АЗБУКА КАРНАВАЛЬНОЙ РЕВОЛЮЦИИ

Плакать — плохо, смеяться — хорошо. Бояться — плохо, радоваться — хорошо. Хорошо — противоположность плохому.

Ablak-zsirаf (книга
с картинками для детей). — Будапешт, 1971.

«Последний Окножираф» Петера Зилаги — это вторая (после романа Анджея Стасюка «Девять») книга в основанной львовской «Классикой» и Юрием Андруховичем «Коллекции Перфецкого». Как вспоминается из школьной математики, для определения закономерности индуктивным путем двух величин недостаточно. Два члена последовательности — это еще не последовательность, «Последний Окножираф» и «Девять» — это еще не коллекция. То есть, возможно, и коллекция, но с неясным принципом отбора. Картина изменится, если к романам Стасюка и Зилаги добавить романы самого «Перфецкого». Тогда, например, получим серию по-бахтински насыщенных хронотопов: Чертополь, Москва, Венеция, Варшава и, наконец, Белград. Следовательно, несмотря на все отличия, каждый раз имеем дело с чрезвычайно концентрированным временным пространством города. Со всеми соответствующими мировоззренчески-эстетическими последствиями.

Когда я был маленьким, Иван Малкович на издательских фронтах еще не воевал, а о нарбутовском «А» («Б», «В» и т.д.) в нашей школе никто не вспоминал. Поэтому моя азбука вполне по-буквалистски называлась «Букварь». В те времена маленьким был и Петер Зилаги, но его азбука имела карнавально-гротескное название «Ablak-zsirаf» («Окножираф», то бишь). Из нее он узнал, что его родина — Венгрия, а моя — Советский Союз. Ну, это в жизни всегда так: если везет, так везет, а если нет, так нет — хоть с родиной, хоть с азбукой. В отличие от мамамыларамного «Букваря» в первом «Окножирафе» Петера содержались такие, например, тексты: «Все существующее вместе образовывает мир. Кто рождается, тот приходит в мир»; «Игра — это удовольствие. Иногда взрослые тоже играются»; «Мы, люди, не всегда были такими, как сегодня. Сто тысяч лет назад человек еще был первобытным и жил в пещере». Но, пожалуй, самое важное то, что венгерским детям уже на первом году учебы объясняли: лицемер — это не тот, кто измеряет длину носа или ширину лба, а тот, кто «притворяется не тем, кем является на самом деле». В моем «Букваре» ничего подобного не было. Поэтому пришлось учиться распознавать подобные тонкости своими силами, на примерах из окружающей среды. Одна радость: примеров эта среда предоставляла и продолжает предоставлять сверх всякой меры. В частности, целый курс основ лицемерия можно разработать на материале союзно-академической «охоты на постмодернистов», которые оказываются в том «дискурсе» виновными во всем. Кто космополиты безродные? Постмодернисты. Кто убегает в игру от реальных проблем жизни и предает высокие идеалы литературы? Постмодернисты. Из-за чьих забав высыхают озера, вымерзают озимые и наполняет невыносимым криком погоревшие села недоеный скот? Ясно, из-за чьих.

После установления виновных остается выяснить, что делать. По логике, рецепты «настоящей жизни» следует искать в противоположном лагере. И что же? Элементарный структурный анализ жизнедеятельности абсолютного большинства наших научных и литературных традиционалистов позволяет кристаллизировать приблизительно такую модель (в терминах Кемпбелла — мономиф): сто тысяч лет назад герой оставляет свою пещеру и любой (партийной, профсоюзной, сексотской) ценой устраивается в городе (лучше — Киеве); обрастает связями и делает карьеру; постепенно наливается лютой ненавистью к проклятому мегаполису, но ни сжечь его, ни удрать из него не решается; время от времени издает печатную продукцию, которую город не читает потому, что город, а село — потому, что не читает (и ради которой, возможно, полегли под «Дружбой-4» гектары сакральных пралесов); завершается путь героя... нет, не триумфальным возвращением домой, а проклятиями в адрес постмодерных каменных лабиринтов, где не встретишь ни садов вишневых, ни лугов широкополых. Впрочем, возможно, это и не лицемерие. Возможно, как говорят врачи, здесь действительно имеет место органика.

Так или нет, но, мысленно попросив защиты от подобной «настоящести», я возвращаюсь к Петеру Зилаги, который — даром что венгр и постмодернист — не поленился съездить в конце 1996 года в Белград и принять участие в акциях протеста против режима Милошевича. После чего и написал «Последнего Окножирафа» — книгу, по определению «коллекционера», «весьма сложную, насыщенную парадоксами, юмором и уникальным опытом». Следует ли из-за игровой постмодернистской формы изложения считать ее ненастоящей? Или, наоборот, за настоящее автобиографическое содержание объявить ее непостмодернистской? Вопрос, достойный ВАКовской науки.

«Последний Окножираф» — это, перефразируя Тимофея Гаврилива, последствие замечательной встречи карнавала с постмодерном. Причем Петер Зилаги, как уже намекалось, был обречен на эту встречу с первого класса: любая азбука демонстрирует постмодерный принцип сосуществования составляющих, но азбука Петера имела еще и карнавальное название. Оставалось подрасти, оказаться в нужном месте в нужное время («Белградцы радостно прощаются с прошлым, поэтому я здесь») и убедиться, что карнавал (а заодно и вся Дунайская монархия) хорошо поддается расстановке в азбучном порядке. В конце концов, разве карнавальная толпа на площади не демонстрирует словарную целостность? Люди, которые никогда не пересеклись бы в «нормальной» жизни, встречаются на карнавале, как слова в словаре: «Словарь — место случайных встреч, случай он возводит в закон».

Как и положено постмодернисту, Петер Зилаги цитатами из первого «Окножирафа» остроумно скрепляет текст «Последнего»: «На резинообрабатывающей фабрике из сырой резины производят резиновые сапоги, резиновые мячи и ластики. Резиновые дубинки и резиновые пули, а также газовые маски, бронежилеты и прочие вещи, которыми пользуется милиция, так же производят из жидкой резины — каучука». Как и положено на карнавале, Весна находит тысячи способов весело поиздеваться над серьезной Зимой. Любопытный штрих: власть назвала студентов-демонстрантов «ненастоящими студентами» и навезла в автобусах в свою поддержку «настоящих крестьян». Власти это не помогло. Власти вообще ничто не поможет, если ей будут противостоять такие студенты, как в «Последнем Окножирафе». Следовательно, как и положено увлеченному читателю, я незаметно для себя перешел от удовольствия от текста к удовольствию от описанного в нем действа. Разумеется, подобный переход недопустим в «настоящей» рецензии, но карнавал под названием «Сербия без Милошевича» того стоит.

P. S. Бахтин, как известно, считал, что эпоха настоящих европейских карнавалов осталась в прошлом. Но не менее известно и то, что настоящий карнавал демонстрирует относительность любой человеческой истины о мире. Даже провозглашенной самим Бахтиным.