрушением и строительством зданий в историческом центре Киева и уродованием города пресловутой «плотной застройкой» и надстройками.

По-видимому, пришло время «истинных ценностей» и «народных святынь», время возврата к «своим корням» и «национальным истокам» (как наглядная демонстрация — дети президента в украинских костюмах). Уже на Майдане из уст Ющенко звучали примордиалистские обертоны: «украинские тысячелетние курганы», подозрительные намеки на трипольскую культуру. А чего стоит тот факт, что на его инаугурацию были доставлены флаг и булава Богдана Хмельницкого, логично продолжающий «казацкую» кинолинию от «Роксоланы» и «Черной рады» до «Мамая», «Мазепы» и «Хмельницкого». Это наша консервативная духовность, которая «из росы возродилась», коллективная душа «рода нашего красного — рода нашего прекрасного»... Фактически уже на уровне медийного мессиджа обществу предлагают заняться культурной регрессией, что выглядит странно после как-никак революции: логичнее было бы ожидать культурного обновления. Это можно охарактеризовать как духовный фундаментализм, своеобразное «почвенничество», но, как любой фундаментализм, стремящийся возродить «вечные» идентичности и ценности, он имеет современный корень: призрак архаизма вызван нынешними условиями, фундаменталистское «возвращение к традиции» на самом деле является вымыслом наших дней. Новая власть стремится прививать обществу «моральные ценности», по-видимому, забыв, что именно благодаря наличию в нем определенных ценностей и их практическому воплощению на улицах и площадях она и стала властью. И теперь нам от нее нужно только, чтобы она следовала словам Авраама Линкольна: «Как у президента, у меня нет других глаз, кроме конституционных».

Революция — это всегда поступок в лакановском понимании этого слова. По Лакану, настоящий поступок структурирован как символическое самоубийство: действие становится поступком тогда, когда вследствие него субъект перестает быть прежним и рождается как новый субъект. Поступок — это жест разрыва символических связей, перегруппировка предыдущего символического кода. Украинское общество совершило поступок, но все-таки половинчатый, не полностью, не до конца: нового структурирования символической системы не произошло. Поэтому необходимым продолжением оранжевой революции должна стать культурная революция, и здесь уже необходимо, как сказал бы Мишель Уэльбек, «расширить пространство борьбы» от общественного и на личный уровень. Интеллектуальной задачей и в дальнейшем остается пребывание в оппозиции как к официально представленной псевдоархаичной культуре, так и к нынешней, теперь уже «оранжевой» попсе (а разве сегодня существует другая?), то есть осознание своей принципиально иной новой культурности.