Меньшиков. На дне. Популярный артист подсказал украинцам, где счастье искать

Театральный сезон продирает глаза после сна в летнюю ночь. В унисон с Днем независимости в столице случились два занимательных приключения. До первого ноги не донесли, но о нем уши прожужжали: в связи с экстремальным перепевом С.Гулака-Артемовского («Запорожец за Дунаем») дружным трио лауреатов Шевченковской премии на сцене Русской драмы. А на сцене украинской драмы — в это же время — соло вечно одинокого мужчины. Олег Евгеньевич Меньшиков собственной харизмой — в моноспектакле «1900» по произведению А. Барикко. Замечательный артист, полтора часа мудрствуя, еще раз доказал давно известную мне теорему: если есть талант, если человек с мозгами и вкусом, если материал не лапша развесная — то и глаз не отведешь, и душу излечишь.

— Правда ли, что ваш гонорар за один съемочный день составляет около 20 тыс. у.е. — и это не предел?

— Почему вы дали согласие на проект Михалкова «Утомленные солнцем-2», ведь в оригинале все скончались, в том числе и ваш герой — коммунист Митя?

— Почему вы отказались играть у того же Никиты Сергеевича в картине «12» — только ли чеченская тема с налетом спекулятивности тому причиной?

— Как вы отреагировали на оголтелую злобу форумной «общественности», которая облила вас всеми помоями после «Золотого теленка» режиссера Ульяны Шилкиной?

— Какой мотив в сыгранном вами образе доктора Живаго оказался наиболее личностным?

— Присуща ли вам ситуативная острота творческого беспокойства в связи с тем, что сегодня вам алчно дышат в спину новые «кумиры» гламурных барышень — из беспощадных сериалов и безумных боевиков?..

…На эти и некоторые другие мои вопросы Олег Евгеньевич Меньшиков, не ответил. Потому что его интервью, оказывается, неадекватно бесценные. Говорят, более пяти тысяч у.е (за вопрос, что ли?).

А так как сам он человек, видимо, весьма нуждающийся (особенно после активной рекламной кампании швейцарских часов), то принесем ему свои соболезнования и, может, скинемся популярному артисту?

Впрочем, остынем. Какие еще «интервью» можно у них «брать»-«взять» в надежде на искренность. Не говоря уж, прости Господи, о некой откровенности?

Они — сто тысяч раз использованные жертвы тотального глянца-гламура —сто тысяч раз всем обо всем рассказали. Примем это к сведению и успокоимся — навеки.

В лучшем случае из сладких уст потекут заученные реплики — бу-бу-бу. Или снобистские тирады — «мое творчество, мое видение». К тому же лично я пока еще не выкопал в медийных породах хотя бы одного вменяемого текста-разговора именно с этим одаренным лицедеем, которого замечательный питерский критик Татьяна Москвина величает «великим артистом». И, конечно, чуть преувеличивает, поскольку последний из великих, к сожалению, играет в астрале. И это совсем другой Олег — Иванович Борисов.

А наш вещий Олег — в продолжение темы — на все вопросы жизни и гламура чаще ответствует, как статский советник. Сжато, равнодушно, казенно, отвлеченно. Естественно, туманно. Возможно, есть что прятать за этими туманами да за семью покрывалами. А вам, любопытным, и нечего под них заглядывать. Не наше дело. Небось не Галкин. Лучше его кино смотреть, если повезет с материалом. Или на спектакль заглянуть, если пофортунит с личным бюджетом — а то ведь и разоришься (билеты на «1900» достигали 900 гривен, а если еще и девушку культурно просвещать…).

В таких случаях, конечно, лучше смотреть на его фотографию. На слегка скрываемую улыбку чеширского кота. И вообще (о нем) ничего не знать-не ведать — ни о взглядах, ни о гражданской позиции, ни о марках авто, ни о друзьях-подругах, ни о диетах.

Лишь в случае «незнания» в умном зрительном подсознании и образуется любопытная чеховская «воронка» из знаменитого монолога Заречной, когда постоянно путаешься в догадках: то ли человек это, то ли лев, то ли орел, то ли куропатка, то ли рогатый олень…

Молодец, Олег! Так, молчать! Как на допросе. И ни единой реплики из драгоценных уст, ни одного междометия! И пусть издохнут в своих гнусных домыслах желтые листки, постоянно бракосочетая тебя не по профилю.

И пусть останется посреди этой зимней стужи неведения, посреди лукавой «зоны умолчания» лишь твой, увы, уже слегка заматеревший силуэт… Который мы увидим посреди тумана, скажем, на борту какого-то странного парохода… Не совсем понятно, куда он путь держит. То ли в Америку, то ли в Европу? То ли к черту на кулички?

И именно на этом таинственном судне — на ящике с динамитом — скукожившись, сплющившись, спрятавшись от мира и Шапиро, сидит некое загадочное существо. Гениальный пианист, говорите? Тот самый, который и «угадал мелодию» в спектакле «1900» — и играет только для волн?

Этот чудо-пианист — как бы сквозной персонаж «морского» спектакля Меньшикова (Олег Евгеньевич сам и режиссировал произведение Барикко). И уникальному фантому-исполнителю, просвещенные читатели это и без меня знают, также посвящен очень хороший фильм «Легенда о пианисте» режиссера Дж.Торнаторе. То есть сюжет о музыканте ветер носит по миру. Кроме нашего, разумеется, театрального берега, куда чаще доплывают пустые пластиковые бутылки. А ведь сам материал — благодатнейший (особенно для хорошего исполнителя). Щекочущий, философский, умеренно сентиментальный. И выигрышность его — как для театра в целом, так и для артиста в частности —в том, что не нужно загонять на сцену греческий хор или строить сталелитейную печь, а можно лишь взойти на кромку сцены, как на морской бережок, и затянуть эту «мелодию» соло — один за всех... За корабль, за капитана, за матросов, за трубача, за пианиста… За море. За жизнь. Спектакль Меньшикова и представляет собою то ли рассказ, то ли сон моряка-трубача, который познакомился на пароходе «Вирджиния» с неким уникумом-самородком, а потом очень проникся и его исполнительским мастерством, и его же загадочным человеческим естеством.

В «1900», если намек понят, Меньшиков один и исполняет различные увертюры своим собственным голосом. И большего счастья в связи с этими «вокализами» даже искать не следует. Особенно, если ваше место в первом ряду. И разборчива «артиллерийская» артикуляция популярного артиста. Поскольку он местами просто неистово тараторит — тра-та-та-та-та — в стиле форте, а затем, словно бы поскользнувшись на палубе, медленно-медленно спускается на рифы своего медлительного пьяно. И это самые замечательные куски спектакля, когда голос артиста низок, чувства густы, а мысль, в общем, прозрачна.

И жанр этой соло-постановки — как бы «джазовая импровизация», исполненная ветром, который никогда не оставляет следов на воде.

А композиция Меньшикова (по мотивам Барикко) — будто бы двухпалубное судно. Верхняя палуба — милые эстрадные шалости артиста, который, пользуясь случаем и материалом, демонстрирует свои неоспоримые таланты в танцах, в куплетах, в полетах на рояле и на парусе. Не дает заскучать ни себе, ни зрителю, сочиняет все новые и новые трюки, «примеряет» на себя костюмчики 30-х, напяливает даже какую-то «блестящесть»
а-ля Виктюк (а вот это уже совершенно лишнее — не из той оперы!). Меньшиков — в своих безудержных моцартианских ритмах — скользит по фабуле судьбы гениального пианиста, рассказывая, как того нашли еще ребенком в коробке, как впоследствии изумились его невиданному дару и как годы спустя его вызвал на дуэль монстр мирового джаза — и таки проиграл, бедолага, этому подкидышу — этому ребенку природной стихии. Технические приспособления для верхней «палубы» Меньшиковым предусмотрены грамотно. Декорация — острый нос корабля, паруса, рояль, соответственно. И черная коробка сцены.

Но так как речь не о каком-нибудь сериальном мотыльке с антрепризными претензиями, а о крупном и умном артисте, то и спустимся, наконец, в нижний «отсек» — туда, где танцы закончились и начинается смысл.

Меньшиков, затаившись в глухом углу, увлеченно рассматривает через какой-то «бинокль» не морскую гладь замечательную, а словно бы впивается внутренним взглядом в самое нутро океана судьбы — чужой и своей. А что там, на дне-то? На дне души человечка, который живет себе, играя на палубе как Бог. Но когда спустя десятилетия эту «Вирджинию» решат уничтожить за давностью лет, он твердо решит не расставаться со своей плавучей обителью. И отдаст себя на заклание волн, добровольно спустившись в преисподнюю — на дно.

Удивительный этот человек и удивительный сей сюжет. Удивительно и отношение к нему Меньшикова. Всматриваясь в «бездонность», на мой скромный вкус, артист выуживает из истории-легенды две весьма очевидные и, вероятно, очень важные для себя темы — тема дружбы и тема выбора.

И спектакль его выплескивается на голову зрителя как вода из двух стаканов, поскольку это история двух родственных душ — трубача и пианиста, которых связала не только музыка, не то, чтобы море, и не то, о чем подумали пошляки, а некое общее знание… О том, что на дне.

1900-й — вам же понятно, не только порядковый номер (ставший именем пианиста), а беспощадный век, который уже начинает отсчет нечаянных потерь после второго нолика — со всем своим изобилием катастроф, ужасов, революций, умностей и глупостей людских, со всей прелестью не только людей, но и «человекоподобных» (как они обозначены у Тэффи).

Конечно же, «на дне» несколько поспокойней, зная наперед, что тебя ожидает на берегу. Когда в один из предоставившихся ему моментов выбора гений-пианист робко делает шаг за шагом по трапу — на сушу, то нога его тут же коченеет. Не повинуется! И, окинув взглядом унылый дальний горизонт, этот бедняга мигом возвращается на свою исходную позицию — на корабль. Играть и умирать. На дне.

Ну почему же, ну куда же ты, мой милый безумец? — словно бы вопит ему вслед артист Меньшиков, чей нервный голос в этом спектакле чем-то похож на шум ветра. Тоже ведь не всегда разберешь, какая у ветра «мелодия». Да и разве ветер загонишь в какую-нибудь «концепцию»? Шумит себе и все. А ты вслушивайся.

И с морским ветром в обнимку артист будто бы пролетает и над палубами, и над нами, и над судьбами утопленников, которые удрали от безумного мира, да не спаслись — от себя.

А нетеатральная киевская
аудитория, завлеченная в зал «азазелевским» способом (есть такая фирма — «Премьера»), видя и слыша этот Олегов «ветер», очень правильно молчит — когда соответствующие паузы; очень вежливо хлопает — когда эффектные мизансцены. У меня же в момент финала, уже когда корабль идет ко дну (а я вместе с ним) почему-то ощутимо цепенеют ладони, а в горле какой-то свинец.

Олег Меньшиков, которого всегда отличала двойственность существования в разнообразных художественных аппликациях (и заведомая однозначность в рекламных кампаниях товаров буржуазного потребления), именно здесь — на своем бутафорском кораблике — по-человечески искренен. Не как в интервью. Он искренен в артистическом и безудержном желании говорить-говорить-говорить… И в правильном намерении что-то недосказать. Чтобы сберечь в душе эту самую музыку. А ведь чтобы ее именно там сохранить — может, и надо на дно?

Этот его порыв (по мотивам текста Барикко) — совсем не лицедейское притворство, не актерская поза (уж вдоволь разного играл), судя хотя бы по тому, как отрешенно, истекая семью потами, уже от лица и пианиста, и самого себя он играет финал — вмиг на глазах похудев, обернувшись в несчастного зяблика на носу корабля… Превратившись в фантом, в призрак музыки, которую всего лишь через секунду накроет черная волна целлофана.

…Друзья, и нам бы иногда не помешало на «дно». Не обязательно в Атлантику или в Черное море, где шалят миротворцы и гуманитарная помощь. «Дно» — по-Меньшикову, по Барикко — вовсе не страусиная поза, а очевидное место самосохранности. Закрома неизвестности. Глухая станция, где нас не увидят и не догонят. Не надо прыгать с моста Патона. Не стоит топиться, поддавшись влиянию театральных идей. Надо попросту — хотя бы на время — во сне ли, наяву ли — куда-то «уплыть». А «куда»? Да куда вам угодно! В семью. В любимую книжку. В хорошее кино. В приличный спектакль. В свой внутренний мир. В ту самую заповедную гавань, на самое «дно», где нет этих гадов… Где нет ни телевизора, ста влиятельных кровососов (по версии продажного журнала); где нет ни призрака войны и ужаса мира; где нет www.bred.net... И всего остального — того, что взбесилось на «берегу».

Выдохните! Вдохните поглубже… Ныряем… А риведерчи!