Опущенная целина

Действующие лица:

Батька Кучум - выборный голова самостийного казачьего войска

Сотник Полновойтенков - заместитель батьки по вопросам дров и футбола

Куренной Гробулькин - заместитель батьки по вопросам разведки и телевидения

Хорунжий Фолкофф - заместитель батьки по всяческим вопросам, войсковой казначей

Есаул Кушнакрик - кучумовский денщик

Вольноопределяющийся Умельченко - местный Робин Гуд

Маша Погребенько - сестра милосердия, прокурорская дочка

Йомец и Пиленко - воины похоронной команды

Боец Жмуркис и боец Вицеспикерчук - двоюродные братья, общественные контролеры

Командарм Симеоненко, комдив Плазмаренко, комкор Мозор - члены революционного военного совета

Красноармеец Матронюк - большевистский агитатор, пропагандист и организатор

Боец Агапонов и боец Онопопенко - раненые

Красноармеец Моисеей Енко - тяжелораненый

Тыкаченко - просто мельник

Люська - его социал-прислужница

Тыворивский - временно не действующее лицо

Возница - неустановленное лицо, существующее на явно не трудовые доходы

Кони, люди, винтовки, газы

КАРТИНА ПЕРВАЯ

Село Гуляй-Законодательное Поле. Раннее утро. Мороз. В центре села - богатая хата с наглухо закрытыми ставнями. Вокруг нее уныло бродят часовые, кутаясь в драные шинели. На полу в горнице сидит, прислонившись спиной к пулемету «Максим», Батька Кучум в гетьманской папахе, вышиванке и бурке. Он проникновенно поет под гитару «С нашим атаманом не приходится тужить…» В хату неслышно проскальзывает сотник Полновойтенков. На нем ватник с чужого плеча и засаленный картуз, переживший, по меньшей мере, семерых владельцев.

Кучум (запахивая бурку, недовольно): Дверь притворяй, ирод. Мороз лютует. Зима впереди долгая, а дровишек ты, небось, не припас…

С улицы доносятся истошные вопли: «Соколики, родимые, пустите, я все подпишу!» и свист нагаек.

Кучум: Кто енто там балует? Опять гробулькинские соколы из шпиенов показания выбивают?

Полновойтенков: Та не, батьку. То ж мои орлы выбивают деньги в Пенсионный фонд.

Кучум: Оно, конечно, дело богоугодное. Одного в толк не возьму: чего это ты вдруг о пенсионерах стал хлопотать?

Полновойтенков: А кто ж за тебя, батьку, похлопочет, как не я?

В хату шумно вваливается куренной Гробулькин. Он в черном кожухе. На широком черном поясе - три черных маузера и пустая кобура.

Гробулькин: Батька, доколе ждать будем? Братва в недоумении. Атаковать надобно!

Полновойтенков: Табе б все атаковать… На какие-такие шиши? У нас деньгами, мил человек, и не пахнет.

Кучум (мрачно глядя в сторону Полновойтенкова): Деньги и не пахнут. Как по мне, так нехай они хоть газом смердят, хоть порохом, абы были. Мне, понимаешь, винтовки нужны дозарезу.

Гробулькин (заглядывая в глаза Кучуму): Оружьем я лично займусь, батьку. Все будет в ажуре, вот те хрест. Кабы еще маленько жратвы для бойцов добыть…

Кучум: Насчет этого Тыкаченко обещал подсобить. Грозился кукурузки консервированной для сухпая подкинуть. Миллионов эдак на семьдесят.

Полновойтенков: Это где ж мы такие деньжищи возьмем? Опять новые малевать станем?

Кучум: Погодь пока. Тем паче шо Тыкаченко наши бумажки без надобности. У него, у куркуля, своей деньги куры не клюют. Ему, вишь ты, банк приспичило в нашей волости заиметь. Вот он и гутарит: меняю, мол, провиянт на банк.

Гробулькин: У него ж, у мироеда, один уже есть!

Кучум: Так то ж у него Брокбизнесбуряковый, а он желает ишшо Ипотечнокукурузный. Он мужик хозяйственный, он, значится, стремление имеет, шобы всякому овощу - свое место.

Гробулькин: Надобно еще поглядеть, шо он сам за фрукт и где ему место. Ох, батька, чует мое сердце, хочет он травануть тебя своей кукурузой, шоб опосля в нашей волости верховодить!

Кучум: Да нешто мои казаки его атаманом выберут?

Гробулькин: Наши казачки могут черта лысого выбрать, сам знаешь…

Полновойтенков (задумчиво): А у Тыкаченко еще на миллиард кукурузки отыщется? Али, для примера, сальца? А то мы с беляками до сей поры за патроны не рассчитались…

Кучум: А на хрена белым кукуруза?

Полновойтенков: Возьмут, никуда не денутся. Лучше кукуруза с салом, чем хрен с маслом. Договоримся с Божьей помощью.

Гробулькин: Да чаво с ними договариваться, рубать их всех, батько, надо - и белых, и красных, и зеленых!

Кучум: Ты зеленых не трожь! Пока.

Гробулькин: Сердце кровушкой обливается, когда гляжу, как они, паразиты, за наш счет жируют. Взять того же Василь Иваныча - хто он такой есть? Партизанщина, Чапай Чапаем! Наша власть ему мандат дала, гетманом Хмельницким сделала, контрольным пакетом Запорожской сечи одарила. А ведь как в атаку пойдем, и он, и дружки его по кустах, небось, заховаются, ведьмино отродье!

Кучум: Да погодь ты со своей атакой. Наступление - вещь сурьезная, тута все обмозговать требуется, военный совет созвать. Куды мой главный военспец запропастился? И де ентот прохвост, идрить его за душу?

Из темного угла хаты появляется вертлявый, улыбчивый хорунжий Фолкофф-Бельгийский, войсковой казначей. Он одет в ладную шинельку аглицкого сукна и новехонькую фасонистую фуражку с лаковым козырьком.

Фолкофф-Бельгийский: Кликали, батьку?

Кучум: Как мыслишь, служивый: есть резон сей же час атаковать? Али ждать, поки тылы подтянутся? Опять же вопрос - пленных брать?

Фолкофф-Бельгийский: Я так кумекаю: брать надобно все. На войне лишнего не бывает, токи запасное. А перво-наперво я бы брал почту, телефон и телеграф. Опосля уже цветные металлы, газ и спирт.

Кучум: Окстись, антихрист! Нешто я комуняка какой? На кой ляд мне твой телефон сдался?

Фолкофф-Бельгийский: Не серчай, батька, туточки стратегически мыслить надобно. Сперва берешь, потом сдаешь. Тем же белым. Или Антанте, к примеру. Она за ентот телефон такую деньгу отвалит - на всю военную кампанию хватит. Амуницию справим, фуражу накупим, провиянту опять же. Силенок поднакопим. Кака-така нынче война? Мороз покамест в силе. А к лету на красных двинем. В аккурат до осени управимся.

Кучум: Дело говоришь. Что значит голова купеческая! И насчет лета верно мыслишь - по снегу али по грязи броневики увязнут.

Полновойтенков (с подозрением поглядывая на Фолкоффа-Бельгийского): А нечему вязнуть, батьку. Нема броневиков.

Фолкофф-Бельгийский (глядя в пол и нервно ощупывая новенькую шинель): Никак красные увели?

Беседу прерывает доносящаяся откуда-то с околицы стрельба. Дверь распахивается, и в хату влетает денщик Кучума есаул Кушнакрик в тулупе, наброшенном прямо на исподнее. В руке у есаула наган.

Кушнакрик: Батьку, беда! Весь караул постреляли!

Кучум: Красные?

Кушнакрик: Свои!

Кучум: Шо, опять перепились?

Кушнакрик: Та не, кажись, газу нанюхались…

Кучум: Недосмотрел, паршивец! Да я тебя, кота шкодливого, до смерти засеку!

Кучум хватает со стола плетку. Есаул валится на колени.

Кушнакрик: Отец родной, не погуби… Лучче я сам!

Есаул подносит наган к виску. Фолкофф-Бельгийский оценивающе глядит на его сапоги.

Выстрел.

КАРТИНА ВТОРАЯ

Околица села. Беспорядочная стрельба. Истошно вопят раненые. На пригорке залег вольноопределяющийся Гриня Умельченко, одетый в маскхалат. Ласково улыбаясь в усы, он поливает из пулемета «Льюис» все, что шевелится.

Сердобольная сестра милосердия Маша Погребенько, раскрасневшись от напряжения, тщетно пытается добить ножом смертельно раненого бойца Агапонова. Осуществить благородное намерение мешает агапоновский бронежилет. Воины похоронной команды Йомец и Пиленко в сумрачном молчании наблюдают за ее потугами.

Маша Погребенько (отдуваясь): Подмогли б, братки, стащить с его енту железяку, а?

Пиленко: Силов не хватет?

Маша Погребенько: Двух третей не достаеть!

Йомец: Чума на тебя!

Йомец и Пиленко переглядываются и поспешно ретируются. Из сугроба торчат ноги замерзающего бойца Тыворивского.

Пиленко: Берем?

Йомец: Пошшупай сперва, може еще дыхает.

Пиленко (приглядываясь): Дык он, кажись, не наш…

Йомец: Тады нам его касаться никак невозможно. Нехай самотужки выбирается.

Мимо воинов проносится семерка лихих кавалеристов.

Йомец: Сдается мне, дезертиры.

Пиленко: Може, дезертиры, може, разведчики. Пес их разберет.

Йомец: Нешто пальнуть в них для острастки?

Пиленко: Да кинь ты их от греха… В кажного пулять, патронов не напасешься. А ну как зачнут в ответку стрелять?

Йомец: И то верно. Нешто нам на роду написано с мертвяками возиться…

Пиленко: Так впору и самим мертвяками заделаться.

Конники на полном скаку проскакивают мост, под которым греются у костра бойцы Жмуркис и Вицеспикерчук. Мимо них проползает подстреленный боец Онопопенко.

Жмуркис (задумчиво): Мучится, болезный. Може, добить?

Вицеспикерчук: А ну его к лешему, сам дойдет.

На мост медленно заползает обоз. Как из-под земли вырастают Жмуркис и Вицеспикерчук с карабинами наперевес.

Вицеспикерчук (обращаясь к вознице): Чего везем?

Возница: Конину… Енту, пардон, баранину твому батьке. Для нужд фронту.

Жмуркис (деловито): Мандат имеется?

Возница (мрачнея): Мандат? Как не быть. (Достает из треуха засаленный четвертной билет). Эко вас контролеров-то расплодилось…

Жмуркис: Ты, это, не серчай, деревня. Не обеднеешь. У табе, небось, ентой макулатуры пруд пруди.

Возница: Дык сдавал я ужо вашей власти и макулатуру, и металлолом. Красные и то токи партвзносы брали.

Жмуркис (заинтересованно): А ты, часом, не партейный?

Возница (перекрестившись): Бог миловал.

Жмуркис: Вот и радуйся, дремучая твоя душа. С нас как батька зачнет по весне партвзносы сбирать, так никаких мандатов не хватит.

Вицеспикерчук (принюхиваясь): Господи-Иисусе, чаво ж смердит-то так от твоей баранины? Токи собак ентим и кормить!

Возница: А мине однаково, шо собак годувать, шо баранов…

КАРТИНА ТРЕТЬЯ

Город Большое Киви. Здание Нижней Рады. В подвале идет заседание реввоенсовета. Многолюдно, шумно, накурено. Во главе стола, укрытого бледно-красным, почти розовым, сукном сидят командарм Симеоненко (бывший ординарец Петька), комдив Плазмаренко (бывший черный газовый барон, ныне революционный герой) и комкор Мозор (любимец партии, им руководимой). Первый - в потасканной кожаной тужурке и алых галифе с генеральскими лампасами. Второй - в дорогом френче с едва заметными следами от погон и начищенных до зеркального блеска хромовых сапожках. На офицерской фуражке, на месте кокарды, красуется новенькая красная звездочка. Третий - в белоснежном мундире с аксельбантами и буденовке.

Симеоненко (с надрывом): Земляки! До скольких разов терпеть будем енту сволоту?! Доколе наш многострадальный народ будут обдирать, как липку, буржуи и кулаки?!

Плазмаренко (вполголоса): А за кулака ответишь, однако. Не кулаки, а справные хозяева.

Симеоненко (с тем же надрывом): Послухайте, браты, мой командирский сказ. Добивать надобно контру, поки она силу не набрала. Всего и делов-то: обойти гадов слева, зайти в тыл и порубать к бисовой матери в мелкое крошево. Нехай кажный паразит почувствует на своей шкуре всю силу нашего пролетарского гнева.

Плазмаренко (чуть повышая тон): Ну ты это, командир, за базаром все ж таки следи. Не пролетарского гнева, а революционного.

Мозор (задумчиво): Каженный раз, как налево идем, так токи бойцов зазря кладем. Хитростью надо брать - иттить напрямки, через центр, хрен они нас там ждут. А как паника зачнется, тут мы и вдарим пулеметами.

Симеоненко: Ты, товарищ Мозор, есть идейно незрелый элемент. Это ж надо такое удумать - через центр! Там же болото, враз завязнем. И бандитов навкруги тьма-тьмущая - ежели зажмут, не сдюжим.

Плазмаренко (все больше раздражаясь): Да ну, ты че, в натуре! Скоки раз тебе говорено: не бандиты, а пламенные борцы за експроприацию награбленного!

Симеоненко (не обращая внимания на комдива): Обратно же, пулеметов у Кучума поболе нашего будет.

Красноармеец Матронюк (поднимаясь со своего места): Я извиняюсь, дак ить товарищ красный комдив Плазмаренко обещались и с пулеметами подсобить, и мужиков надежных привесть. Али помешало чего?

Плазмаренко (удрученно): Многих боевых товарищей гноит по тюрьмах кучумовская клика. Надо братов вызволять, так шо с пулеметами, товарищи дорогие, придется малость обождать.

Красноармеец Матронюк: Звиняйте еще разок… А де ж те пулеметы, с которыми вы по весне Днепропавловск от мировой контры ослобоняли?

Плазмаренко (горько): Черная измена забралась в наши ряды. Предала нас Анка и пулеметы мои, вражина, с собой уперла.

Симеоненко: Нешто и заменить ее некем?

Плазмаренко (утирая слезу): Не осталось у меня побратимов боле! Тех, шо схоронились от Кучума, от аспида, вчерась выследили и порубали полновойтенковские каратели. Требую почтить их память вставанием с мест и выходом из зала.

Участники заседания строем покидают подвал. Впереди вышагивает раненый красноармеец Моисей Енко с кроваво-алым стягом.

КАРТИНА ЧЕТВЕРТАЯ

Мельница за селом. Рядом с ней каменный домище, крытый красной черепицей и обнесенный забором с колючей проволокой. В светелке за дубовым столом сидит Тыкаченко со стаканом самогона в руке. Лай собаки. Осторожный стук в окошко.

Тыкаченко (хмуро): Люська, а ну глянь, кого там сатана принес!

Люська: Кум пожаловали.

Тыкаченко: Принеси второй стакан и отвори.

Пока Люська возится с запорами, Тыкаченко извлекает из широченных штанов георгиевский крест и цепляет на жилетку. Бренча шпорами, входит Фолкофф-Бельгийский.

Фолкофф-Бельгийский: Мир вашей земле и вашим людям!

Тыкаченко: Почтенье дорогому гостю. Примете с устатку?

Фолкофф-Бельгийский ловко опрокидывает стаканчик, поднесенный Люськой.

Тыкаченко: Повторить желаете?

Фолкофф-Бельгийский: Опосля, дед. Недосуг мине с тобой козу водить. По делу я. Двадцать мешков муки мне надобно. Орлы наши больно отощали. Всяческая фактурность ими утрачена.

Тыкаченко: Постой, мил человек. Мы ж с твоим батькой насчет кукурузки, значится, договаривались. А за мучицу разговору не было.

Фолкофф-Бельгийский (с нажимом): Ты батьку к делу не мешай. Егойное дело - кукуруза, а насчет муки - я уполномоченный.

Тыкаченко: Так, значится. Добро. Токи год ноне неурожайный. Всей-то муки у меня три мешка, Христом-Богом клянусь.

Фолкофф-Бельгийский: Ты мне мозги своей мукой не пудри. Забыл, черт седой, скоки цистерн воды я на твою мельницу вылил.

Тыкаченко: Лады. Как для тебя, десять мешков. Сухарей.

Фолкофф-Бельгийский (пропустив еще стакашку): Двадцать.

Тыкаченко: Пошукаем. Как не порадеть хорошему человечку. Я тебе подмогну, а ты, може, когда-некогда мне подмогнешь.

Фолкофф-Бельгийский: Не темни, дед, чаво надобно?

Тыкаченко: Слыхивал я, батька твой подрядчиков ишшет на поставку дровишек. Народишко ноне лукавый пошел, ненадежный. А с ентими дровами зятек мой бы управился. Для его оно - плевое дело. Опять же я подсоблю.

Фолкофф-Бельгийский: Бес с тобой, получишь подряд.

Тыкаченко: Вот и славно, вот и поладили. Спасибо, благодетель. Заходи, коли что. (Зычно.) Люська! Подсуетись там.

Фолкофф-Бельгийский уходит. Тыкаченко, по-стариковски хитро улыбаясь, напевает под нос «Мы наш, мы новый банк построим…» Громкий стук в дверь. Тыкаченко глядит в окно, кряхтит, украдкой крестится. Скидывает с себя белую рубаху с жилеткой, облачается в драную гимнастерку с золотой звездочкой на груди. Прячет под стол сулею с самогоном и стаканы. Снимает со стены портрет Данилыча и водружает на ее место портрет Ильича. Скрипя кожей, в хату входит командарм Симеоненко.

Тыкаченко: Здорово, сват!

Симеоненко: Революционный привет! Погреться бы…

Тыкаченко: Нечем, соколик. С чем пожаловал?

Симеоненко: Нешто запамятовал? Ты ж десять мешков сухарей обещался выделить. Нема сил глядеть, как мои революционные герои пропадают в голодном неудобстве.

Тыкаченко: Худо, родимый. Нет сухарей. Все под чистую вымели злодеи кучумовские. Силой последние крохи отобрали, Марксом-Энгельсом клянусь.

Симеоненко: Брешешь! В контрреволюцию вдарился? Продразверстку саботируешь? Вынь да положь десять мешков, кулацкий прихвостень!

Тыкаченко: Обидны мине ваши аллегории. Не будет у нас с тобой, сватушка, базару!

Симеоненко: Зла не держи, сгоряча я. Ну прочувствуй ты политический момент. Ты ж есть классово близкий элемент, у табе ж руки в мозолях.

Тыкаченко: Рази што пяток мешков где отыщется. С отрубями.

Симеоненко: Ладно, кукурузный початок тебе в ребро… Подводу дашь?

Тыкаченко: Вестимо. И ты не обидь, пришли пяток своих вояков, дровишки мине надобно порубать и отвезть.

Симеоненко: Пришлю, слово красного командира. Ну, ежели Зюганов даст, свидимся. Опосля победы над империялистической гидрой.

Симеоненко уходит. Тыкаченко срывает с пола пурпурную ковровую дорожку, дергает за кольцо в крышке люка, охая спускается в подпол. Извлекает из тайника обрез, любовно гладит укороченный вороненый ствол.

Тыкаченко: Отольется им мое маслице, умоются они моей самогоночкой. Погоди, милай, мы с тобой ишшо повоюем. Вот токи зацветет кукуруза…

Занавес