Исчезли солнечные дни

Весна печали нашей: Ростропович, Лавров, Ульянов, Бортников

Информповоды вянут и быстро выветриваются. Информатаки оглушают актуальными залпами и вечными ужасами. И все меньше в этих «поводах» радости. Чаще — грусть: не стало, простились. И эта весна «увяла» для многих… Для лучших. Для тех, кого вряд ли воспринимали в условностях границ, расстояний, национальностей. Они были артистами. Детьми солнца. И даже после захода (солнца), когда, казалось, и рассеялись информмотивации, что-то осталось. То ли «на дне» (памяти), то ли «на небе» (печали).

Мстислав Ростропович, Кирилл Лавров, Михаил Ульянов, Геннадий Бортников. Разные судьбы, очень непохожие повести. И только одна внешняя общность — весна. Первые трое — борцы, стражи высокого штиля и лица эпохи. А четвертый, может, меньше известный, — истинный клоун. С глазами, полными грусти: одна из самых известных его ролей в инсценировке повести Белля «Глазами клоуна» в Театре Моссовета.

Когда вспоминаешь о них, на ум сразу приходит растиражированное «ушла эпоха». Штамп этот въелся во все медийные поминальные молитвы. Хотя на самом-то деле «эпоха ушла» значительно раньше. Ушла — и не помахала рукой. Даже дату могу назвать точную — 1991-й… Те из великих или просто значительных, кто оказался на этом временном рубиконе, — как «посланники». Посланные нам астралом не то в награду, не то в наказание. Поскольку долго еще придется оглядываться и сравнивать (а сравнивать уж почти и не с кем), истошно сожалея: да, уж такие, как эти, вряд ли когда-нибудь на нас опять снизойдут… «Которые тут временные, вылазь!..» — тем, кто пытается занять их места, подобный призыв не нужен, они и так бесцеремонно пенятся на поверхности.

Но что ж такого особенного было в том поколении художественных уникумов, рожденных в 20—30-е ХХ века, если золотого запаса их личностей хватило, почитай, на десятилетия?.. Если магнетизм их таланта все никак не отпускает, притягивая разные поколения? Если по ним измеряли и будем мерить — как «хорошо», а как «плохо», где талантливо, а где бездарно?

Видимо, сам воздух той трагически-величественной эпохи, когда они рождались и крепли, оказался наполнен флюидами творчества. И пропитан веществом «мечты» — о чем-то прекрасном, иллюзорном, недостижимом. Особенно для них, в те самые годы. Официозная стужа и эйзенштейновская жара, сталинский мороз и мейерхольдовское солнце — чем не день чудесный? Не эта ли «температура» времени впоследствии и закалит их опыт, «вылепит» их благородные осанки, наполнит их души величавым спокойствием и творческим непокоем?

…Это именно те самые случаи, когда, перефразируя название фильма А.Эфроса, можно оборвать его — «…и больше никогда». И больше никогда не будет таких лиц, для которых нужна только кисть гения Возрождения. И больше никогда не будет таких рук, которые по-цветаевски могли воодушевить «виолончель и кавалькады в чаще, и колокол в селе». И больше никогда не будем говорить о «моральных авторитетах» во множественном числе. Если они и останутся (в ближайшем будущем), то в числе единственном — исключительном.

Как Мстислав Ростропович — еще до недавнего времени. Все телеканалы показали фрагменты его недавнего юбилейного чествования. Принцы, принцессы, первые лица. И все знали о его неизлечимом недуге. И все равно что-то детское излучали его больные беззащитные глаза, когда принимал очередную награду. Казалось, его движения скованы временно, а потом обязательно вернутся прежние легкость и озорство. Ведь он был и великим художником, и очень озорным человеком — чаще всего одно без другого невозможно. Вспоминается давний случай, связанный с его триумфальными гастролями в Америке. Тогда Ростроповича позвали в советское посольство и строго предупредили: большую часть гонорара нужно вернуть родине! Ростропович не стал спорить, а лишь попросил своего продюсера купить на все деньги одну бесценную вазу. И уже вечером он принес этот сосуд в посольство… А потом — хрясь! И разбил. На мелкие кусочки — о мраморный пол. Один кусочек сам подобрал и нежно завернул в носовой платочек. А после сообщил какому-то гэбисту: «Вот это — мое. А остальное — возьмите себе…»

Зеркало треснуло. «Осколки» рассыпались…

О Михаиле Ульянове мне недавно говорил критик Роман Должанский: «Понимаешь, трудной была его жизнь — особенно в последние годы. И в театре складывалось не все просто. Но была в нем моральная основа, которая никогда не позволяла этому человеку переступать через других людей, сохраняя театр, сохраняя себя, никогда не разрушая нравственные аксиомы…»

Ульянов, не открою тайны, был многомерной личностью. Как в художественных жанрах, так и в своих жизненных ипостасях. Творил, руководил, гениально играл. Очень разное играл, порою взаимоисключающее. Бурлеск и ярость в его Чарноте из булгаковского «Бега»; страсть и неистовство в «Председателе»; масштаб и рацио в маршале Жукове; трагический надрыв в Ричарде; интеллигентность и любовь к Отчизне в геологе из пронзительнейшего фильма «Дом, в котором я живу»… Один — во многом. Маршал культуры и порядочный человек. За каждым его образом и поступком — человеческая прочность. Казалось, просто создан для советского ранжира «делать жизнь с такого-то», но в начале 80-х именно Ульянов «влез» всей мощью своего тела в тесную комнатушку фильма Н.Михалкова «Без свидетелей» — и едва не разворотил там стены (в дуэте с Ириной Купченко). Играл неистово, укрупняя «план» мерзавца, но все равно сохранял интонацию своего отношения к нему. Размах и силу этого артиста нельзя было «загнать» в герметичность, в какой-то флакон, словно джинн, он вырывался наружу, поднимаясь не только над мелкотемьем разных сюжетов, а порою даже над темой — он был «над». Всегда «выше». Уж слишком натура широкая.

Кирилл Юрьевич Лавров прошел во многом похожий путь — прекрасный актер, разумный руководитель. От механика авиационно-технического училища до вождя пролетариата в спектакле «Перечитывая заново». Как известно, на сцену он взошел, минуя театральную школу и художественное образование. И уж что особенно приятно киевлянам, с нашим городом его очень многое связывало. Когда-то обитал на Пушкинской в домике рядом с театром Леси Украинки. Там же, на знаменитом крылечке возле служебного входа встречал живых корифеев... Его отец — Юрий Лавров — и сам корифей. И один из отцовских заветов Кирилл Юрьевич усвоил на всю жизнь: «Артист — тот, кто всегда идет на заведомое подвижничество». Лавров шел на это подвижничество, когда играл брата Карамазова в известной пырьевской экранизации или Нила в горьковских «Мещанах» в великом спектакле Товстоногова. Играл феноменально. Бывало, оживлял своими нервами «ходячие схемы» — героев советской драматургии, сгинувших во времени, но оставшихся в памяти благодаря мастерству таких, как сам. Выдающийся критик Раиса Беньяш о нем однажды сказала: «Лавров готов скорее недосказать, но только не крикнуть…» И что-то блоковское прочитывалось за этой характеристикой: «Искусство — это всегда чуть-чуть…» Никогда не стремился к чрезмерности. Не выпячивался, даже когда это позволяли парадно-мундирные роли. Его сила — в такте стратега, в дотошности «механика», в прилежности вечного товстоноговского ученика, который для всех был моральным авторитетом. Взять на себя БДТ после Георгия Александровича — это же не карьерный трамплин, а ежедневная мука, потому что сравнениями постоянно ранили, а то и унижали. Но, видно, бывают в истории культуры такие периоды, когда нужно остановиться, чтобы самосохраниться, сказав себе и товарищам: «Мой театр — моя крепость!» А потом, изолировавшись, взять и закрыть на замок театральную дверь и не впускать в храм разную нечисть, а хотя бы попытаться сохранить в том храме прежнюю святость. «Да уж, я ужасно старомоден, — как-то сетовал Лавров. — И нельзя от меня требовать, чтобы я радовался, когда со сцены несется мат. Ну нельзя… Мне возражают, что на улице говорят именно так, но ведь у театра совсем другая миссия!..» Святой человек… Вы думаете, отчего режиссер В.Бортко пригласил Лаврова на роль «не по возрасту» в «Мастере и Маргарите»? Разве только потому, что больше взять было некого? Да было кого — вон их сколько в студийных картотеках и перераздутых труппах мается. Но за ним иное — школа, характер. И «не медийная», а истинная человеческая значительность. Когда за человеком не только текст, но и подтексты; когда за фразой не только смысл — но и судьба. Его печальный Понтий, конечно, последний поклон — и человеку, и человечеству. Как завет Мастера, который, пройдя лунной дорожкой, обязательно завернет в рай — по делам своим праведным.

Меньше, чем о других, СМИ сообщали о смерти Геннадия Бортникова — популярнейшего артиста своего времени. 60-е — его звездный час и время невиданных триумфов. Театр Моссовета, которым тогда руководил Юрий Завадский, брали штурмом, когда в спектаклях «В дороге», «Глазами клоуна» играл Бортников. Его боготворили и носили на руках. В труппу его взяли как бы на подстраховку Вадиму Бероеву (майору Вихрю) — тот часто болел и много пил. Но Бортников стал самоценной театральной стихией 60—70-х. Неукротимым романтиком, который выпадал из временных условностей цветущего «застоя». Чем-то он был похож на комету, которая ярко горела, а потом… Творческая судьба не задалась. И не только у него. После кончины Завадского не сложилось у многих из тех, кого «приручил» этот режиссер, — у Тереховой, у Талызиной, у Маркова. Некоторое время Бортников еще играл Кина — сухо и очень печально. Теперь, увы, многим он больше известен как герой анекдота из жизни Фаины Раневской, когда актриса застряла вместе с ним в лифте: «А вот теперь, Геночка, вы обязаны на мне жениться!» Помню, лет десять назад во время интервью он говорил: «В жизни давно играю роль постороннего — как будто в романе Камю. И в актерской среде у меня нет друзей, общаюсь только на репетициях. Предпочитаю одиночество в четырех стенах квартиры. Наверное, я слишком битый судьбой, поэтому и люблю цитировать Маркеса: «Если и боюсь покинуть этот мир, то лишь потому, что умру не от любви...»

Говорят, во всем виновата комета. Видимо, в небесном хозяйстве тоже проблемы (или затмение солнца?), и сорвалась она с катушек, и летит не «по адресу», унося за собой самых лучших и достойных. И все ж, полагаю, не в комете причина. «Во всем виновата судьба», как подметил М.Булгаков. Уж сколько кому отмерено. Кому на земле… Кому в небе… Там, где, не сомневайтесь, все они, встретившись, пойдут лунной дорожкой, мирно беседуя… И иногда поглядывая вниз — на нас, суетящихся и слегка подуставших — от весны, «информповодов», после которых в мозгу порою лишь одно, роковое: «Кто следующий?»