АЛЕКСАНДР ИРВАНЕЦ: «СЕГОДНЯ Я СКЛОНЕН К ЭПАТАЖУ БОЛЬШЕ, ЧЕМ КОГДА-ЛИБО»

«...Так называемый носитель новой эпохи, посвящая свою «виршу» Владимиру Сосюре, фактически топчется по нашей национальной гордости, по выдающемуся поэту и его классической поэзии «Любіть Україну», сочиняя такое:

Любіть Оклахому!

Вночі і в обід,

Як неньку і дедді достоту.

Любіть Індіану! Й так само любіть

Північну й Південну Дакоту.» (конец цитаты).

Это — отрывок учебника, по которому в последнее время овладевали первоосновами журналистского творчества студенты-первокурсники Киевского института журналистики.

Первокурсники — народ в своем большинстве добросовестный. Учебники читают внимательно, а кое-что и запоминают. Строфа из «Любіть Оклахому» запомнилась всем, сразу и железно — и стала «хитом» моего бывшего курса. Наиболее «продвинутые» студенты быстро отыскали и распространили в массах и полный текст стиха, который принадлежал именно тому крамольному поэту, бессовестно «топтавшемуся по нашей национальной гордости».

Имя этого поэта — Александр Ирванец. Автор не менее «народных» сатирических стихов «Панама-мама» и «Ода гривні», а кроме того, и прозаик, и драматург, пьесы которого ставились, в частности, в Германии. Соратник Юрия Андруховича и Виктора Неборака по прославленному творческому объединению Бу-Ба-Бу (Бурлеск-Балаган-Буфонада). Неизменный участник всех украинских литературных тусовок, самая большая из которых ежегодный семинар творческой молодежи в Ирпене, проходящий «под патронатом» издательства «Смолоскип».

Ще не вмерло
Бу-Ба-Бу!

— Широкая общественность узнала о вас тогда, когда вы вместе с Юрием Андруховичем и Виктором Небораком создали Бу-Ба-Бу. А что представлял собой Александр Ирванец как поэт до этого?

— Я работал учителем в средней школе № 24 города Ривне, писал стихи. К тому времени — до 85-го, когда родилось Бу-Ба-Бу, — я был просто молодой поэт и искренне считал, что я самый лучший у себя в селе, то есть в Ривном, — так оно, собственно, и было. И как раз тогда я впервые попал на семинар творческой молодежи в Ирпене — и увидел, что в Украине есть достаточно много поэтов, которые пишут так, как я, и даже лучше меня. Там же я познакомился с Юрком Андруховичем, и это была первая точка отсчета, с которой потом началось Бу-Ба-Бу. Весной мы воссоединились еще с Небораком... Это было очень давно, 1985 год, еще до перестройки.

— Бу-Ба-Бу создавалось как объединение исключительно эпатажное, направленное на вызов. Как вы оцениваете этот этап своей жизни в данное время? Как ребячество или намного серьезнее?

— Конечно, серьезнее. Во-первых, для нас это была нормальная литература. Мы — каждый в отдельности и все вместе — понимали, что эта ситуация дикой фальшивости в украинской литературе не может длиться вечно. А если мы будем работать, делая вид, что этого не существует, то тоже обречем себя на прозябание в несуществующем мире, созидание для несуществующего читателя. И мы начали писать, не оглядываясь на то, будут ли наши вещи когда-то напечатаны или нет. Два года после создания Бу-Ба-Бу прошло на уровне кухонь, на уровне просто чтения друг другу — и это, возможно, был самый лучший период существования нашей группы. Каждому из нас хватало двух читателей, слушателей. Ты уже чувствовал, что творишь не в пустоту. С течением времени на этих кухнях стало больше народа, и все воспринимали наше творчество достаточно благодарно. Когда состоялся первый вечер Бу-Ба-Бу в 1987 году здесь, в Киевском Молодом театре, мы уже имели предварительно подготовленного своего слушателя. Я часто повторяю одну фразу Виктора Неборака, под которой готов подписаться сто раз: «В 18—19 лет мне дико не хватало стихов, которые бы мне хотелось читать. И потому я начал писать такие стихи сам». Это четче всего объясняет и мою, и Виктора, и Юрка тогдашнюю позицию.

— В Бу-Ба-Бу вам предоставили титул Казначея. Что это должно было означать?

— Мы все трое имеем титулы, которые присуждали друг другу, когда каждый из нас преодолевал границу тридцатилетия. Между нами небольшая разница: Андрухович родился в марте 60-го, я — в январе 61-го и Неборак — в апреле 61 года. Юрко на свое тридцатилетие получил титул Патриарха — то есть за ним закрепили духовную власть в Бу-Ба-Бу, Неборак, уже последним, получил титул Прокуратора — юридическую власть, а я Казначей — это власть материальная, но не какие-то денежные сокровища, а, скорее, материальное воплощение бубабизма. Я храню наш бубабистский архив: наша внутренняя переписка, первые публикации в газетах, журналах, отклики о нас, рецензии — это и есть мое сокровище.

— Как вы общаетесь сейчас с Небораком и Андруховичем?

— Благодарю за хорошо сформулированный вопрос, ибо некоторые менее деликатные журналисты спрашивают напрямую: правда ли, что Бу-Ба-Бу умерло? Я говорю: нет, ни в коем случае! Мы общаемся, и довольно интенсивно. На протяжении последнего месяца мы встречались в Киеве и с Виктором, и с Юрком. Мы проводим общие выступления. Единственное — этот год нам был перебит, так как Юрко имел девятимесячную стипендию Фулбрайта в Америке. Но перед тем, в 2000 году в апреле, было 15-летие Бу-Ба-Бу, а седьмого мая мы провели свой юбилейный вечер во Львовской филармонии. Пришло где-то около 600—700 человек, я даже удивился, что на бубабистов еще ходит столько народа, нас не забыли. Это было приятно. Есть такая немецкая поговорка: лучше быть пессимистом, будешь иметь приятные разочарования. Я в этом смысле пессимист!

— Эпатаж и вызов — дело молодых? Насколько вы способны на это сейчас?

— Боюсь, что сегодня я способен на это еще больше, и дело здесь не в молодости, а в ситуации общественной и внутрилитературной. К сожалению, есть очень много неутешительных вещей, против которых хочется протестовать. А протест, вызов и эпатаж — это слова одного порядка, одного логического ряда. Меня очень многое не устраивает в украинской действительности и литературе, поэтому сегодня я склонен к эпатажу намного больше, чем когда-либо. Я отдаю себе отчет, что далеко не все в мире можно высмеивать, но стараюсь как можно больше сузить этот круг табуированных вещей. Я понимаю, что нельзя написать сатирическую вещь о Холокосте или о голоде тридцатых. Но когда мне говорят, что нельзя смеяться над Чернобылем... Извиняюсь, народ смеялся над Чернобылем уже через неделю после взрыва, тогда появились очень язвительные народные стихотвореньица, частушки.

— А что вас сегодня более всего раздражает в действительности — литературной и внелитературной?

— Во-первых, тотальная лживость всего общества. Начиная от литературных премий. Например, когда дают Шевченковскую премию в тот же день, когда возле памятника состоялось избиение людей. Литература пропитана фальшью — хотя сейчас об этом можно говорить, и это единственный позитив, ибо ранее мне бы даже не дали этого сказать. И то же на уровне всего общества — когда мы узнаем, сколько миллиардов долларов каждый год перекачивается из Украины на заграничные счета, а пенсионеры нищенствуют на те сорок шесть гривен в месяц, и все делают вид, что так и должно быть, что деньги, которые кто-то куда-то перекачивает, на самом деле принадлежат тем людям, — это тоже лживость, и мне досадно, что все в своем большинстве смирились с этим.

— Ваши самые известные поэзии — иронические, остросоциальные. А как же интимная лирика?

— У меня есть достаточно много лирических, интимных, эротических произведений. Когда-то Назар Гончар, львовский поэт, говорил, имея в виду мою внешность: «Ирванец — тонкий лирик». Так, пожалуй, и есть. Хотя в последнее время я вообще пишу мало стихов, и это в основном поэзия остросоциального направления. Сейчас я собрал это в рукопись, и, возможно, эта книжечка к осени выйдет. Она будет называться «Вірші останнього десятиліття», имеется в виду последнее десятилетие прошлого столетия. Там 29 страниц и, соответственно, где-то столько же стихов.

Рівне, Ровно
и Штутгарт

— В данное время вы обратились к прозе, в частности, большой. С чем это связано? Поэзия и проза — это два этапа в творчестве литератора или они могут гармонично сосуществовать?

— Сейчас я пишу мало стихов и думаю, что в будущем буду писать их еще меньше, но не зарекаюсь, что не буду писать их вообще. Думаю, каждые десять лет я наберу что-то на маленькую книжечку. Но есть вещи, которые очень тяжело описать в поэзии. Они требуют или поэмы, или романа в стихах, чего я никогда в жизни не создам, или романа в прозе, который я отважился создать и хочу написать еще один. Не все подвластно поэзии, и потому несколько последних лет я посвятил драматургии и прозе.

В апрельском и майском номерах журнала «Кур’єр Кривбасу» вышел мой роман, называющийся «Рівне-Ровно». По жанру это, если определять банально, антиутопия. Хотя на самом деле я писал о том, что есть на самом деле, и выдумал совсем немного деталей. Например, стена, которая перегораживает город и делит его на два сектора: восточное «Ровно» и западное «Рівне». Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что сейчас каждый город и каждое село в Украине перегорожены и разделены на восточный и западный сектора в широком значении, и даже почти в каждом человеке сегодня есть эта внутренняя стена.

Кроме того, я в свое время написал цикл «пионерлагерных» рассказов, три-четыре из них были напечатаны в журналах «Сучасність» и «Україна». Может, я когда-нибудь еще возвращусь к этой теме. А сейчас думаю над новым романом и работаю над новой пьесой.

— Две ваши пьесы ставились в Германии. Расскажите, как это происходило?

— В Лейпциге и Штутгарте шла моя первая пьеса, а сейчас на сцене штутгартского «Театр-Хаус» с определенным успехом идет вторая, называющаяся «Брехун». Если все будет хорошо, эта пьеса в этом году будет поставлена и здесь, в Театре драмы и комедии на Левом берегу. А если все будет совсем хорошо, эта же пьеса будет поставлена осенью в Люксембурге. Ее полное название «Брехун з Литовської площі», это центральная площадь города Люблина в Польше, где и происходит действие. Поздним летним вечером, почти ночью, там встречаются двое людей из Украины, Он и Она. Она — обычная «торботуристка», идущая с базара и потерявшаяся в узеньких улочках «старого мяста», отбившаяся от группы, вышедшая на этот центральный «пляц» и увидевшая мужчину. Она к нему обращается на восточноукраинском варианте русского языка, он отвечает ей по-польски, польский у него хороший, хоть и искусственен, но женщина акцента не слышит, и для нее он — иностранец. Они весь вечер говорят. То есть это представители одного народа, которые сидят в чужой стране и говорят друг с другом на чужих языках — русском и польском. В конце концов приходит полицейский, проверяющий документы, и у обоих оказываются украинские паспорта. Я не буду рассказывать до конца, пусть будет интрига, может, кто-то захочет увидеть эту пьесу.

— И на каком же языке она идет в Германии?

— Мне это самому было очень любопытно. Они сохранили многоречивость, причем достаточно своеобразно. Героиня сначала говорит на очень плохом, искусственном, рубленном немецком, даже отдельными словами, подгоняя их друг к другу. А он изъясняется уже более-менее. Потом она разговаривается, начинает вести речь более сложными предложениями, даже говорит о высоких материях, вспоминает кантовский императив о звездном небе и внутреннем порядке в человеке. Там есть еще четвертый персонаж — «новый русский», так вот полицейский с «новым русским» объясняются по-английски. Это тоже имеет под собою реалистичную почву, ибо все наши «крутые» кое-как, но английский уже выучили. Потом героиня бежит в телефонную будку звонить маме и говорит по-русски, но там все понятно даже немецкому зрителю. Сперва она кричит сыну, что уже купила ему японский тамагочи с динозавриком — все три слова понятные. А потом говорит маме, которой обещала привезти мохеровую кофту: я видела то, что ты хотела, но напомни мне размер: XL или XXL? Когда до этого доходит, немецкоязычная публика начинает смеяться.

Молодые, которых
«в кайф» читать

— Вы — член жюри литературного конкурса издательства «Смолоскип». Что собою представляет «молодое поколение»?

— Я пятый год, если не шестой (уже путаюсь) в жюри, то есть могу прослеживать определенную тенденцию. На конкурсе в этом году было очень мало стоящей внимания поэзии, — не скажу, что ее не было совсем, — но очень много стоящей внимания прозы. Меня это радует, так как, по-моему, это признак взросления нации. Молодые люди, полуподростки, обычно пишут стихи, а проза — это признак определенной зрелости. В этом года мы дали первую премию за повесть «Піщана ріка» девушке по имени Галина Логинова. Она студентка третьего курса Киево-Могилянской академии, ей 21 год, и она написала чисто бытовую вещь, но чрезвычайно лирично, чрезвычайно чувственно. Конечно, это будет преувеличение, но ее можно сравнить даже с Фолкнером. Повесть не очень большая по объему, но в ней ощущается эпичность, размах.

Вообще издательство «Смолоскип», бесспорно, делает очень доброе дело. Где в нынешние прагматические времена молодой автор, тем более если он не из Киева, не имея денег, может претендовать на издание своей книжки? В «Смолоскипе». Если он получит первую или вторую премию, у него выходит книга.

— Имеется ли в творчестве нынешней молодежи этот момент вызова, эпатажа?

— У них нет такой острой социальной ноты, которая была у нас. Они стали писать не то что мудрее, но почему-то более завуалированно. Пока что я не могу это объяснить. Возможно, они хотят, чтобы их творчество было все-таки литературой, а не голой публицистикой. Поэтому какие-то протестные моменты в сегодняшней молодой литературе, в частности, в поэзии, закамуфлированы, их нужно рассмотреть, прочитать, и только тогда понимаешь, что поэта что-то мучило и он об этом сказал. А прямых обвинений, возражений в поэзии молодых нет.

— Вы беретесь оценивать чужое творчество. Каков для вас основной критерий оценки литературы?

— Во-первых, всю жизнь я просто делил литературу на интересную и неинтересную. Во-вторых, любопытно, не о чем написано — любопытно, как написано. Сейчас есть очень много молодых авторов, пишущих на абсолютно занудные темы, но таким стилем, которым бы стоило писать острые приключенческие вещи. Вообще сразу видно, когда молодой человек пишет с такой внутренней установкой: вот я напишу — и всех приведу в удивление, все прибалдеют! Как правило, из этого выходит пшик. Такие вещи моим внутренним сопротивлением отметаются моментально. Но когда видишь, что человек об этом не думал, что он вообще ни о чем не думал, что ему просто было «в кайф» это писать, а мне еще и «в кайф» это читать, тогда это и есть — по моему субъективному мнению, которое я никому не навязываю, — стоящее произведение. Такое случается редко, одна рукопись из 40—50, но ради нее уже стоит читать гору той руды, в которой обнаружишь золотую крупинку.