Слепой художник Дмитрий Дидоренко: "Возможно все"

Дмитрий рисовал с раннего детства - много, всегда и везде. Получил образование в Харьковском художественно-промышленном институте по специальности художник-конструктор - на курсе был одним из самых талантливых. К 23 годам состоялся как акварелист городских пейзажей - продано и распространено 700 пейзажей.

А потом случилась трагедия: участвуя в поисковой экспедиции, юноша подорвался на немецкой мине, был тяжело ранен, контужен и полностью потерял зрение.

Потеря зрения - трагедия для любого человека. Для художника же может стать настоящей катастрофой, особенно если он - колорист. Однако Дмитрию Дидоренко это не помешало продолжать заниматься любимым делом, стать художником мирового класса по международной классификации, членом Международной федерации художников при ЮНЕСКО, попасть в две энциклопедии - Энциклопедию современной Украины и немецкую "Всеобщую энциклопедию искусств. Изобразительные художники всех времен и народов", в "Книгу рекордов планеты", стать лауреатом одной из самых престижных в области изобразительного искусства премии А.Куинджи, а также обладателем других наград. Его работы выставлены в музеях, галереях и частных собраниях 19 стран мира.

О Дмитрии Дидоренко раньше много писали - около 700 статей в газетах, журналах, альманахах, сняты документальные фильмы. Примерно до 2007 года. Потом шум несколько поутих. Первая картина Дмитрия после потери зрения называлась "Самый длинный путь начинается с первого шага". И сегодня 50-летний художник не останавливается, продолжая творить и удивлять в самых разных жанрах, темах и настроениях. Искусствоведы, описывая его работы, основной упор делают на потрясающую светоносность его полотен. Заряжая зрителей оптимизмом и буйством красок, среди которых нет черного цвета, Дмитрий называет свой уникальный стиль "эмпусибль" (от французского "это невозможно") и самим своим творчеством опровергает мысль о том, что есть что-либо невозможное для того, кто по-настоящему чего-то хочет.

Сегодня немало ребят возвращается с войны, потеряв веру в себя. Возможно, история слепого художника Дмитрия Дидоренко поможет им укрепиться в любви к жизни, которая не заканчивается с потерей зрения, и в верности своей мечте и призванию.

- Дмитрий, что произошло тогда, в 1991 году? Как вы потеряли зрение?

- Меня всегда привлекала Вторая мировая война. С детства на полях я искал и собирал ржавчину, фронтовую "бижутерию". Однажды нашел в патроне предсмертное письмо сержанта Матченко, адресованное тому, кто его найдет. Решил, что должен передать письмо его родным. Начал искать.

Это было в 1983 году, я еще учился в школе. А через пять лет, вернувшись из армии, с другими активистами при Центре физического и военно-патриотического воспитания мы организовали движение по поиску незахороненных останков солдат, погибших во Вторую мировую в Харьковской области. Экспедиции собирали человек по 50. Был свой транспорт. К нам были прикомандированы саперы. Искали незахороненные останки, сверялись со списками в Подольском архиве. Если были зацепки, разыскивали родственников и перезахоранивали останки. Это была основная наша функция. Попутно нам попадалось достаточно много взрывоопасных предметов. Двое раненых и двое убитых в экспедиции, к сожалению, тогда были обычным делом. Шум никто не поднимал. Можно было получить 5–10 лет лишения свободы.

В 1991 году я был участником и организатором одной из поисковых экспедиций, и подорвался на немецкой мине. Увидев, что она сейчас взорвется, бросился на нее, чтобы защитить ребят, находившихся рядом. Пострадал один я. Был контужен, тяжело ранен - получил 75 осколков, потерял зрение.

- Процесс реабилитации длился долго? Пережить потерю зрения тяжело любому человеку, а художнику - особенно.

- Я отказывался понимать, что это так. Сначала мне нужно было срастись. Неделю я провел в реанимации, две - под капельницей. Месяц просто лежал в госпитале. Потом потихоньку начал учиться ходить, ухаживать за собой. На это ушел еще месяц. Еще два месяца пытался понять, как мне жить дальше и что для этого нужно делать.

Вот за эти четыре месяца и вызрела мысль: нужно продолжать дальше. Жить и рисовать.

- Кто-то был рядом с вами все это время? Поддерживал, помогал?

- Вместо меня никто не жил. Конечно, когда я был в реанимации, меня с ложечки кормила мама. Ежедневно приходили четверо-пятеро друзей. Если трое, то казалось, что меня все бросили.

Если человек прожил жизнь и на день рождения ему никто даже не позвонил, нужно хорошенько задуматься: почему так получилось? У меня в реанимации сидело пол-Харькова. Я завел трехлитровую банку спирта, сок в пакетах, икру. Я всем наливал, веселил, вводя людей в шок своим оптимистичным настроем. Многие удивлялись. Особенно мужчины. Кто-то говорил: "Молодец. Как тебе это удается? Я б на твоем месте повесился". Женщины воспринимали это легче.

Те, кто раньше помогал потратить деньги на развлечения, разбежались, как мыши. Настоящие друзья остались.

На самом деле неважно, что я ел и на какой простыне тогда лежал. Выжил я благодаря тому, что реализовался. Реализация дает волю к жизни. Помимо рисования, я занимался бизнесом, у меня были счета в банках, мы много чего строили. И вдруг все это оборвалось. Бизнес развалился, начались разборки. Меня не тронули, наверное, из суеверия - потому что слепой. Я не пережил бы все это, если бы не был реализован. Кровь по моим жилам потекла снова, когда через четыре месяца я потихоньку начал рисовать.

Ребятам, которых сейчас привозят с фронта, нужно помнить: никто никому ничего не должен. Надо постараться сделать так, чтобы не ты шел к сильным в роли просителя, а они к тебе. Постараться стать нужным, незаменимым.

Когда-то в одном интервью я сказал, что "отсутствие зрения не является уважительной причиной не рисовать. То, на что мне до ранения было достаточно
40 минут, я могу сейчас рисовать неделю. Условия неравные, схватка неравная. Но в картине не должно быть видно пота, грязи, злобы, сарказма, желчи, крови. Зритель - человек уважаемый, и нельзя наказывать его своими комплексами, проблемами или психотравмами. Наоборот, нужно, чтобы все грязное оставалось в банке, где кисти моем, а все чистое - не холсте".

Сегодня, глядя на мир вокруг, понимаю, как актуальна эта тема. Есть вещи, с которыми мы должны справиться сами, это наш путь, наша задача. А есть то, чем нужно делиться с другими: хорошим настроением, светом, любовью.

Верю, что в Украине все будет хорошо. Потихоньку, каждый на своем месте, мы сделаем это. И сейчас уже тем, кто наверху, все труднее воровать и не выполнять свои обещания.

- Из ваших слов я делаю вывод, что происходящее в стране не оставляет вас равнодушным?

- Когда был Майдан, я работал с населением по радио. Звонил и говорил: "Гепа - враг и вор". Когда в Харькове были майданы, выходил и делал, что мог.

До 2015 года ездил в прифронтовую зону - куда кто из волонтеров брал. Возил свои картины. Но все было не так, как мне представлялось - "Синий платочек", Шульженко… И, возможно, измученным в окопах ребятам мои картины не сильно были нужны. Но я делал, что мог.

- Кроме картин, вы еще чем-то занимаетесь?

- Много чего выращиваю у себя дома. Вот и сейчас разговариваю с вами из лесу - пришел земли набрать. Могу себе позволить ее купить, но люблю гулять по лесу.

Пописываю романы. На сегодняшний день их четыре - военно-исторический, автобиографический…

Люблю путешествовать. Новые страны, города и культуры насыщают новыми энергиями и новыми качествами.

Много чем занимаюсь. Я уже достаточно обеспечен. Но хорошо помню, что мне все Богом было дано бесплатно. Очень много людей участвовали во мне бескорыстно. Гюго говорил о трех принципах существования: о семье, отчизне и человечестве. Я в бесконечном долгу у человечества.

- Я видела телесюжет о вас. Ваша техника рисования очень сложная…

- Свои картины я создаю руками, используя сложную систему лекал, которые выглядят как одноразовые трафареты. Их я вырезаю из ватмана и фиксирую клеем на ребре планшета. Поочередно используя, я отбрасываю их за пределы картины. В дальнейшем, для ориентировки на плоскости, могу приложить их назад и проверить расположение пятна. Практически, я отсекаю все ненужное, оставляя то, что хочу выразить цветом. Потом многослойные трафареты отпадают, как ненужная шелуха, и на свет появляется картина. Вот и все.

В картине я использую до трех тысяч оттенков цвета, и мне доступна любая сложность композиции. Цветовое решение я составляю, используя около тысячи баночек, расставленных в коробках. Мерной ложкой и кистью делается точная дозировка и расфасовка краски по коробкам. В каждой коробке находится по 12 оттенков учтенного цвета, которые я запоминаю. На одну картину уходит от 230 до 650 часов работы.

Чудом я считаю то, что остался жив. Это для меня настоящее чудо, как и жизнь вообще. Все остальное - это работа. Работа рук, ума, души - каждодневный труд ради того, в чем ты видишь смысл своего существования.

- Долго искали собственную методику?

- Нет. В одно прекрасное утро я просто почувствовал, узнал, как это можно сделать. Мне вдруг стало понятно, как я могу продолжать быть художником, несмотря на слепоту. Кто мне это подсказал - Бог, опыт, желание жить, - не знаю. На следующий день я просто сел и начал работать. Глаз, чтобы бояться, у меня уже не было, остались только руки, готовые делать. Главное, чтобы было желание что-то делать.

Я бывал в реабилитационных центрах для людей, страдающих от алкогольной и наркотической зависимости. Патриотизм ведь не только в том, чтобы гранату в танк бросать, но и в том, чтобы вот таких ребят вытаскивать с того света.

Основная характеристика этих ребят - они не хотят ничего делать собственными руками. Хотят, чтобы кто-то что-то сделал за них, даже чай им заварил. Но дело в том, что когда вместо человека кто-то проживает какую-то часть его жизни, то он будет проживать за него и счастье, и любовь, и все остальное.

Надо использовать свои руки, ноги, зрение или даже его отсутствие, чтобы жизнь продолжалась. А чтобы она была привлекательной для других, ты должен быть интересен сам себе. Это мое жизненное кредо: быть интересным самому себе и другим.

- У меня сложилось впечатление, что сначала появляется рассказ, а потом картина. Это так?

- Нет. Бывает по-разному. Иногда сначала появляется изображение, а потом я подбираю название. Иногда первой появляется аннотация. А бывает, что перед засыпанием у меня случаются две-три слайдовые вспышки. Я вскакиваю с постели, чтобы записать хотя бы пару вводных слов, запомнить это изображение, и только потом иду спать. Картина и сознание вырастают одновременно, деревом.

- У вас бывает зрительный голод?

- Да, бывает. Вот сейчас вы мне напомнили, что я не вижу, и сижу с ведром на голове. Но, бывает, проходит месяц, два, а я об этом не вспоминаю.

А есть еще гурманы, которые любят посмаковать сыр, мясо или вино. Им мало рассказать об этом или увидеть, как кто-то рядом это ест. Им нужно ощутить вкус. У меня точно так же. Со своим ведром на голове я вижу приблизительно так же, как и все остальные. Ведь на самом деле люди ничего вокруг себя не видят. Ходят, как электрички в туннеле.

Я точно так же могу не видеть чего-то. Этот информационный зрительный голод я утоляю во снах. Там я все рассматриваю, мне интересна каждая веточка, букашка, выражения лиц людей. Слава Богу, мне оставлен этот аккумулятор для подзарядки каждую ночь.

- Есть ли у вас любимая картина?

- Конечно, нет. Это все равно, что спросить, какой у вас любимый зуб. Любить одну картину больше другой я не могу. Другое дело, что можно одной картиной меня представлять на любом аукционе - она всем нравится. А есть картины на любителя, например, "Дорогу осилит идущий". Это картина музейная, над ней надо думать. А люди часто не любят думать. Ее могут не понять, к примеру, и любители классики.

- Как вы сами определяете свой стиль?

- Поскольку его не могут определить даже искусствоведы, я его называю "эмпусибль". Не от английского impossible, а от французского - "это невозможно". Когда человек приходит на выставку (а обо мне не так много людей знает) и видит картины, то первая реакция, как правило: "Это невозможно!"

А с точки зрения невозможности того, что изображено на картинах, бывает, что я рисую какие-то вещи, которые невозможны - либо они не должны быть в тех местах, где есть, либо так просто не бывает. Мой отец всегда делил людей на тех, у кого есть полет мысли, и тех, у кого нет. Я рисую для тех, у кого полет мысли есть. А может быть, полет мысли проснется и у тех, у кого его нет, если показать им воздушный коридор, в котором они смогут полетать.

На самом деле возможно все. Очень важно быть благодарным за все, что происходит. Пытаться, во всяком случае. А для этого нужно видеть общую картину. И не бояться жить. Как говорил Рузвельт, решайте вопросы в том месте, в котором находитесь, теми средствами, которые вам даны, и в то время, в которое это происходит. Нужно просто брать и делать.

- Вы счастливый человек?

- Думаю, да. Но для каждого счастье означает разное. Для меня это - своевременность. Когда все происходит тогда, когда нужно. Но зная это, вы не понимаете, что счастливы. Ощущение счастья приходит, когда эту своевременность вы получаете чуть-чуть раньше, чем предполагали. А помочь понимать эту своевременность можно, просто радуясь тому, что вы имеете. Вот я сейчас говорю с вами. И понимаю, что это очень вовремя, и что позади много чего хорошего, а впереди - целая прекрасная осень. И нет ничего такого, из-за чего стоило бы переживать и ворчать. Все на самом деле не случайно. Во всем есть закономерности. Я подорвался на мине не случайно, а закономерно, потому что бывал в тех местах, где это могло произойти, и сознательно рисковал. Точно так же не случайно, что у меня есть успех, что мои картины продаются, и я внесен в две энциклопедии. Это - ежедневный труд, когда маленькие победы складываются в большие.