ГИТАЙ, ОЧЕВИДЕЦ СМЫСЛОВ

«Если вы достаточно долго и в упор будете всматриваться в реальность, она неизбежно выдаст свою потаённую суть», — заметил один из теоретиков кино. Так оно и бывает, доказали философы-практики экрана уровня Бергмана, Антониони, Годара, Тарковского и им подобных. Все они весьма колоритные представители своих национальных культур, но кажутся до родства близкими соотечественниками духа. Ибо там, куда они взлетели, не женятся и не разводятся с этносом — там нет его вообще. Более того — нет и самого небытия. И личности не умирают, и рукописи не горят, т.к. при разрушении носителя ровно ничего не происходит с весомым смыслом, если уж он действительно оказался истинным. Проблема в том, что истины изначально даны людям не в чистом виде, а в растворе — в повседневности. Для того-то взыскующим смыслом надобно их «выпаривать» из быта в неспешном созерцании. И лучше всего — сквозь кинокамеру. Устройство, сохраняющее увиденное.

Современный израильский режиссёр Амос Гитай ныне завсегдатай конкурсов Каннского и Венецианского МКФ и как раз из тех авторов, которые в своих работах принципиально «никуда не спешат». На прошлой неделе четыре его картины были показаны в Доме кино. Если Посольство Государства Израиль в подобной изысканной форме намеревалось отметить светлый праздник Хануки, то автор этих строк его воистину отпраздновал. Конечно же, обычный зритель, приученный рыночным жанром «экшн» к темпоритму ловли блох, к финалу сеансов из зала потихоньку рассасывался. Зато, как выразился собрат Гитая по стилю Сокуров, оставались только свои, для кого такое кино и предназначено. Как и смысл этой жизни — исключительно для ищущих его.

«Киппур» (2000) — автобиографическая медитация на тему арабо-израильского конфликта. Автор реконструирует поворотный момент собственной жизни — участие 23-летним парнем в войне 1973 года. Тогда пришлось взглянуть в глаза смерти — ближайших друзей и собственной. А ещё с высоты бреющего полёта поисково-спасательного геликоптера — на израненную людской бойней землю. Долгие-долгие субъективированные планы и в зрителе не могут не породить риторическую волну вопросов: почему? зачем? доколе? А вот финальный образно-пластический ответ смерти: спасшийся герой и его возлюбленная — оба в гелево-грязевой смазке — соединяются в нескончаемом диалоге плоти. Совокупление — вообще сквозной мотив фильмов Гитая, но всякий раз смысл его иной.

Мирная жизнь не меньше армейской предстаёт у Гитая испытующей и чреватой погибелью, как в двух других картинах, представляющих собой подчёркнуто обыденную хронику городской текучки. В исполнении среднего (или чуть выше) слоя израильского общества это — фабульная вязь бытовых мелочей и отправлений (вроде еды и секса), незначительных поступков и напрасных слов, мечтаний о чём-то настоящем в будущем и проходных дел в настоящем. В обоих сюжетах упомянуто имя Достоевского, но уместнее, полагаю, было бы вспомнить Чехова. Одна лента так и названа — «День за днём» (1998) и схожа настроем с нашими давними добрыми лентами «Мелочи жизни» В.Криштофовича и «Полёты во сне и наяву» Р.Балаяна. Главному герою (которого почему-то зовут двояко — то Моше, то Муса) — сакраментальные для всякого мужчины сорок. Возраст первых экзистенциальных итогов и разочарований. Охлаждение отношений с женой. Друг-соперник. Финансовые трудности и суета вокруг продажи старого родительского дома. Намётки новых связей. Очередные войсковые сборы. Рядом — стареющая дорогая мама с её неумолимой заботливостью. Колоритные диалоги: «Ты поверишь, что у тебя красивое платье? Так я тебе говорю». Гитай фильмом не столько прямо высказывается, сколько даёт понять: пришло время решений, сейчас или никогда. Будто некто извне всё видит и требует того. Внезапная смерть матери и её странное завещание открывает герою давно известное: Моше-Муса — сын араба и еврейки, и амбивалентность его натуры — не внутренний ли диалог разных национальных начал? Тут они сосуществуют генетически в одном человеке, родственно в одной семье, дружески в одном кругу. Уж не политическая ли то аллегория?

В «Деварим» («Вещи») (1995) переплетается судьбами целый сонм персонажей. Драма их (со)существования превосходно выражена контрапунктом одной из долгих мизансцен: на переднем плане очередное пустопорожнее party; а на заднем — золотисто-багряное великолепие заката. В долгом эпизоде последний на наших глазах увял незамеченным, пока шелестели слова. Между тем когда-нибудь станет вообще последним. Бытие просто вопиет о смысле, но безответно. Режиссёр удивительным образом умеет создать в своих фильмах ощущение присутствия в кадре вечности как высшего арбитра происходящего.

«Больше всего я хотел бы жить тысячу лет, но боюсь, что это бессмысленно», — скажет в «Вещах» адвокат Гольдман, которого симптоматично играет сам Гитай. В финале этот персонаж преодолевает бессмыслицу посредством самоубийства. Как и героиня другой ленты — «Кадош» («Освящённое») (1999). Хотя здесь предыдущая сюжетная ситуация как бы вывернута наизнанку. Служение Высшему Смыслу каждый миг бытия составляет быт общины ортодоксальных хасидов. Точнее, так они думают, расписав всё строго по освященным традициям и добровольно поместив себя в этакое религиозное гетто, где «быть» значит «молиться». Семейно-интимные отношения тоже вершатся по сакральной инструкции и не для себя ничтожного, а во имя Высшей Цели. Нечто подобное было у Дж. Оруэлла. «А сейчас мы послужим нашей Партии», — говаривала жена мужу в постели тоталитаризма. В картине Гитая есть не менее гротескная сцена первой брачной ночи при иной ортодоксии. Сначала — обрезание волос девушки-иудейки и
12-кратное (по числу колен Израилевых) омовение. Потом ритуальное раздевание. Разумеется, не дальше исподнего и кипы — неизменного головного убора мужчины-иудея. Благословясь, затем можно: церемониальное раздвигание колен (просто женских) и акт дефлорации, более смахивающий на избиение. Ортодоксу, наверное, кажется, что чем он, как и в молитве, неистовее, тем выйдет «богоугоднее», а получается воистину «траханье».

И всё бы хорошо, да вот беда: кипа на голове, как и партбилет в кармане, лампасы на штанах, висячие усы на лице и патриотическая риторика на устах — всё подобное вовсе не означает, что вы и на самом деле соответственно «правоверный иудей», «настоящий партиец», «мудрый полководец», «свідомий українець» или «подлинный патриот». В «Кадоше» девушка по имени Малька о чём-то таком догадалась. И, убегая в конце концов из стана кондовых формалистов навстречу истинному чувству, думаю, не зря она волею автора остановилась на Масличной горе и обернулась на великий Иерусалим. Драма извечна. Некогда здесь же стоял другой правоверный Инаковерующий и точно по тому же поводу укорял Город в фарисействе.

Что же касается совсем иного, абсолютно суверенного, решительно свободного и совсем маленького — меньше Монако — княжества элитных киноавторов, то тут все граждане наперечёт и друг друга знают по именам. Скажем, когда своё знаменитое «Небо над Берлином» Вим Вендерс посвятил» всем бывшим ангелам и прежде всего Ясудзиро, Франсуа и Андрею», то все свои без пояснений знали, что имеются в виду Одзу, Трюффо и Тарковский. Теперь, думаю, в том полку прибыло. Иммигранта зовут Амос.