ТОГДА СЧИТАТЬ МЫ СТАЛИ РАНЫ, ТОВАРИЩЕЙ СЧИТАТЬ

В 1989-м он был первым. Он делал политические репортажи для Би-Би-Си. Он боялся и гордился. Он остался верен себе. По сей день. Эпатажный, остроумный, порой фанатично-демократичный. Вересень помнит, как мы все, журналисты, начинали. Он видит, чем многие закончили

И кто же знал, что все так получится? Спрашиваем мы и мы же отвечаем со свойственной нам прямотой и ответственностью: мы не знали вполне, но вполне догадывались. И кто же знал, что все получится именно так? И вновь ответ честных и отважных: что именно так мы уж точно не знали. И теперь все мы удивлены, и если усилить наши впечатления, то даже поражены. Чем же мы поражены, спрашиваем и смело отвечаем: царящим произволом. Таким образом, всем нам присущи следующие черты: прямота, ответственность, честность, отвага и даже смелость. Каковы же черты мы присвоим им? Изворотливость, безответственность, лживость и трусливость. И сразу станет приятно от собственной значительности и от ничтожности их. Они - это вполне понятно, власть. Мы - это естественно средства массовой информации, а остальные - это все те, кого первые и вторые, то есть мы и они, называем «народ» и от имени которого часто говорим, иногда кричим, реже стонем и постоянно подымаем свой голос.

Но если все же допустить, что мы даже не догадывались, что будет все именно так, то нам присуща еще одна черта, которую мы не можем обойти вниманием - это некоторая наивность, присущая младшему школьному возрасту. Насколько можно судить из последних десяти лет, все началось где-то в 88-м, 89-м годах, когда появилось ощущение, что уже можно, причем можно только нам, но не им. Через 5-7 лет после упомянутых годов, то есть как раз где-то в 94-м, появилось другое ощущение, что можно именно им, но ни в коем случае не нам. Но виноваты в этом, о чем пойдет речь дальше, скорее именно мы, чем они, хотя и они не ангелоподобны и даже не ангелолики. Именно мы любим их и именно они этим пользуются. Иногда наша любовь к ним искренна, чаще за деньги. Но чаще и без первого, и без второго, хотя закон гласит, что их в целом любить нельзя. Точно так же, как нельзя их любить отдельно друг от друга. Вообще эмоции у нас - это то, чего быть вроде бы не должно, а любовь - это сильная эмоция, такая же, как ненависть. Так вот и ненависть - это чувство не лучшее, чем любовь для нас, но совершенно подходящее чувство для них. Некоторые из нас так же ненавидели главного из них в 93-м, как и другого главного из них в 99-м. Более того, эти некоторые любили Главного из них в 94-м, когда Он стал Главным, а теперь ненавидят. Получается, что если все это помнить, то верить этим некоторым из нас нельзя, то есть остальные верить не должны, и вообще-то говоря не верят, и вообще-то говоря - правильно делают, потому что мы такие переменчивые по отношению к ним, что остальные верить нам уже не могут и вообще не хотят. Более того, остальные уже нас путают, отчаявшись разобраться, где мы и где они и не одно ли это и то же.

Конечно, не без того чтобы они поучаствовали в том, что имеет название «окозамилювання». Когда главный из них пришел в 94-м, то что-то новое появилось: и газета, где я сейчас пишу, и ТВ-канал, где я сейчас работаю. Но вместе с тем... Тут следует пауза, и каждый может вспомнить, что произошло с рядом закрытых газет и «нагнутых» каналов. Если посмотреть на это «вместе с тем» из года 99-го и вспомнить Лермонтова с его постбородинскими подсчетами ранений и товарищей, то в целях сохранения здоровья надо выпить валерьянки и вызвать бригаду врачей непременно с невропатологом, чтобы он объяснил: это у тебя патология или вокруг патология. Патологии надо сказать, хватает и внутри, и вокруг. Признаки разнообразных патологий появились пять лет назад, когда как остальные должны были сделать выбор между старым Главным из них, и, возможно, новым Главным из них. Старый хотел закрыть некоторых из нас, новый, который еще не был Главным, вступился, и все мы ему поверили.

Потом очень медленно за год все изменилось и никто из нас не сказал об этом, а наоборот большинство приняло их правила игры и стало полемизировать между собой, а не с ними. Каждый нашел себе кого-то одного из них - либо властных, либо богатых и начал дискуссию от имени своих властных и богатых с другими нашими же, которые любили других властных и богатых. И оказалось, что мы им нравимся только, когда они в оппозиции, а когда они - это настоящие, действующие они, то уже наоборот - они нам должны нравиться, то есть, на самом деле, обязаны. А если не нравятся, то нас могут закрыть, посадить или, например, убить. Не всегда они в этом виноваты непосредственно, но именно они создали систему, при которой если мы их любим, то мы - это почти они, а если не любим, то почти остальные, а к остальным и относятся, как к остальным.

Теперь, по прошествии пяти лет почти все мы уже любим их и почти не отказываем им, когда они хотят исполнить по отношению к нам то, что в теологической литературе имеет название содомский грех. Некоторым это даже искренне нравится, другие пытаются изобразить любовное томление и от долгих тренировок изображают это томление все увереннее и профессиональнее. Но есть и такие мы, которым кажется, что на их лице изображено не любовное томление за поруганную честь, а праведный гнев. Но незадача в том, что если главным среди них станет тот, кого некоторые наши любят, то вектор изменится, а содержание и порядок вещей сохранится: уже тот, кто был Главным из них, будет любить нас, но мы будем любить другого нового Главного, и больше всех будут любить те, кто сейчас заодно с этим, только еще потенциальным новым главным. Принципиальный вопрос может звучать так: если газета, радиостанция или телеканал являются инструментом проведения их политики, то, может быть, это плохо, постольку, поскольку эта их политика существует отдельно от пожеланий остальных. То есть, государство существует отдельно от общества. Мы же, по идее, или даже по определению, относимся к остальным, которые так же, по идее, назначают их главного и их всех вместе взятых и платят им за это деньги. Именно остальные, по идее, платят и нам за то, чтобы читать газету, слушать радио и смотреть телевидение. По идее, это так, но по факту, - эту не так. То есть наоборот. Если смотреть на них внимательно, то абсолютно не понятно, существуют ли у них те правила, которые мы приняли. Так вот, если смотреть внимательно, то не существует, потому что сегодня они нам говорят, что надо любить одного из них, а завтра - его же надо ненавидеть, хотя мы участия в назначении его не принимали, а они наоборот принимали, да еще как. Тут речь уже не о мифической принципиальности, тут речь о логике, которой у них нет и которая уже у нас пропадает.

Может, уже не надо ничего, кроме выполнения нами наших же профессиональных функций? Но тут возникает то, что можно назвать запретом на профессию, которого не было пять лет назад, а сейчас уже даже очень есть. Какова же эта профессия, и каковы же могут быть функции так называемых профессионалов? Может быть, это первая функция - нелюбовь к ним и подозрительность к ним же, потому что они живут за чужой счет, и остальные имеют право знать, как именно они живут. Может быть, вторая функция - это отсутствие ненависти к ним, потому что они только такие, какими могут быть. А глупо ненавидеть бегемота, потому что он некрасивый и не такой, как Майя Плисецкая в молодости. И третья функция - не выдавать свои мысли за мысли всех остальных, а пытаться описать ситуацию с разных сторон, а не с той, с которой больше нравится, и для описания которой требуется меньше трудозатрат и риска. Потому что слесарь Василий имеет столько же прав сказать что-либо, сколько каждый из нас, даже если у нас в трудовой книжке семнадцать раз написать слово журналист. Четвертая функция может получить название «абстрагирующаяся», то есть надо попытаться во всем этом не участвовать, а смотреть со стороны и описывать для остальных. Пятая функция, возможно, примерная, сводится к тому, чтобы понять, что именно так живут все наши в других странах и там нет запрета на профессию. А у нас есть. Может быть, шестая функция - понять, что мы сами виноваты в том, во что превратились и что мы, к их удовольствию, не являемся коллегами, потому что своих правил не предложили и выходим на поле для игры в гольф кто на коньках, кто с шестом для прыжков в высоту, кто с шахматной доской, а один вообще яхту тащит. Если кто-то из нас нашел что-то нехорошее у Главного из них, то непременно это надо описать в газете, которая любит другого Главного, который хочет стать именно Главным из них. То есть на самом деле написать в газете, которая ни за кого из них, а просто объясняет остальным, что происходит этим самым остальным. Но это почти невозможно. Есть, конечно, среди нас такие, которые знают, как быть должно, поэтому в навязанные ими игры играют нехотя, без огонька. А это значит, что не все до конца выветрилось за пять лет. Но если процесс будет идти еще пять лет, то, может быть, выветрится все до конца. И может случиться так, что еще через пять лет кто-то из нас спросит: и кто же знал, что все так получится? И уже не найдется никого, кто хотя бы ответит: мы не знали вполне и даже не догадывались. А может, никто уже не спросит и ответа вовсе не потребуется, потому что ран будет так много, что товарищей не останется. А пока ран просто много, и товарищи еще остались, но мало, меньше, чем пять лет назад.