ДЕМОКРИТОВ СМЕХ СКВОЗЬ ГЕРАКЛИТОВЫ СЛЕЗЫ

Многие явления, события, которые сегодня кажутся важными, исчезают в бездне времени, превратившись в пыль, другие остаются, приобретая более выразительные очертания. Нам не дано осмыслить грядущий приговор, который вынесет история нашим делам и деяниям, осмыслить движение вечности. Но полезно время от времени взглянуть на нашу бурлящую, во многом суетливую действительность с временной дистанции. Скажем, с дистанции нескольких тысячелетий. В данном случае имею в виду расцвет древнегреческой цивилизации. Мой собеседник - первый проректор Национального университета «Киево-Могилянская академия» Анатолий ТИХОЛАЗ. Область научных интересов - античная философия, русская религиозная философия. Опубликовал много работ по этой проблематике, автор учебного пособия «Геракліт» (Киев, Абрис, 1995).

- Анатолий Георгиевич, Древняя Греция с ее мифами, Гомером, драматургией, Акрополем, мраморными скульптурами, с ее красотой и гармонией присутствует если не в массовом, то в сознании многих людей. Но если кто-то и может сказать, что Древняя Греция присутствует в нем, то это, наверно, вы - специалист в области античной философии. Эта специальность не случайно стала вашим призванием?

- Можно ли говорить о призвании - не знаю… Если же говорить о философском выборе, то он был обусловлен рядом обстоятельств. Во-первых, он был сделан мною на первом курсе университета, в возрасте 17 лет, то есть фактически в детстве - со всеми вытекающими из этого детского решения последствиями. Во-вторых, он был сделан в практически безальтернативной ситуации. Когда я учился, характер философского образования был таким, что мало-мальски взыскательный к себе человек был «обречен» на занятия историей философии, в которой планка интеллектуальных требований, по крайней мере, не опускалась ниже минимально допустимого уровня. Из всей же истории философии античная в наибольшей мере соответствовала моим не только теоретическим, но и культурным интересам. Выбор был сделан. Выбор правильный и в то же время ошибочный. Правильный потому, что для меня другого не было. Ошибочный потому, что заниматься античной философией следовало если не в другое время, то уже совершенно точно - в другом месте. Ни необходимой подготовки в области классической филологии, ни доступа к нормальным библиотечным ресурсам, ни историков философии-антиковедов, создающих особую интеллектуальную среду... В таких условиях столь же трудно стать профессионалом, сколь легко прослыть звездой. Все делалось ненормально - язык изучался поздно, не источники привлекались в зависимости от предмета, а предмет определялся тем, что удавалось раздобыть. Уже семь лет работая в Киево-Могилянской академии, раскрывшей для меня «окно в Европу», сделавшей доступным практически любое издание и позволившей установить личные контакты с учеными, о которых в студенческие годы мне никто толком не мог ответить, живы они или умерли, я горько сожалею, что нахожусь здесь в роли преподавателя, а не студента. Однако, как бы там ни было, выбор был сделан и античная философия если и не призванием, то участью для меня стала. А как учили стоики, покорных судьба ведет, а непокорных - тащит. Так что сегодня мне стоит скорее не размышлять о правильности моего выбора, а заботиться о том, чтобы до конца донести взваленное на себя по детскому недомыслию.

- Из ряда знаменитых философов отдельную книгу вы посвятили Гераклиту. Почему? Возможно, его стиль, учение созвучны вам лично?

- Для этого было несколько причин. Гераклит «темный», как его называли еще в древности, в силу чрезвычайной глубины и в то же время загадочности его мыслей, неизменно находится в центре исследовательского внимания. Могу позволить себе заявить, что переводить и интерпретировать его изречения будут до тех пор, пока в культурном обиходе человечества будет пребывать античная философия. Как исследователю, мне трудно ответить на ваш вопрос, ибо для меня вопросом скорее является, как можно не заниматься Гераклитом. Вы, однако, спрашиваете и о мотивах личного характера. Они, безусловно, присутствуют, хотя, возможно, и не совсем очевидны мне самому. Философия Гераклита обладает необычным свойством: он не только почитаем философами, но и вызывает у них чувство некоей конгениальности, внутреннего духовного родства. Список людей, признававшихся в своей духовной солидарности с Гераклитом, охватывает мыслителей, не имеющих между собой ничего общего и подчас находящихся на противоположных полюсах философского мира: от Ленина до Ницше. Еще раз подчеркну - все они оставляют свидетельства внутренней близости Гераклиту. Наверное, без подобной близости не возникло бы и моего интереса к этому философу.

- Когда вы пишете о Гераклите как о личности, вы упоминаете о «сочетании потомственного аристократизма с характерным для него презрением к «толпе» и аристократизма философского, исполненного глубочайшего пессимизма по поводу напыщенного невежества «большинства». Можно ли говорить о существовании философского аристократизма сегодня?

- Говоря об аристократизме философском, считаю необходимым сказать несколько слов о моем отношении к аристократическому принципу вообще, принципиальным сторонником которого я являюсь. Я глубоко солидарен с древнегреческими критиками демократии, считавшими, что предоставление равных прав фактически людям неравным, в силу их интеллектуальных, моральных, физических, возрастных, половых и иных различий, несет в себе огромную общественную угрозу. В этой связи могу, используя выражение Н.Бердяева, назвать себя сторонником «философии неравенства». Но будь я даже самым яростным эгалитаристом, я все равно считал бы философию принципиально аристократическим продуктом.

На протяжении семидесяти лет наше общество подвергалось последовательной «деаристократизации». С первых лет советской власти организация общества подчинялась количественному принципу, ведя маниакальную борьбу с качественным неравенством людей. Это были не просто десятилетия борьбы с «аристосами» - лучшими, а годы селекции «худших», тех, о которых почитаемый Гераклитом мудрец Биант писал: «большинство людей - дрянь». В этих условиях философия была обречена. С одной стороны - ее убивала в зародыше возложенная партией миссия стать научной основой массового мировоззрения. Массовая философия - это абсолютный нонсенс. С другой стороны - физическая селекция философов, исходящая из каких угодно (классовых, партийных и т.д.), но только не интеллектуальных признаков, привела к формированию корпуса философов, многие из которых не только не возвышались над народом, но и оказывались значительно ниже духовной ватерлинии «народных масс». Совершенно очевидно поэтому, что какие бы то ни было разговоры о философском аристократизме у нас сегодня ничего, кроме демокритового смеха сквозь гераклитовы слезы, вызвать не могут.

- Возможны ли в наше время философы, для которых поиск истины превыше всего?

- Учитывая то, что подавляющее большинство людей, имеющих в дипломе запись «философ», вынуждены добывать хлеб насущный, «ходя на работу», философ, для которого поиск истины превыше всего, сегодня, конечно, возможен, хотя в естественных условиях встречается крайне редко. В то же время серьезный ответ на ваш вопрос для меня достаточно сложен, поскольку предполагает ясное собственное определение понятия «философ». Боюсь, что мой философский опыт пока слишком мал, дабы рискнуть сформулировать это определение. Если же попытаться поместить ваш вопрос в историко-философскую перспективу, то очевидно, что среди ныне живущих людей философом мог бы быть назван человек, который, философствуя профессионально (подчеркиваю это, дабы не размывать до полной неопределенности понятие философствования), высказал идеи, доселе в мировой философии не встречавшиеся и являющиеся ее безусловным обогащением.

- Какое место в вашей жизни занимает преподавательская работа? Есть ли студенты, выбирающие вашу специальность? Есть ли у вас ученики?

- Преподавательская работа в моей философской жизни занимает главное место. Возвращаясь к предыдущему вопросу, скажу, что самого себя философом, безусловно, не считаю. Никакими доселе неведомыми миру идеями я человечество не одарил и, учитывая, что рубеж своего сорокалетия, с которым греки связывали расцвет человека, я перешагнул, можно полагать, что уже и не одарю. Поэтому все, что обо мне можно сказать, так это то, что я - преподаватель истории философии. Моя так называемая научная работа (так называемая, ибо наукой философию я не считаю) в меньшей мере обусловлена преподаванием, ибо в целом является моим хобби. Это счастливое совпадение профессии и увлечения вполне совпадает с аристотелевским пониманием предназначения философии. В своей научной работе я руководствуюсь исключительно собственными влечениями, своей филией-любовью к софии-мудрости (на сей раз уже не своей, а чужой).

Студенты, выбирающие мою специальность, конечно, есть. За девятнадцать лет преподавательской работы мне довелось быть научным руководителем многих из них. Но вот есть ли среди них мои ученики - вопрос не по адресу: обратиться с ним нужно к моим бывшим студентам.

- Философия и мировоззрение. Что вы можете сказать о значении философии в общественной жизни Украины? И еще - украинская философия: как бы вы могли ее определить?

- Случаи прямого влияния философии на общественную жизнь в истории крайне редки. Говорить о них можно, лишь когда на основании философского учения формируется некая идеология, получающая широкое распространение. В подобных случаях, однако, породившая идеологию философская основа остается столь отдаленной от имеющей массовый характер идеологии, что о ее прямом влиянии на общественную жизнь говорить вряд ли приходится. Современная Украина уже несколько лет пребывает в состоянии «деидеологизации», причем не потому, что это состояние - следствие сознательно проводимой политики. Попросту говоря, руководство страны безусловно выигрывает от подобного идеологического вакуума, в котором отсутствуют какие-либо программно закрепленные нормы, цели и ориентиры. Да и вряд ли можно ожидать выработки основанной на философском фундаменте национальной идеологии от людей, испытывающих явные проблемы даже при чтении подготовленных для них протокольных речей. Тут уж вовсе не до философии. Так что могу сказать лишь, что на части территории СССР, образовавшей нынешнюю Украину, живут люди, занимающиеся философской деятельностью, издаются книги по философии на украинском и русском языках и существуют потребители этой философской продукции. Поэтому философия в современной Украине, безусловно, присутствует. Иной вопрос - украинская ли это философия...

Я считаю совершенно нормальным и оправданным осуществляющийся сегодня поиск того, что в истории отечественной культуры можно было бы назвать украинской философией. Для страны, обретшей независимость в результате выделения из имперского поликультурного и многонационального целого, подобная «инвентаризация» национальной культуры крайне необходима, и поиск национальной философии - лишь один из элементов этого процесса. Нам следует оглядеться вокруг и заглянуть внутрь самих себя, дабы уяснить свое место на карте мировой культуры. Этого же, кстати, ждет от нас и мир, не вполне понимающий, кто же мы такие.

Длящийся уже не один год исторический поиск украинской философии демонстрирует очень интересные результаты. Прежде всего, он не подарил ни одного нового имени: поиски ведутся среди давно и хорошо известных мыслителей. Речь идет не о том, чтобы разыскать доселе неизвестных украинских философов, а о том, чтобы в результате отбора из числа известных философов сформировать группу украинских. Какими критериями нужно руководствоваться? Географический признак, естественно, ничего не дал (в советское время уже имел место безумный прецедент - курс «Философия народов СССР», объединивший границами СССР Ибн-Сину, Чернышевского, митрополита Иллариона и Петра Ивера). «Пятая графа» - национальность тоже не помогла. Наконец - язык. Тут, помня о роковых валуевском и эмском указах, надеяться вообще не на что. Попытки отказаться от столь примитивных оснований для поиска приводят к более сложным конструкциям, например к построению моделей «региональных философских культур», скажем, киевской. В результате Н.Бердяев объединяется в «киевскую» группу с Л.Шестовым и С.Булгаковым. Само их группирование свидетельствует о незнании их творчества. Но еще нелепее то, что ключом к пониманию их воззрений становится кратковременное и чисто случайно совпавшее во времени пребывание в одном из центров царской России еврея Шестова (для которого место пребывания ничего и никогда не значило), глубоко русского (и по мышлению, и по происхождению) Булгакова и «универсалиста» Бердяева (кстати, родной брат которого был украинофилом). Привести этих людей к общему «киевскому» знаменателю можно, лишь черпая сведения о них из салонных разговоров и никогда ни читая их собственных свидетельств на сей счет. Вовсе нестерпимо говорить о попытках выискивания «ментальных» корней мировоззрения философов, которых сегодня стали называть украинскими. Высказаться столь резко меня заставляет как пещерно примитивный уровень нынешних писаний об украинской ментальности, так и розенберговский душок, коим от них веет. Но, в конце концов, дело не в том, справедливы ли названные мною подходы к поискам украинской философии, а в том, необходим ли этот поиск вообще. В условиях царской цензуры, гонений и запретов на все украинское состоялись и украинская литература, и украинская музыка. Почему никому не приходит в голову доказывать, что живший в Петербурге автор дневников на русском языке Шевченко - украинский поэт? Почему никто не доказывает, что Леся Украинка и Марко Вовчок - украинские писательницы, а Гулак-Артемовский и Лысенко - украинские композиторы? Да потому, что они - украинские писатели и композиторы, и никакая царская цензура, и никакие реальные или мнимые украинофобы отрицать этого не в силах. Можно ли скрыть на столетия целую национальную философскую культуру, если таковая существовала? Боюсь, что ее попросту не было.

Возможно, этот вывод станет когда-нибудь следствием культурной «инвентаризации», о которой я говорил. Плохо ли это? Думаю, и не плохо, и не хорошо. Я вполне допускаю, что украинской философии не только не было, но и не будет. Наличие национальной философии я не считаю показателем высокого уровня развития культуры. Многие народы, обогатившие человечество величайшими культурными достижениями, никак не реализовали себя на философском поприще, и от этого их национальные культуры не становятся ущербными. Народы, пережившие бурный философский взлет, могут на столетия погружаться в глухое философское молчание. И напротив, иным народам приходилось молчать в течение столетий, прежде чем обратиться к человечеству с новым словом в философии.

Поэтому нынешние поиски украинской философии я считаю объяснимыми, хотя и во многом бесполезными: открытий они не принесут и уж тем более не родят того, чего пока нет. Ибо философия, о месте которой в общественной жизни современной Украины вы спрашивали, ничего подобного тому, что можно было бы назвать самобытной украинской философией, сегодня собой не являет. Но это уже обстоятельство, связанное не столько с историей, сколько с настоящим, с современной культурной ситуацией в Украине.

- Как вы оцениваете сегодняшнюю культурную ситуацию в Украине?

- Самой острой проблемой не только культурной ситуации, но и самого общественного бытия Украины я считаю катастрофическое падение духовного стандарта и полную утрату понятия культурной и общественной нормы. Роковую роль в этом сыграли первые годы независимости, когда кардинальный переворот в исторической судьбе Украины словно вывернул наизнанку привычные нормы и ценности. Я отнюдь не тоскую по советским временам. Я веду речь о том, что на смену советским нормам не пришли вообще никакие нормы. В те годы состоялись немыслимые с точки зрения здравого смысла события, сформировавшие модель поведения, получившую сегодня массовое распространение. Борец с национально-демократическим движением возглавляет созидание независимого национального государства, преподаватели научного коммунизма создают программы по научному национализму, «научные атеисты» оказываются преподавателями духовных академий и принимают участие в соборах; отлученные от церкви священнослужители становятся высшими иерархами; люди, не годные к воинской службе, получают генеральские звания; у руля гуманитарной политики независимой Украины оказываются историки КПСС. Такое впечатление, что на поверхность украинской общественной жизни всплыли не только не лучшие, но именно те, кого там ни в коем случае не должно было быть. Подобное возможно лишь при двух условиях: во-первых, должны быть разрушены всякие представления о нормах, в соответствии с которыми все названное мной оказывалось бы ненормальным; во-вторых, необходима была стремительная деморализация общества, делающая подобные метаморфозы такими, которые не вызывают стыда. Современная Украина - это общество, в котором ничего не стыдно. Перспективы у такого общества самые мрачные.

Если же говорить лишь о культурной сфере, то тут, на мой взгляд, мы являемся свидетелями угрожающих процессов. Обретение независимости Украиной было великим шансом ее культурного расцвета: нельзя избавиться от провинциализма, не перестав быть провинцией. На протяжении многих поколений лучшие культурные силы либо «высасывались» из Украины центром, либо покидали ее сами, попросту спасаясь от провинциального удушья, а не потому, что не любили Украину. Поэтому, скажем, Киевский университет отличался от МГУ (ясно, в какую сторону) не потому, что был украинским, а не русским, но потому, что был расположен всего лишь в «столице союзной республики» и лучше быть не мог. Имперский «пылесос» создавал пропасть между «республиками» и метрополией. Остановить этот процесс и самосохраниться можно было, лишь обретя полную независимость, оставшись «наедине с собой». Украина сделала этот шаг. Исторический шанс был получен. Но вот распорядилась им она, по меньшей мере, странно. Уйдя из Союза, она словно законсервировала культурное состояние, предписывавшееся ей положением в империи. Причем, не успев законсервироваться, стала моментально обнаруживать признаки протухания. Исход из советского культурного пространства не сопровождался постановкой собственных культурных задач подобающего стандарта. Пребывание в империи, при всех явно губительных последствиях для национальных культур, задавало этим культурам и некую планку требований, способность к преодолению которой объясняла, почему тот или иной поэт или художник живет в Москве, а не в Ханты-Мансийске. Живя в одной стране с Ахматовой и Пастернаком, нужно было стать Линой Костенко или Васылем Стусом, чтобы не постесняться назвать себя поэтом. Будучи членом Союза кинематографистов вместе с Тарковским, нужно было быть Параджановым, чтобы называть себя режиссером. Хачатурян, Лиепа, Габриадзе, Банионис, Исакадзе - эти люди работали в едином культурном поле, и с их существованием не мог не считаться ни один уважающий себя композитор, танцор, режиссер, актер, музыкант, независимо от его национальности. Если есть они - то кто же я, должен был спросить себя любой мало-мальски уважающий себя человек, пытающийся чего-нибудь достичь на их поприще. Так формировался стандарт, заставлявший, трезво оценивая себя, стремиться к его достижению...

Украина ушла из имперской системы координат, с легкостью «сбросив со своих плеч обузу стремления соответствовать «всесоюзным» (теперь уже иностранным) стандартам. Действительно, не сравниваем же мы себя ежечасно с Шекспиром, Рембрандтом, Бетховеном и прочими иностранцами. В этой ситуации от нации и ее лидеров зависел культурный выбор страны: либо, уйдя из СССР, мы поднимем уровень требований к себе еще выше, дабы наше освобождение получило культурное оправдание истории, либо объявим нормой доставшееся нам в качестве наследия провинциального осколка империи. Случилось последнее. Все вдруг оказались первыми, единственными и лучшими. Создается впечатление какого-то безумного сговора, когда все хвалят друг друга, словно закрывая глаза на то, что они хвалят. С серьезными лицами возносятся хвалы телесериалу, являющему в своей беспомощности ярчайший образчик антикино. Он объявляется шедевром потому, что на него было выделено мало денег! Да кого интересовало, сколько денег было выделено на «Каменный крест» или «Покаяние»? Украина, в лубочный образ которой кроме шаровар и сала совершенно справедливо входит и «співочість», буквально терроризируема людьми, под фонограмму имитирующими пение. Формируется какая-то культура навыворот. Где еще полный распад системы образования мог бы сопровождаться столь стремительным ростом количества «университетов» и «академий»? Подобная борьба за громкие имена свидетельствует о массовом распространении свойственного примитивным обществам вербального фетишизма: в именовании видят какую-то магическую силу, способную превратить желаемое в действительное. Этому сопутствует буквально маниакальная страсть к получению званий, наград и степеней. Многочисленные рейтинги и конкурсы, проводимые все теми же артистами разыгрываемого в Украине водевиля, напоминают какую-то культурную параолимпиаду. За стремлением побеждать в рейтингах, становиться «человеком года» словно скрывается страх услыхать детский крик: «а король-то голый!». Украина переживает эпоху господства мнимых величин. Все это возможно при полной утрате чувства нормы и нежелании мерять себя объективной меркой. Надеюсь, что это болезнь роста. И в то же время я очень обеспокоен тем, что наши поющие завклубами собирают полные залы молодежи, готовой принять эту модель поведения, сделав ее своим жизненным выбором. Если это произойдет, боюсь, Украина утратит свой культурный шанс. Надеюсь, мы сможем этого избежать, и эти надежды я связываю с молодежью, которая сегодня заполняет не только стадионы с предвыборной «раздачей слонов», но и университетские аудитории. Дай Бог, чтобы они стали и взыскательнее к себе, и моральнее представителей карикатурной «элиты», чье появление на экране вызывает у наших детей одно желание: выключить телевизор.