Дядя Ваня умер от скуки. Боровский, Чехов, Додин... и другие

В Киеве продолжается театральный фестиваль «Пространство Боровского», посвященный 75-летию со дня рождения легендарного художника, старт карьеры которого тесно связан с Одессой, Киевом, а уж затем у него были Москва, Таганка, «Современник», МХАТ. Эксклюзив киевской программы — «Дядя Ваня» Антона Чехова в постановке Льва Додина (Малый драматический театр Санкт-Петербурга — Театр Европы).

Давиду Боровскому в фойе Русской драмы посвящена выставка. Макеты, рисунки, костюмы. Экспозиция подготовлена со вкусом. С подчеркнутой уважительной щепетильностью к мастеру, чьи годы молодые прошли и в этих стенах.

Зритель, прогуливаясь перед спектаклем, попадает действительно в «пространство». На территорию умного, тонкого и не слишком щедрого на эффектные жесты художника.

Мастер этот, как известно, никогда и не соскабливал с поверхностей текстов какие-либо «слои». И «пенки» с них не снимал. Не плыл «на» волне. А раскалывал тексты словно орехи. Высвобождал из них художественную энергию театра. И предлагал уже режиссеру-соавтору точный и надежный ключ для раскрытия драматургического материала и авторского смысла.

Обратите внимание, если будете на выставке, на его решение «Катерины Измайловой» Д.Шостаковича (макет представлен) — это спектакль
60-х годов ХХ века в нашей опере, поставленный Ириной Молостовой. Аскетично, сухо, очень строго. В то же время образно, трагично. Вроде сквозь труху дощатых стен подсматривает злая судьба, уготовившая свои капканы для каждого героя лесковской трагедии. Есть знаменитые образы Боровского из «Бесприданницы» А.Островского, из «Насмешливого моего счастья» Л.Малюгина — на сцене столичной Русской драмы.

Все это уже история: век ХХ, трудный век, «узловатых дней колена» которого, по словам Мандельштама, «надо флейтою связать».

А вот век нынешний, XXI, глазами того же художника — не в фойе, на сцене. Где в один из вечеров ковыляет себе неспешной поступью санкт-петербургский «Дядя Ваня», поставленный Додиным уже в этом веке, в 2003 году.

Естественно, снова Боровский «читает» уж зачитанную до дыр чеховскую story — и «не вширь» (по образной поверхности текста), а только «ввысь», «вглубь». И так же строго. Для чего и высвобождает сцену от возможных бытовых деталей. И обустраивает очередное «пространство».

Обивает темным деревом эдакие створки-стены условного черного квадрата, внутри которого эти герои и живут. Завершает художник свой архитектурный проект тремя пышными стогами сена.

Сначала они над сценой — все два действия. Затем, в финале, когда Соня в ритме аутотренинга уже отчеканит про «надо жить», это сено и опустится (на планшетах) на сценплощадку — рядом с дядей, Соней… Одни, как правило, вычитывают в этой метафоре тему неизбывных трудов праведных, коими чеховским героям и надо поскорее наполнить монотонную жизнь после истлевших дрязг.

А можно, конечно, вычитать и… Правда, будет слишком трагично. Но что же тут поделаешь, если Боровский—Додин осваивают Чехова не по горизонтали, а по вертикали. «Вглубь» уходит эта вертикаль — словно в могилу…

Словно скошенная трава эти их жизни в тихой деревне вянут, желтеют и сохнут. Гаснут. И превращаются в «могильный» стог сухого сена. Три кургана памяти по непрожитой — лучшей — жизни! Аминь… Черта с два, дядя Ваня, вы увидите свое небо в алмазах! Не хватает лишь ветра, чтобы развеял эти соломинки да по всей округе. И метафора Боровского наполнилась дополнительной чеховской полифонией.

В который раз убеждаешься, что чем мудрее и талантливее режиссер (да еще и на пару с таким художником), тем сдержанней он в своих «претензиях» на интерпретации канонических текстов.

Додин, режиссер с европейским именем, очевидно, уже может себе позволить «не суетиться» под автором (как племя младых, знакомых). А прочитать Чехова с истинно чеховской горькой неспешностью. Кажется, сохранив при этом даже все 50 чеховских пауз, 40 из которых когда-то в «Дяде Ване» снял для динамики сам Немирович.

Додин же снимает со своего «Дяди», словно скорлупу с яйца, все ожидаемые внешние оболочки… Всю ту сверкающую бижутерию аранжировок, которая часто при постановках пьесы затмевает, собственно, алмазы на небе.

Чехов у Додина — гол как сокол. Без натурализма, экспрессионизма и навязчивого символизма (одна метафора и та — подарок). В отдалении — темные стены, над сценой — сено. И ничто в опустошенном пространстве не должно помешать нам вслушаться в музыку скуки… В эту симфонию Чехова, Додина, Боровского.

Специально — ради этой «музыки» — в первом действии я и поднялся повыше на ярус. Слышно ль оттуда? Или «слиняют» наши чеховеды из зала сразу после первых аккордов?

Приятно признать — все-таки мало людей ушло после первого действия. Не утерян, значит, у некоторых слух и нюх на настоящий театр. Театр, что не терпит суеты.

У Додина артисты изъясняются речью естественной, человеческой, при этом — чеховской. Пьеса, как замечено выше, не взбадривается эстрадными фокусами и лицедейской натужностью. Подлинное трагическое в спектакле произрастает из повседневного, обыденного. Из разговоров. Из недомолвок. Из недовстреч. Недолюбови. Из постоянного «бу-бу-бу» — частенько так и общаются между собою.

Вялотекущесть жизни — в задано неспешных, обыденных импульсах людей обыкновенных, «простых». Во многом — заурядных. Ничем не примечательных. Нет в додинской деревне «сильных красивых одиноких страдающих мужчин», которых в этой же пьесе в разное время и в разных местах играли, скажем, И.Смоктуновский или Б.Ступка (Войницкий), С.Бондарчук или О.Ефремов (Астров).

У Додина нет никаких «героев» — только поверженные тюфяки. И в дяде Ване (Сергей Курышев), с виду молодом еще мужике сорока с лишним лет, и в докторе Астрове (Петр Семак), шустряке-шутнике, пропивающем свою жизнь по капле и по рюмке на приеме почти у каждого пациента, да и в каждом из них, деревенском, маячит будущий образ помятого и хнычущего приживалы Вафли. Мужчины без свойств и без всяких претензий на мужественность, так себе — тряпка.

Посреди тюфяков едва ли не гордым орлом смотрится профессор Серебряков. Ослабевший за давностью лет, но все же лощеный, истинно столичный седовласый профессор. Не столь важно, что искусство он не чувствует, а важно, что такого Елена Андреевна (Ксения Раппопорт) могла когда-то и полюбить… А в докторе Астрове встретила не мужчину, а родственную душу. Встретились два одиночества — тут же и потерялись. Как всегда. У Чехова. И в жизни. Жаль.

Надо ли писать о том, что актеры у Додина играют без наигрыша? Не надо, правда? Их игра то вполголоса, то вполшепота, то вполвзгляда — необычное, в общем, зрелище для многих из наших завсегдатаев, попривыкших к КРИКтическому реализму местных достопримечательностей. Даже «игра» для додинских не проходит как определение. Это скорее естественное существование — под присмотром… Под присмотром Додина — который всегда рядом. И Боровского — который видит их с каждого стога под колосниками.

В додинской труппе, как мне кажется, напрасно вычислять артистов «больших», «гениальных». Нет — и нет, откуда таких вообще нынче выписать? У Додина есть актеры одаренные и вменяемые, техничные и чувствительные. Так как разумом и сердцем чувствуют «партитуру» своего дирижера, своего учителя.

Он действительно научил их, хотя бы на примере данной постановки, мало возможному нынче… Научил нескучно играть Скуку (такой вот оксюморон). Великую чеховскую скуку, что дождями омывает многие сцены и страницы. И, кстати, знаменитая «Скучная история» по времени почти совпадает с «Лешим» (прообразом «Дяди Вани»).

…Скука у Додина состояние сценическое, метафизическое. Не помню спектакля по Антону Павловичу, где бы «это» выражалось столь же тонко и показательно. Парным молоком скука разлита в пространстве Боровского. Артисты плошкой черпают ее из этого «родника». Еще в период шлифовки «Дяди Вани» Чехов писал: «…на нас тут некому играть!». И такая скука в одной этой строчке!

Так и герои спектакля — «недоигранные» какой-то фортуной, сломанные неиспользованные музыкальные инструменты. Лишь скука отбивает ритмы дождя по их клавишам. Когда чеховские говорят «идите спать, мне с вами скучно!» или «в такую погоду хорошо повеситься», то у Додина это не дежурные реплики, это — их состояние. Их диагноз. Скука как форма их жизни. Нет сомнений, что додинский Ваня, оставшийся в грусти и во труде коротать свои дни после отъезда Серебрякова и темными вечерами что-то по-прежнему бубня себе под нос (все-таки жаль, что не вышел из него ни Шопенгауэр, ни Достоевский); а еще же надо отсчитать каждый свой год до 60-ти, а осталось-то их у него всего 13… этот дядя умрет не от болезней и не от переутомления на сборе урожая… А, конечно, от скуки. Доктор Чехов такие болезни не лечит.