Между идеологией и утопией: опиум для народа

В последнее время у нас была возможность наблюдать снобистско-пренебрежительную реакцию как украинских оранжевых революционеров, так и западных лидеров на тюльпановую революцию в Киргизстане (дескать, насилие, погромы, мародерство...). Такая позиция весьма характерна в современной системе координат: разве она объясняется не тем, что киргизская революция имела черты не только бархатной, но и «революционной революции» или, перефразируя Робеспьера, «революции с революцией»? Ведь настоящая господствующая капиталистическая идеология нового мирового порядка, бесспорно, и далее сохраняет свои позиции «непреодолимого горизонта нашего бытия». А радикальная альтернатива ей — «альтерглобалистический» проект, то есть революционное изменение существующего status quo и установление так называемой «реальной», а не формальной демократии, — продолжает оставаться утопией, хотя и возможной и необходимой: условие невозможности ее реализации является одновременно условием возможности ее существования и дальнейшего развития. В этом контексте параноидальное подозрение кино-хита братьев Вачовски «Матрица» — «А может, мы действительно уже живем в Матрице?» — приобретает иное звучание: да, капиталистическая система отношений — это и есть Матрица, к которой все мы «подключены», даже критикуя ее, — каждый по-своему. Это Матрица, относительно которой невозможно конституироваться другому, занять внешнюю позицию, поскольку она не признает внешнего, а является лишь сама собой, равной себе тотальной очевидностью, сливающейся с социальной действительностью. Внешняя инстанция, с которой можно было бы ее судить, отсутствует — точнее, такой детерминирующей инстанцией представляет себя сама капиталистическая Матрица.

Неудачную попытку отойти от доминирующей идеологии, задающей модус повседневного опыта, ярко иллюстрирует антимакдональдсовский фильм «Двойная порция» (Super Size Me) американского режиссера Моргана Спарлока. Проблема этой документальной сатиры в том, что она хоть и разоблачает коварные методы корпораций фаст-фуда, демонстрирует негативные для здоровья последствия такого питания и исследует причины ожирения в США, но весь ее антикорпоративный задор гасится абсолютно излишним морализаторством: по всей киноленте рассеяны намеки, что, дескать, альтернатива «Макдональдсам» — ежедневно скрупулезно подсчитывать калории, стать вегетарианцем и бросить курить. Нам предлагают стать яппи — употреблять только обезжиренную пищу, не курить (а если и курить, то не затягиваясь) и вообще стремиться жить в безболезненном и контролируемом мире. Да, запрет курить в общественных местах (на улицах, стадионах, в парках, университетских кампусах и т.п.), волна которого в виде соответствующих законопроектов докатилась и до Украины, его инициаторы обосновывают правом некурящих на чистый воздух. Но при этом почему-то не вспоминают о выхлопных газах автотранспорта, сокращении зеленых насаждений, отравлении грунтовых вод, городских мусоросвалках, загрязнении продуктов питания и медикаментозных отравлениях. «Ирония судьбы» в том, что деньги, которые соглашаются выплачивать табачные компании и фаст-фудные корпорации «на оздоровление населения», идут в медико-фармацевтический комплекс — самую прибыльную отраслевую индустрию, в два раза более могущественную, чем печально известная военно-промышленная...

Возможность столкновения правящей идеологии и альтернативной ей утопии, по крайней мере в ближайшее время, не предвидится, отсюда потребность заполнить неоднозначный промежуток между ними, непрозрачную ситуацию, в которой все мы существуем, а следовательно, и внутреннюю пустоту — сконструировать идентичность. Лучшей демонстрацией здесь может служить событие, недавно привлекшее к себе максимум общественного внимания, — смерть Папы Римского. Иоанн Павел ІІ был действительно постмодернистским Папой, странствующим, не просто Папой-звездой, а суперзвездой, которая органично вписывалась в ландшафт других звезд, начиная с футбольных и кончая музыкальными, и одновременно возвышалась над ними. В массовом сознании он занимал место где-то посередине над Михаэлем Шумахером и принцем Чарльзом, чье очередное бракосочетание стало следующей после смерти Папы топ-темой. Его смерть стала продолжением его мегазвездности: мы не просто наблюдали ее в прямом эфире, нас заставили ее ожидать — в течение двухдневного телемарафона. То, что Папа умрет, кажется, ни у кого не вызывало сомнений, — ради этого, собственно, и собрались сотни тысяч на площади св. Петра в Риме и миллионы возле телеэкранов. Папа «умирал» и «воскресал» в информационных сообщениях неоднократно: часто они даже откровенно начинались словами «Папа еще жив». Масс-медиа держали нас в ожидании — когда? То, что смерть стала зрелищем, уже давно не в диковинку (что уж говорить после 11 сентября!), а вот что невидимая смерть стала зрелищем — это новость. Казалось бы, что зрелищного в том, чего мы не можем увидеть? Ан нет! Общество тотального спектакля превратило в зрелище даже невидимое. И все мы — хочешь не хочешь, но дистанцироваться невозможно — принимали участие в этом глобальном циничном действе.

Похороны Папы были самыми масштабными в новейшей истории человечества. Этот католический Вудсток, ватиканский Love Parade, христианский пилигримский фестиваль стал событием всемирной медиа-соборности, которая засвидетельствовала наличие навязанной СМИ глобальной идентичности, представшей как оборотная сторона ностальгии по утраченным локально-культурным идентичностям. Эта глобальная идентичность позиционируется как примиренческая и неконфликтная. Для этого используются (в данном случае) концепты христианской любви, прощения, нравственного единения и т.п., хотя ее саму изнутри раздирают кризисы, войны и вражда: сколько страстей разгоралось вокруг того, что на похоронах Папы лидеры арабских государств пожали руку израильскому президенту, — это подавалось как примирение и чуть ли не решение арабо-израильского конфликта!

В течение последних лет было несколько событий, ставших объединительным фактором, основанием для западной или — шире — всемирной солидарности: кроме смерти Папы, это гибель принцессы Дианы, война в Косово, компьютерный «вирус тысячелетия», теракты 11 сентября; в меньшей степени — скандал с Клинтоном и Моникой, захват школы в Беслане и цунами в Юго-Восточной Азии. Почти сто лет назад такую же роль играла катастрофа «Титаника». Каждое из этих событий как наглядное воплощение пресловутого «перелома тысячелетий» является травматическим моментом, шоком, «невозможным событием» или Событием с большой буквы. Каждое из них оказало множественное и определяющее влияние на разные уровни социального тела не только по своим масштабам, но и в силу собственной символической детерминированности, отягощенности идеологическими смыслами, ведь все эти события — метафорические репрезентации, «узлы значений», формы, с помощью которых общество (или человечество вообще) переживает определенный трансгрессивный опыт. Они способны «коллективизировать индивидуализмы», солидаризировать фрагментированных субъектов, обеспечить идентификацию на мировом уровне, — но и не более. Выполняя свою функцию в системе современной господствующей идеологии, поддерживаемой и постоянно воспроизводимой социальными институтами и аппаратами, события подобного рода демонстрируют нечто, что в этой идеологии «больше, чем она сама», что существует кроме нее, — нечто утопическое, конечно, становящееся объектом спекуляций, превращаясь в гламурно-лакированный образ. Это подтверждает то, что не существует чистая идеология: она всегда содержит в себе нечто разъединяющее, альтернативное.

Что ж, в конце концов, господствующая идеология — это тоже утопия, просто «так исторически сложилось», что материализовалась именно она, а утопия соответственно — тоже идеология, только еще не реализованная: уже сама идея возможности преодоления идеологии является идеологической. Утопическая перспектива неминуемо вписана в политический процесс: когда исчезает утопия, приходят банальность и безысходность. Вполне вероятно, утопические возможности со временем возрастут. Главное — не утратить точку соприкосновения утопии с реальностью. Как говорил один киногерой: «Как было бы чудесно, если бы коммунизм был действительно прав»...