НЕФОРМАТ

Вот как начнешь эдак один на досуге подумывать, так и видишь: а не многовато ли наши писатели интервью дают? Ну, я понимаю — поп-звезды: у тех завсегда что-нибудь интересненькое найдется. Где ужинать изволили, что пили-с, шоппинг… Но писатели? Что они могут такого порассказать, чтобы заинтересовать сограждан? Не лучше ли им было бы (придавая значение какому-нибудь Дерриде) использовать «утраченное время» на письмо, а не на сомнительные беседы? В конце концов тут же логика проста: если миллион меломанов вдохновенно подпевает Филиппу Киркорову, то, может быть, полмиллиона из них захочет подробно разузнать и о тазике, которым накрылся их «зайка». А если украинского писателя прочло две тысячи доходяг, то скольким из них нужна его «творческая лаборатория»?

К счастью, приступы досуга, а с ними — и подобной литфилантропии случаются нечасто. Полежишь-полежишь — да и берешься за работу. И вспоминаешь, что если бы Платон не записал беседы с Сократом, то Европа осталась бы и без своей первой системной философии, и без эскизов романа как жанра. Вот что произошло бы, если бы Сократ не пожелал терять время на досужие разговоры, а Платон — на их записывание. (Попутно каждый может вспомнить сколько угодно новейших примеров: Эккерман—Гете, Яноух—Кафка… Или, наоборот, посожалеть о том, что разговоры с Шевченко или Стусом не записывал еще кто-то, кроме следователей.) Поэтому любая попытка спровоцировать и зафиксировать мысли тех, у кого они водятся, априори кажется нужной и уместной. Главное — найти адекватный способ, выйти за пределы навязанных форматов.

Почему проект Тараса Прохасько называется «Інший формат»? Потому что в Украине существуют по крайней мере три формата беседы с более или менее известными людьми, и ни в один из них вышедшие в издательстве «Лілея-НВ» книжки не вписываются. Первый — попсовый. О нем довольно. Второй назовем «просветительским». Пример — «Дзвін тиші» Елены Логвиненко (издательство «Просвіта», конечно). «Дзвін тиші» — это оксюморонное название такое, вроде «Живого трупа» или «Мертвых душ». И расшифровка: «Украинская литература конца ІІ тысячелетия в диалогах с писателями». И фотография: автор в праздничном убранстве задумчиво смотрит в открытую книгу. То есть как бы намекает: вы, дескать, там как хотите, фотографируйте-не фотографируйте, а дух мой витает над концом ІІ тысячелетия. Спектр интервьюированных весьма широк: от стопроцентных совков и графоманов до первоклассных поэтов. Не останавливаюсь на их ответах, потому как и здесь спектр столь же широк. Для определения «культуры издания» важнее обратить внимание на то, как автор представляет публике своих собеседников и как она ведет собственно беседу.

Попрошу заметить, что Елена Логвиненко — бывший редактор издательства «Молодь», кандидат филологических наук, член НСПУ, заслуженный деятель культуры Украины и завотделом критики и истории литературы в редакции газеты «Літературна Україна». Заметили? Тогда читайте: «Буденна рутинність не затягла знаного письменника до свого виру, не знесилила творчого розкрилля…» Я не знаю точно, что такое «знесилене творче розкрилля», но сама цитата — о Ю.Мушкетике. Книге Мыколы Самийленко автор желает «як птахові, високого злету» — и авторитетно замечает: «Вона того варта». Вячеслава Медвидя спрашивает, стремится ли он удивить мир и самого себя «нині, коли стоїмо на порозі ХХІ сторіччя, а позаду нас — широко зорані ниви забороненого й непізнаного…» Господи, да чем же еще после этого порога перед вспаханными нивами можно кого-то удивить? Оказывается, можно. И Степану Пушику было заявлено буквально следующее: «Щойно, Степане Григоровичу, Ви прочинили двері у свій полудневий сад з ваговитими плодами…» Между нами говоря, Пушик не принадлежит к кумирам моей юности, но я человека могу понять, когда после таких намеков он сначала процитировал в испуге Евтушенко, а еще через несколько абзацоминут сделал чистосердечное признание: «Неможливо з одним яйцем на всіх базарах бути!»

Вот так вот. Единственный вопрос, который меня еще волнует: на самом ли деле «Просвіта» не замечает всей убогости и фальши своей риторики? Или все-таки замечает, но полагает, что во имя спасения нации читателя нужно оглушить «творчими розкриллями», «серпанками смутку» и «зораними полудневими садами»?

Что можно противопоставить этой «патриотической» безвкусице и самодовольной пошлости, которое навязывает нам свои семантические матрицы, формирует моду и саму структуру мышления? Видимо, только что-то неформатное, какой-то «иной формат». Тарас Прохасько попытался. Удачна ли его попытка? На фоне упомянутых форматов — безусловно. Но удалась ли она именно как «Інший формат»?

От Олега Лышеги — через Юриев Издрыка и Андруховича — к Оксане Забужко. Случайно ли, что именно в этой последовательности и записывались беседы? Указанная градация вовсе не означает, что беседа с Забужко наименее интересна, а с Лышегой — наиболее. Она только означает, что понятие «иной формат» наиболее отвечает именно Лышеге, который просто, словно без внешних мотиваций, выбрасывает на поверхность обрывки своего внутреннего монолога, адресованного цветам, грибам, горшочкам, Богу… Но главное, что этот монолог — даже не Лышеги. Это монолог цветов, грибов, горшочков… Прохасько считает, что мышление вслух Олега Лышеги «може бути прототипом майбутньої української есеїстики». К сожалению, нет. Потому что эссе — это опыт (в смысле попытка, эксперимент), а человеку, которому «приємніше просто піти по лісі пройтися, аніж занотовувати своє враження про ліс», попытки ни к чему: на вершине просветления Будда не писал эссе, он показал ученикам цветок.

В отличие от Лышеги, Издрык разговаривает как раз с Тарасом Прохасько. В предисловии сказано, что две трети записаного материала по техническим причинам утеряны. В результате это никак не отразилось на какой-то даже неправдоподобной целостности того, что удалось реконструировать. Вкус не изменил Издрыку и здесь: мы узнаем о его «симпатиях и антипатиях» в литературе, музыке, кино, о его нелюбви к природе и политике, о моральном кодексе… И не узнаем о том, чего нам знать не положено.

Самые большие и нескрываемые трудности возникли перед Прохасько в разговоре с Андруховичем. Обоим пришлось абстрагироваться от многолетнего опыта общения «лицом к лицу» — и сыграть роль. Ролевая игра, конечно, противоречит самой идее «иного формата». Но еще больше ей противоречило бы отсутствие беседы с Андруховичем. Из двух зол Тарас выбрал меньшее — и, наверное, правильно сделал. Исследователи творчества Андруховича получили ценное пособие, из которого можно узнать, что думает сам автор «про свої романи, вірші, есеї, авторські газетні колонки та чисельні інтерв’ю». Кроме того, существует еще категория читателей, для которых Андрухович — это грантоед, цель у которого одна (то есть две): опорочить «неньку» и повыгоднее продать ее на Запад. При этом они умудряются не замечать просто-таки антиномического противоречия в своих суждениях: кто же купит опороченный товар? Если этим читателям действительно интересна логика отношений Андруховича с Антонычем и собой, собой и Галицией, Галицией и Украиной, Украиной и миром, то эта книжка — и для них тоже.

Самым отдаленным от «иного формата» закономерно оказался фомат Оксаны Забужко. Собственно, пани Оксана не разговаривает с Тарасом: она дает рассчитанное на широкую публику интервью. Воспринимая текст, читатель легко узнает знаменитые интонации, впадает в гипнотический транс от перманентно раскачивающихся висюлек… Но и такой — обескураженный и обалдевший — читатель все-таки способен заметить, как Оксана Забужко все время опровергает саму себя. То, с собой же заигрывая, храбрится: «перестань, Забужко, нюняти. Закасала рукави і вперед, концентруйся на якихось речах серйозніших і важливих», а то жалуется: «мені дуже важко, коли кожна дурниця примушує закасувати рукави, сідати і серйозно це робити». То говорит об «украинском гетто»: «Боже, що у мене спільного з цими людьми? Мова. Нічого, крім мови», а то вспоминает еще один общий знаменатель: «Мене єднає певна сума больових досвідчень»… Хвастается непрерывностью духовной связи с той гениальной девочкой, которой была когда-то, и — в то же время — говорит о ней в третьем лице. И помнит, что у той девочки была «абсолютно патріотична дитяча графоманія», хоть она и организовала в начале семидесятых среди «рускоязичних дєтєй із пролєтарскіх сємєй» театр имени Курбаса… Да уж. Хорошо еще, что тогдашние гебисты проявили снисхождение к маленькой графоманке.

А с другой стороны, разве не за эту экспрессию без берегов мы и любим Оксану Забужко? За эту. Остается только поблагодарить Тараса Прохасько за неискаженный образ «видатної письменниці і мислительки». Как и за неискаженные образы предыдущих участников иноформатных бесед. Ибо если даже представить себе, что далекие наследники нынешнего «древа мысли» совсем не будут читать художественную литературу, то, возможно, им все-таки (хотя бы в процессе исторических исследований) захочется узнать, как рефлектировали на свое не наилучшее из возможных времен не наихудшие из его героев.