КОГДА ПРИХОДИТ ОСЕНЬ...

Договариваясь по телефону об интервью, я предложил Мальвине Зиновьевне встретиться во вторник. «Нет, — сказала она, — до конца недели не смогу. В пятницу у нас сбор труппы — начинается новый сезон. Мне нужно собраться с мыслями, отдохнуть и вообще выглядеть как можно лучше…» Через несколько дней во время нашей беседы я поинтересовался, как прошла встреча с коллегами. «К сожалению, ее не было, — после долгой паузы сказала актриса и, заметив мое удивление, объяснила: — Все когда-то кончается. У меня стало очень плохо со зрением. Почти ничего не вижу. Что же, выходить на сцену слепой, с поводырем? Правда, я еще числюсь в штате, и когда нашему художественному руководителю Михаилу Резниковичу по моей просьбе сказали, что я решила больше не приходить, он ответил: «Передайте Мале, чтобы не морочила голову…» А вообще администрация театра должна быть вознаграждена Богом за отношение к старым актерам. Мне говорят, Мальвина Зиновьевна, не отчаивайтесь: вспомните Игоря Ильинского, которого в конце его блистательной карьеры чуть ли не выносили на сцену. Он, слепой, немощный, вопреки всему играл. А я считаю, надо найти в себе мужество и сказать: хватит!»

Замечательная актриса, любимица киевлян завершила свою артистическую карьеру — Рубикон перейден! Но встречи со зрителями, роли, коллеги — и те, кто ушел из жизни, и те, кто сегодня выходит на сцену, остались в сердце. Мальвина Зиновьевна рассказывает о годах, отданных театру имени Леси Украинки, о неповторимых мгновеньях, что промчались так быстро, о любимом деле, которое она не променяла бы ни на что другое.

— Когда вы впервые вышли на сцену? Как и где это было? Что запомнилось?

— До 20 лет я жила в Одессе. Начала играть еще будучи студенткой театрального училища. Мне повезло: уже состоявшиеся артисты приглашали в свою компанию. Обычно мы выступали в клубах. Во время первого профессионального испытания в Доме металлистов (я получила за него деньги) мы с моим сокурсником играли скетч, в котором я изображала уборщицу. И надо же такому случиться! Выйдя на сцену с ведром и веником, споткнулась и упала. Зрители решили, что это специально, и начали хохотать. Вот тогда-то я поняла: самая лучшая и благодарная профессия — коверный в цирке. Ведь хорошему клоуну нужно уметь жонглировать, выполнять всевозможные трюки, играть на различных инструментах. Поэтому я знала, что ни Карандаша, ни Олега Попова из меня не получится.

Через год попала в Театр миниатюр при Одесской филармонии, которым руководил талантливый режиссер Игорь Земгано. Там и работала до окончания училища. А в Киев приехала уже после войны. Первый спектакль, в котором здесь сыграла в 1945 году, назывался «Дамы и гусары». Помню, после генеральной репетиции ко мне подходит самый красивый актер труппы Михаил Белоусов и со смехом рассказывает: «Только что наш художественный руководитель спросил: «Как вам нравится новая актриса?» Он имел в виду вас. А я обожаю Хохлова разыгрывать и поэтому сделал вид, что не знаю, о ком он говорит. «Ну как же, такая черненькая», — Константин Павлович, очевидно, забыл вашу фамилию. — Ах, черненькая, — «вспомнил» вдруг я. — Ну, что ж, на белой простынке она выглядела бы совсем неплохо». Хохлов возмущенно фыркнул, махнул рукой и ушел домой. Белоусов от души рассмеялся, довольный своей остротой. А я с грустью подумала, что первая полученная мною рецензия вышла довольно сомнительной…

— Как складывались ваши отношения с «мэтрами», одним из которых считался Михаил Белоусов? С кем было легче общаться — с ведущими актерами или дамами-премьершами?

— Понимаю, вы ожидаете ответа: «С мужчинами». Но Бог так меня создал, что к большинству людей, с которыми приходится общаться, я отношусь с искренней симпатией. И они платят той же монетой. Даже актрисы, которые меня ненавидели, считая соперницей, не могли предъявить никаких претензий. Внешне отношения с ними складывались вполне цивилизованно. Но, конечно, было немало коллег, с которыми меня связывала настоящая дружба. Если говорить о театральной элите, в первую очередь назову Михаила Романова и Марию Стрелкову. Для меня они стали близкими людьми. Очень теплые отношения сложились у нас с Виктором Халатовым, вместе с которым мы много лет участвовали в различных концертах. У Виктора Михайловича была манера говорить со мной с легкой (и доброй!) иронией. Когда после одного из наших выступлений с «изъявлением чувств» ко мне подошел известный певец Николай Ворвулев, Халатов полушутя-полусерьезно заметил: «Что ты за ней ухлестываешь — это же не женщина, а пузырь». Обижаться на него было невозможно. Без юмора он не мог существовать ни на сцене, ни в жизни.

А вот со старейшей актрисой театра Лидией Карташевой отношения у нас были довольно прохладными, даже, можно сказать, холодными. Если с другими коллегами при встречах обнимались, шутили, бывали друг у друга в гостях, то с ней обменивались лишь вежливым «здравствуйте». Наверно, по той причине, что мы были совершенно разными. Впрочем, я ее очень уважала и как человека, и как актрису.

— Кого среди ваших поклонников было больше — мужчин или женщин?

— Это может показаться кокетством, но я всегда отрицательно относилась к подаркам и не любила поклонников. Да, у меня были возлюбленные, но эти мужчины не имели ничего общего с экзальтированными субъектами, поджидающими актрису у подъезда. Что же касается ходивших за мной хвостом трех-четырех взбалмошных девиц, то с ними просили «дружить» их родители: девушки-де меня во всем слушаются. Не стану лукавить, было приятно, что меня узнавали на киевских улицах. Особенно на Подоле. Здесь во времена антисемитизма могла услышать: «Боже мой, это же наша Швидлер». Мама шутя называла меня тогда «звездой Подола». Там я и впрямь пользовалась большим успехом.

— Не только там — во всем Киеве.

— Спасибо за добрые слова. Они тешат душу. А в моей жизни осталось не так уж много радостей.

— Мальвина Зиновьевна, вы знаете, что вас очень любили дети артистов? Наверно, потому, что ребенок инстинктивно чувствует искренность и доброту. Все это много лет назад как бывшее «актерское дите» я испытал сам: мой отец работал в одном театре с вами.

— О детских симпатиях я догадывалась. Мне рассказывали, что во дворе театрального дома на улице Пушкинской мальчишки и девчонки почему-то называли одного из персонажей своей военной игры «полковником Швидлером». Надеюсь, он не служил в немецких войсках. (От души смеется моя собеседница.)

— Образы, которые вы создавали на сцене, были яркими, искрометными, полными веселья, обаяния и чисто женского лукавства. А какая вы в жизни? Ваш собственный характер соответствует «зажигательному» театральному амплуа или вы человек грустный, меланхоличный и замкнутый?

— Односложно ответить на ваш вопрос трудно. В зависимости от обстоятельств я бывала и веселой, и задорной, и остроумной (даже в кругу весьма остроумных людей). В то же время часто чувствовала грусть, тяжко переживала невзгоды семейной жизни. Хотя сейчас, с высоты прожитых лет, понимаю, что многие огорчения, что называется, были высосаны из пальца. Наверно, можно сказать, что я могу быть разной. Даже сегодня, когда в моей жизни, как за окном, уже осень…

— В любом театральном коллективе есть люди, которым, скажем так, не повезло с ролями, и они считают себя обойденными. Вы, любимица зрителей, не испытывали с их стороны особого «дружелюбия»? Интриги и зависть не отравляли вам жизнь?

— Часто артисты одного амплуа друг к другу относятся плохо. Особенно женщины. Членом партии я не являлась, а некоторые мои соперницы в ней состояли. Представьте себе, что может сделать дама, став партийным секретарем. Тут уж она развернется… В 50-х годах был период — несколько лет, — когда я не получила ни одной роли. В жизни любого актера это трагедия. Как видите, соперницы зря времени не теряли. Мужчины, как правило, относились ко мне нормально, часто с симпатией. Зато женщины старались испортить жизнь весьма энергично.

— Вы никогда не мечтали играть трагических героинь? Ведь актриса нередко стремится получить роль, не отвечающую ее данным. Так сказать, проверить себя.

— Конечно же, мечтала. И время от времени (к счастью, редко) их играла. Но сама себе честно признавалась, что это не мое. Я хорошо запомнила урок, данный мне еще на втором курсе театрального училища. Нам с партнером предложили сцену прощания Катерины с Борисом из «Грозы» А.Островского. Насколько мне помнится, это был показ, завершающий учебный семестр. Мой партнер, дай ему Бог здоровья, оказался настоящим чурбаном. Я тоже от характера своей героини была, как бы мягче выразиться, далека. Короче говоря, отрывок получился по-настоящему комедийным. Присутствующие умирали от смеха. А я выбежала за кулисы и разрыдалась. Наш профессор удивился: «В чем дело?». «Вы же были в зале и видели этот позор!» — объяснила я свою бурную реакцию. «А на что ты рассчитывала?» — жестко спросил он. «Я понимала, что зрители плакать не станут, — отвечаю ему, — но надеялась, что и смеяться не будут». «Отрывок из «Грозы» тебе дали специально, — признался педагог. — Пойми, девочка, не все, что ты делаешь на сцене, гениально. Нужно всегда учитывать свои возможности». «Но с таким Борисом не сыграла бы Катерину даже великая Тарасова», — возражаю ему. Лицо профессора стало серьезным: «Запомни на всю жизнь: если ты будешь работать на сцене, никогда ни на кого не сваливай свои неудачи...»

— У вас были встречи, оставившие яркий след на многие годы и, может быть, в чем-то даже изменившие судьбу?

— Насчет судьбы не знаю, но с неординарными людьми мне несказанно повезло. В этом смысле я человек очень счастливый. Во время эвакуации наша семья жила в Ташкенте, куда съехались многие знаменитости Советского Союза. Здесь мне, например, посчастливилось познакомиться с Алексеем Толстым и даже дважды побывать у него в гостях. Но там я все время молчала. И в конце концов решила, что молчать вполне можно и дома, а книги Толстого есть в любой библиотеке… В Ташкенте мне было суждено встретиться с Соломоном Михоэлсом, Лидией Руслановой, Михаилом Гаркави и другими известными людьми. Однажды ко мне за кулисы пришел Эмиль Гилельс. «Малечка, сегодня у вас премьера. Вас блистательно принимали, и вы такой успех заслужили, — сказал он. — Но вы волновались, и это передавалось зрителям (я читала монолог об Одессе). Когда вы выходите на сцену, несите в душе не то, что написано автором, а то, что наполняет ее сейчас, сию минуту…» «Миля, а когда вы играете Шопена и я, ничего не смыслящая в музыке, слушаю и рыдаю, — спрашиваю у него, — вы тоже несете публике, заполнившей зал, сиюминутное?» «Обязательно!» — ответил знаменитый пианист.

— На сцене либо влюблялись в вас, либо влюблялись вы — почти в каждом новом спектакле. А в жизни вы человек влюбчивый?

— Как вам сказать? Пожалуй, с этим у меня все в норме. Но сценическая любовь не такая простая и однозначная вещь, как может показаться на первый взгляд. Однажды я влюбилась (на сцене!) в Михаила Романова. В театре ставили спектакль, в котором мы с ним должны были сыграть влюбленных, и я на репетициях до сумасшествия в него втюрилась.

— А разве можно на сцене «по-настоящему» влюбиться, а в жизни к данному человеку ничего подобного не испытывать?

— Выходит, можно. Когда я приходила на репетицию, дежурные многозначительно сообщали: «Михаила Федоровича еще нет».

— И Романов ваше отношение к себе чувствовал?

— Еще бы. Я ведь его обнимала и целовала (опять же на сцене!).

— А как к столь большой сценической любви относилась супруга Михаила Федоровича?

— Однажды во время репетиции я уже была уверена, что мой партнер отвечает мне полной взаимностью. И вдруг его глаза засияли во сто крат сильнее. А ларчик открывался просто: в репетиционный зал вошла Стрелкова. В перерыве я ей сказала: «Мария Павловна, очень вас прошу, не приходите на репетиции. Мне казалось, что Романов смотрит на меня влюбленными глазами, а тут появляетесь вы — и иллюзия вмиг разрушается».

— Стрелкова вас к мужу не ревновала? Ведь театр — дело такое…

— Боже сохрани! Она прекрасно понимала, что моя «влюбленность» носит сугубо сценический характер. Кроме того, не забывайте, речь шла о моих близких друзьях. Мария Павловна была удивительно красивой женщиной и замечательным человеком. Ее справедливо считали одной из лучших актрис страны.

— Рискну задать вопрос, так сказать, личного свойства. Кто-нибудь из актеров, с которыми приходилось играть, вам импонировал как мужчина?

— Пожалуй, никто.

— Даже такой удивительно яркий, неординарный человек и великолепный мастер сцены, как Михаил Белоусов?

— Представьте себе, даже он. Должное как мужчине я ему отдавала, но не более того. Театральных романов я избежала. Почему-то часто вспоминалось одно своеобразное предостережение, внушенное старшими товарищами: «Предположим, ты влюбилась. У тебя с кем-то из актеров роман. А в это время главреж на репетиции при всех заявляет: «Да вы же не женщина, а корова!» Как ты такое переживешь?!» Впрочем, буду полностью откровенной. Больше других меня привлекал Юрий Лавров. Думаю, я ему тоже нравилась. Но у нас с ним что-то не сложилось, хотя все вроде бы к этому шло…

— Мальвина Зиновьевна, муж, с которым, как мне известно, вы прожили долгие счастливые годы, вас к сцене не ревновал? Не ставил вопрос ребром: театр или я?

— Наоборот, он гордился моими успехами и очень огорчался, когда у меня случались «проколы». Ему всегда импонировало, что я актриса.

— А как он относился к любовным эпизодам, которые вы разыгрывали?

— Абсолютно индифферентно. Муж знал, что я люблю только его. Я была влюблена в него всю нашу совместную жизнь — до самой его смерти. Он погиб в 1973 году в автомобильной катастрофе. Это случилось в Киеве — в ста метрах от киностудии имени Довженко, где муж работал.

— В советское время было много завзятых театралов среди руководителей республики. Общение с ними не оставляло в вашей душе ссадин и шрамов?

— Бог миловал. Как тут не вспомнить поэта: «Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь». Хотя должна признаться, что в свое время ко мне по-доброму относился Никита Хрущев — в бытность его первым секретарем украинского ЦК. Об этом сообщал его порученец. «Ну, Мальвина, — говорил он, встречая меня на улице, — вы опять покорили хозяина». А однажды, когда во время гастрольных мхатовских спектаклей я сидела рядом с женой нашего главного партийного руководителя, Нина Петровна Хрущева заметила: «Знаете, Никита Сергеевич к вам, Мальвина, очень хорошо относится».

В конце 60-х годов ко мне почему-то начал проявлять симпатию секретарь ЦК КПУ по пропаганде Иван Назаренко. Когда он приезжал к нам на спектакль, в театре говорили: «Ну вот, опять твой прибыл». Почему он «мой», никто не уточнял. Однако самое смешное заключается в том, что мы с ним никогда не встречались наедине. Я тогда играла симпатичную роль в спектакле «Годы странствий». Мое исполнение ему, по-видимому, нравилось. Особенно один эпизод. Во всяком случае, именно в это время Назаренко нередко появлялся в правительственной ложе. В те годы наша семья жила в ужасных бытовых условиях. Коммуналку, в которой мы обитали, населяли 27 человек. И после долгих колебаний я решила обратиться к своему влиятельному поклоннику с просьбой. Позвонила его помощнику и попросила, чтобы Назаренко меня принял. Встреча была назначена на 11 вечера в его цековском кабинете.

— Но почему он решил вас принять в столь позднее время?

— А когда, по-вашему, назначают свидание женщине, которая нравится? Но наше рандеву не состоялось. Позвонил помощник и сообщил, что днем у Ивана Дмитриевича случился сердечный приступ…

— Некоторые известные актрисы, в том числе и в Театре русской драмы имени Леси Украинки, при случае прибегали к «допингу». У вас никогда не было потребности взбодриться рюмкой-другой доброго коньяка или ограничивались крепким кофе?

— Вот уж чего не было, того не было. Однажды, выступая с Халатовым в ночном новогоднем концерте, я выпила за праздничным столом бокал шампанского. Ах, как было приятно после него выйти на сцену! Какой раскованной я себя почувствовала! Тем не менее, в глубине души понимала: это самообман. И твердо знала, что никогда в жизни ни перед спектаклем, ни во время его пить не буду. После — дело другое. Такое случалось. Но актрис, о которых вы говорите (не станем их называть), я никогда не осуждала. Мне кажется, скромная женщина является таковой вовсе не из-за своих достоинств. А если она вызывающе нескромна, то тут опять-таки нет ее вины. Это сплошь и рядом не зависит от человека. Наше поведение запрограммировано на генетическом уровне и, следовательно, в большой степени предопределено.

— Где комические ситуации происходят чаще — на сцене или в жизни?

— Конечно же, на сцене. Хотя и в моей жизни смешного бывало предостаточно. Расскажу об одном трагикомическом случае. Как-то у нас в гостях побывали ученый-кибернетик академик Лебедев с супругой. А на следующий день звонит по телефону моя близкая подруга — талантливая актриса театра имени Франко Оля Кусенко и говорит, что умная жена академика решила «подсунуть» мужу какую-нибудь даму, которой бы он на месяц-другой увлекся. В таком-де состоянии ему лучше работается. Маля, просила Кусенко, пусть он поухаживает за тобой. Я не возражала, и мы договорились, что Ольга с Лебедевым придут ко мне в гости. Но, увы, об их визите я тут же забыла.

На следующий день иду мимо театра — по улице Ленина, а навстречу мне интеллигентного вида старушка. Она с умилением всплеснула руками: «Боже мой…» Но по моему взгляду поняла, что меня заинтересовал кто-то за ее спиной. Это были Кусенко и Лебедев, которые вышли из-за угла. И тут я с ужасом вспомнила, что в два часа дня пригласила их к себе в гости (а было уже около трех). Женщина обернулась и заметила Ольгу, которую она, по всей вероятности, тоже почитала как актрису. Наша поклонница от избытка чувств прислонилась к дереву и воскликнула: «Святой день!». Но Кусенко-то о ее присутствии не догадывалась. И начала меня упрекать: «Мы тебя ждем, а ты тут спокойно разгуливаешь». Весь ужас заключался в том, что этим словам предшествовала… матерная рулада. Хотите верьте, хотите нет — старушка упала в обморок.

Тут я должна заметить, что Олиным и моим учителем по нецензурной лексике был ее муж — известный эстрадный артист Юрий Тимошенко. Но мы с ней ругались лишь в шутку, чтобы кого-то эпатировать и смутить. Актер нашего театра Давид Бабаев как-то заметил, что я могла бы преподавать данный предмет даже одесским биндюжникам. Но, поверьте, я ни разу в жизни не позволила себе ругаться всерьез. В подобные минуты никогда не произнесла ни одного бранного выражения…

— Вы любили участвовать в розыгрышах?

— Не то слово. Обожала! Помню, у нас шла пьеса «В поисках радости». Один из героев, которого играл Николай Рушковский, по ходу действия выбегал за кулисы, брал в руки папку и тут же возвращался на сцену. А нужно сказать, что главным закоперщиком всевозможных приколов в нашем театре был артист Евгений Балиев. Он мне посоветовал привязать эту злосчастную папку как можно крепче к ставке — массивной деревянной раме, обшитой полотном, что я и сделала. Коля Рушковский схватил папку и выбежал на сцену, волоча за собой веревку и ставку. Короче говоря, тарарам получился хороший. Подробностей не помню, потому что хохотала до слез. В антракте Рушковский подходит ко мне и говорит: «Маля, не может быть, чтобы ты в этом не участвовала». «Да, — отвечаю, — папку привязала я». Однако Николай Николаевич уже понял, откуда ноги растут: «А разыграть Балиева мне поможешь?» «Конечно, — говорю, — с большим удовольствием!»

Персонаж, которого играл Балиев, по замыслу автора пьесы и режиссера должен был взять лежащий на сцене чемодан и уйти с ним за кулисы. В этот чемодан мы напихали все, что было потяжелее. Когда его уже закрывали, Сергей Филимонов закричал «Погодите!» и засунул туда свои калоши. Рушковский, Борисов, Луспекаев и кто-то еще с большим трудом вытащили чемодан на сцену. Во время действия ничего не подозревающий Балиев легко взялся за ручку, дернул и… упал вместе с чемоданом. Поднять его он, понятное дело, не смог и стал выталкивать за кулисы руками и ногами…

Поскольку шила в мешке не утаишь, на следующий день об этом «безобразии» узнало театральное руководство. Решили устроить товарищеский суд. Но мы не сознавались. Вдруг ночью мне звонит Рушковский и говорит: «Знаешь, Мальвина, мы хотим обо всем рассказать». «Дело ваше, — отвечаю, — но как вы станете выпутываться, если ты — секретарь парторганизации, а Балиев — председатель месткома?» Некоторые наши «доброжелатели», предвкушая жесткие оргвыводы, уже потирали руки. Однако наш мудрый директор Владимир Стебловский, поняв, что скандал может быть нешуточным и грозит выплеснуться за пределы театра, дело замял.

Но на этом история не закончилась. Я решила, что в ней следует поставить смешную точку. И знакомый журналист из «Рабочей газеты» в рецензии на данный спектакль по моей просьбе написал, что мизансцена с чемоданом была одной из самых удачных. Мол, дети набрали у матери столько вещей, что герой, которого играл Евгений Балиев, даже не смог унести чемодан со сцены…

— Сегодня героини многих спектаклей частично, а то и полностью обнажаются. Постановщики считают элемент секса данью времени. В годы вашей молодости подобное не практиковалось. Как вы считаете почему? Режиссеры и актеры были более целомудренными или не позволяла партия?

— Они были более целомудренными, потому что иного не позволяла партия. Много лет назад один киевский писатель, которому посоветовали посмотреть меня в спектакле «Слуга двух господ», спросил: «А что там, кроме секса, увидишь?» Я смертельно обиделась и три года не отвечала на его приветствия. Но однажды он не выдержал и говорит: «Мальвина, в чем дело? Почему вы дуетесь и проходите мимо надменно, словно Мария Стюарт?» «Вы же считаете, — отвечаю ему, — что в моей игре, кроме секса, ничего нет». «Боже мой, — воскликнул писатель, — я не думал, что вы такая дура. Это же высший комплимент!»

— Мой следующий вопрос может показаться вам неприятным. Но не спросить об этом просто не могу. Актрисы, с которыми вы одновременно пришли в театр имени Леси Украинки, ни на йоту не превосходя вас талантом и мастерством, становились заслуженными и народными, а вы оставались Малей Швидлер. И все. А ведь зрители ценили вас куда больше некоторых коллег, «остепененных» званиями. Вам было обидно?

— Конечно. Но и я, и мои товарищи по сцене, и многие поклонники хорошо знали, в чем причина подобной несправедливости. Быть евреем в те годы считалось сильно немодным. Говорят, что когда на читательской конференции один из присутствующих, увидев Михаила Светлова, с удивлением воскликнул: «А вы, оказывается, еврей!», остроумный поэт ответил: «Я просто сегодня плохо выгляжу». Народной артисткой я стала только в 80 лет. Звание заслуженной получила намного раньше — в 52 года. Однако это, скорее, дело случая.

Помнится, меня вызвали в горком партии. Поскольку я была беспартийной, шла туда без страха — исключение «из рядов» не грозило. «Мы перед вами в долгу, — сказали в отделе пропаганды. — И в ближайшее время исправим свою ошибку. Но вы должны нам помочь. Через неделю состоится митинг киевских евреев, занимающих видное положение в обществе. Хотим вас попросить прочесть письмо от их имени…» Это был ответ на «клеветнические измышления» американских сионистов, обвиняющих советское руководство в антисемитизме. Участники митинга в своих выступлениях должны были доказывать, что к евреям у нас относятся великолепно. Незадолго перед тем подобный митинг состоялся в Москве. Там письмо от имени его участников прочитала известная актриса Элина Быстрицкая.

«Вы не имеете морального права это делать, — убеждал меня один из приятелей нашей семьи — профессор, которому жаловаться на свою жизнь особенно не приходилось. — Я перестану вас уважать». «Яша, поймите, — возражала ему, — меня вызывали в горком. Какую причину отказа можно было придумать? Не забывайте, что мой муж — член партии». В конце концов, я оделась «под Быстрицкую» и прочитала этот волнующий документ. А через полтора месяца вышел указ о присвоении мне звания заслуженной артистки Украины. До «народной» пришлось ждать всего ничего — 28 лет.

— Сейчас театр имени Леси Украинки и по репертуару, и по манере игры актеров сильно отличается от киевской русской драмы 60—80-х годов. Что в его новом облике вам нравится и что не по душе?

— Скажите, а я отличаюсь от той Мальвины Швидлер, какой была 40 лет назад? Но ведь театр такой же живой организм, как мы с вами. Он не может оставаться прежним, когда все вокруг стремительно меняется. Мне нравится, что сегодня артисты стали более серьезными, чем были их предшественники. И, может быть, они даже чуточку умнее. Вы спрашиваете, что мне не по душе. Отвечу. Прежде всего то, что я уже не играю. А ведь, оставаясь в театре, рядом с коллегами и я могла быть серьезнее и умнее. Но что поделаешь — после осени наступает зима. Это закон природы.