Севгиль Мусаева. Инструкция по работе с болью

Кризис украинской журналистики, профессии, обожженной Майданом и войной, застрял внутри каждого из нас. Мы мучаемся собственными фантомными болями, ставим диагнозы себе и коллегам, делаем примочки, принимаем успокоительное и думаем, что как-нибудь вырулим в одиночку.

Не вырулим. Без хирургического вмешательства теперь не обойтись. Но проблема в том, что хирурги - мы сами. Как бы ни дрожала рука от страха, и как бы ни болело сердце от правды.

Очевидно, что на уже хронические пороки нашей медиасферы, связанные с цензурой собственников, джинсой, черным политическим киллерством и конформизмом эпохи постправды, наложились острые симптомы последних пяти лет. Отказ от журналистских стандартов "потому, что война"; потеря монополии на информацию в пользу соцсетей; добровольная сдача блогерам и активистам экспертной функции; зацикленность в рамках патриотичного хаба Фейсбука, присвоившего себе право на правду; соглашательство с повесткой дня, навязанной властью, как частью того же патриотичного пула Фейсбука; игра в элитарность, усугубленная головокружением от успеха влиять на судьбы страны, при демонстративном игнорировании региональных журналистов как класса, и, как следствие, - утрата доверия аудитории… Из всего этого - не-воз-мож-но вырулить в одиночку.

Севгиль Мусаева стала участником Стипендиальной программы для журналистов фундации Nieman при Гарвардском университете. Куда ежегодно для обучения отбирают 12 иностранных и 12 американских журналистов, которые в течение года посещают классы разных школ Гарварда, обсуждают вызовы медиасферы, и отвечают на главный вопрос своей профессиональной деятельности: "Почему я делаю то, что делаю?"

…Севгиль Мусаева вместила в себя Крым, Украину, журналистику и редакторство в "Украинской правде". Достаточно большой груз для 30 лет. И достаточно ответственный кусок работы, чтобы профессионально говорить о проблемах, с которыми мы столкнулись. Я получила удовольствие от этого разговора. А еще - шок от личной истории этой молодой женщины, журналистки, украинки, крымской татарки, которая заставила меня стыдиться того, что происходило с нашим обществом всего каких-то 15 лет назад. Да, собственно, в той или иной форме происходит и сейчас.

О личном кризисе, неравенстве и новом изгнании

- Севгиль, всегда есть точка в судьбе, когда ты чувствуешь тот самый главный поворот, который и определит твою дальнейшую дорогу. Ты наблюдательна в этом смысле?

- Мне было 16 лет, и я уже была увлечена журналистикой, когда случился конфликт вокруг острова Тузла. Тогда в мой Богом забытый город Керчь - между двух морей - приехали журналисты разных украинских и российских изданий и телеканалов. Вот тогда я в первый раз остро почувствовала разницу в освещении одного и того же события журналистами двух стран. И сегодня, возвращаясь назад, вместив в себя то, что произошло с нами за эти пять лет, я начинаю четко понимать природу вещей. Осознавать то, что с нами сегодня происходит, находить истинные причины событий и видеть их последствия.

Как раз недавно я читала Уолтера Липпманна, одного из авторов концепции общественного мнения, который рассказывает о природе новостей и природе истины.

Новость - это сигнализация о событии. Ее посыл - ограничен. А вот поиск истины - достаточно длительный процесс, в котором должны участвовать и журналисты, и общество. Проблема как раз в том, что зачастую мы воспринимаем новость как истину. Произошла подмена понятий. И эту подмену осуществили в том числе мы сами, журналисты. На момент моего отъезда на учебу в начале 2018 года я как раз была сфокусирована на этой теме.

- Считаешь, что большинство медиа разучились работать вдлинную?

- В каком-то смысле. Мы перестали откликаться на запрос общества, понимать, о чем с ним говорить. Журналистика в какой-то момент стала вещью для себя. Плюс социальные сети, влияние которых очень сильно подорвало основу социального института четвертой власти. Плюс понимание того, что 85 процентов украинского медиарынка контролируется олигархами. В результате чего украинские медиа стали весомой составляющей политической коррупции. Вот это знание на фоне ощущения потери доверия у некогда стабильной аудитории поставило меня в тупик.

- Ты поехала в Гарвард за рецептами?

- Хуже. Я поехала с чувством, что теряю интерес к профессии. Получилось так, что мой личностный кризис совпал с профессиональным. И все это на фоне того, что журналистика вообще глобально переживает драматичный этап. Я думала: что мне делать дальше? Однако вернулась с очень глубокой верой, что журналистика важна и нужна. Особенно в это, не хочу сказать страшное, пусть будет странное время и для нашей страны, и для мира. Эти полтора года помогли мне многое понять о своей стране и о мире, а главное - о месте Украины в этом мире. Почувствовать, насколько мы зациклились на себе, закрылись в своем мыльном пузыре и не понимаем, как меняется мир вокруг. После всего случившегося с Крымом, Донбассом нам кажется, что мир вращается вокруг нас. Но это не так. Сегодня вижу свою функцию как журналиста объяснять это людям. Помочь им разобраться в том, кто мы такие, куда движемся и с чем. В контексте общемировых, а не только собственных представлений.

- А ты уже разобралась с тем, кто ты сама?

- Наверное, чтобы ответить на этот вопрос, мне нужно немного рассказать об истории моей семьи. Моей бабушке было 18 лет, когда ее депортировали из Крыма. Мои родители родились и воспитывались в депортации. В 1989 году крымским татарам наконец-то разрешили вернуться в Крым. Мне тогда было два с половиной года, моей младшей сестре - всего шесть месяцев.

Интеграция крымских татар в общественную жизнь Крыма происходила очень болезненно. Нас не принимали. Считали экстремистами, представителями чужой веры и культуры. Люди были уверены, что мы будем претендовать на их дома, отбирать землю. Что, безусловно, наложило отпечаток как на карьеру моих родителей, так и на мое детство. Родители так и не смогли найти работу по специальности. Папа пошел работать на завод бетонных изделий, а мама - на комбинат хлебопродуктов. Когда пришли 1990-е и задержки зарплаты, родители решили заниматься своим хозяйством и так выживать. У нас было две коровы. Позже отец создал небольшой бизнес по продаже зерна. Мы с сестрой с детства помогали родителям по хозяйству.

- Севгиль, я прочитала много твоих интервью, и, если честно, мне было очень больно и неловко читать твои слова об отношении к тебе в школе. Я не думала, что интеграция была до такой степени жесткой.

- Я была единственной крымской татаркой в классе. В начальной школе я столкнулась с дислексией, поэтому первые шаги давались мне очень непросто, а учителя говорили родителям, что я - неподготовленный ребенок. К этой проблеме добавилась еще и дискриминация по национальному признаку. По-видимому, дети слышали дома от родителей какие-то страшные рассказы о крымских татарах и откликались на них в школе своим отношением ко мне. "Ты не крымская татарка, а узбекская, потому что родилась в Узбекистане" - самое безобидное. Как, впрочем, и реплика на уроке географии на картинку, где по заповеднику Аскания-Нова бежит стадо ланей: "Это крымские татары убегают из Крыма".

О более жестком случае я смогла рассказать моей маме только в 30 лет. Была большая школьная перемена, и одноклассник шел за мной по коридору. Потом он вдруг ударил меня между ног. Я упала. А он сказал: "Это чтобы крымские татары не размножались, и чтобы на планете было меньше таких ублюдков, как ты". Это очень глубоко сидело... Недавно по соцсетям выяснилось, что он воевал на востоке Украины за ДНР-ЛНР. И это тоже символичная история, которая не столько обо мне, сколько о нашем обществе.

- И все это было в конце 90-х… Я не знаю, что сказать… В какой части своего нутра ты носишь следы этих словесных и физических ударов?

- Понимаешь… сейчас начну плакать… Просто мне всегда хотелось доказать, что крымские татары - это полноценные люди. Что я - полноценный человек. И многое из того, что я делаю сегодня, - это тоже для того, чтобы нас воспринимали как полноценных людей, которые вернулись на свою землю, и хотят здесь жить и развиваться… Мой куратор программы в Гарварде подарила мне книгу "Второй пол" Симоны де Бовуар и сказала: "Севгиль, многое из того, что ты делаешь в своей профессии, - это о различии, а еще - о неравенстве. Потому что из всех присутствующих здесь ты, наверное, чаще всего с этим сталкивалась, и больше остальных о неравенстве переживаешь". Наверное, она права. Во мне говорит моя личная история, история моей бабушки, родителей, всего моего народа, который, вопреки обстоятельствам, сохранил свой культурный код и идентичность.

- Как ты научилась терпеть и справляться с этой постоянной болью? Теперь еще помноженной на оккупацию, на новый, вынужденный уход со своей земли.

- Состав боли изменился. Раньше казалось, что все мои проблемы и нелюбовь ко мне - производная национальности и идентичности. В какой-то момент я даже стала этого стесняться. Но в подростковом возрасте, под влиянием литературы (а мама делала все возможное, чтобы мы с сестрой читали правильную классическую литературу- так был прочитан "Доктор Жеваго" Пастернака и весь Булгаков, Достоевский), я начала по-другому к себе относиться. И отстаивать себя во внешнем мире.

К 2014 году я с этим прекрасно справлялась. Окончила университет, занималась любимой профессией. Однако все, что произошло потом, привело меня в еще более глубокие внутренние пласты, где я осознала, что дело не только во мне, в моем народе, но и в совершенно конкретном месте - в земле, в Крыме. Потому что большая часть крымскотатарской идентичности - это даже не о культуре, вере или языке. Мы связаны с землей. Что, конечно, выглядит архаично, но именно привязка к своему дому, стремление вернуться на свою землю позволили нам самосохраниться. Мама рассказывала, что когда она подростком ходила в Узбекистане в библиотеку и случайно в какой-нибудь энциклопедии натыкалась на строчку, где упоминаются крымские татары, в семье неделю был праздник. Значит, они есть. Значит, их помнят. В семье не стоял вопрос - возвращаться или нет. Все просто ждали этого дня.

Сейчас, пережив все сложности возвращения и интеграции, возродив свои дома, радио, свой телеканал, школы, крымские татары вдруг снова оказались в изгнании. Физическом и моральном. Многие уехали, потому что неприятие оккупации перевесило привязанность к земле. А многие остались, не сумев разорвать эту вновь обретенную пуповину. Но они продолжают страдать, оставаясь там под политическим прессингом и репрессиями. Нас опять загнали в угол, и никто не знает, что будет дальше.

Об ошибках, ложном пузыре Фейсбука и потере доверия

- Драматичная цепочка сейчас сложилась в моей голове. Тебя загоняли в угол в детстве. На твоих, уже взрослых глазах твой народ в очередной раз лишили дома. А сейчас страна, идентичность которой ты на себя приняла, оказалась придавлена войной и оккупацией территорий.

- Украина во мне очень откликается. Я даже сама еще не до конца понимаю - почему. Возможно, корни этого ощущения где-то в 10-м классе, когда я решила, что буду поступать в Киевский университет, начала читать украинскую литературу. Прочла все "Расстрелянное возрождение". Самое большое впечатление на меня тогда оказали "Сад Гетсиманський", "Жовтий князь"… Когда я читала "Сад Гетсиманський", то осознала трагедию украинского народа, которая откликнулась у меня трагедией моего народа. Эти две идентичности с того времени во мне и существуют. Хотя, вспоминаю, как учителя еще в начальной школе в Крыму говорили нам: вы можете не учить украинский язык, мол, это какая-то недоверсия русского, и в жизни он вам не пригодится. На самом деле история украинского народа - это тоже история борьбы за собственную идентичность. За существование. Все сложилось. Киев встретил меня достаточно доброжелательно. На Майдан 2004 года я ходила студенткой Института журналистики. Достаточно рано начала работать.

- Что ты на тот момент уже понимала о журналистике?

- Я понимала, что работаю с правдой. И уже знала, что такое влияние. Еще в десятом классе я написала заметку в областную газету. В результате этого власти отменили закрытие нескольких кружков во Дворце детского и юношеского творчества. Я еще тогда поняла, что этот метод работает, и с его помощью можно добиваться каких-то изменений уже здесь и сейчас.

- Ты нащупала два ключевых инструмента профессии, которыми можно пользоваться абсолютно по-разному.

- Да. И правдой, и влиянием можно пользоваться как в общественных благородных целях, так и в собственных, разных меркантильных. Порой - ошибочно. Но это те вещи, с которыми я столкнулась уже намного позже.

- Какие конкретно события и ситуации позволили тебе познакомиться с "обратной стороной" журналистики?

- Все прекрасно помнят 2004-й. Сначала СМИ задавили "темниками", а потом начался медовый месяц новой власти и медиа. То же самое случилось с медиа и во время второго Майдана. Мы были слишком романтизированы процессами, происходящими в стране. Побеждали горячие сердца, а не холодные головы. Мы думали (и ждали), что здесь и сейчас произойдут большие изменения.

В результате наша гражданская позиция вошла в конфликт с нашей профессией. Ты гражданин или журналист? Нашим утвердительным гражданским ответом потом воспользовалось большое количество не очень хороших людей. А в тот момент, когда мы проснулись и начали выполнять свою работу, нас записали в предатели и враги.

Безусловно, можно находить правильные слова в свое оправдание. Оккупация Крыма, война… Вспоминая это время, чувствую, как по спине бегут мурашки. Отстраниться, встать над схваткой… Сложнейшая задача. В чем-то даже непосильная. Мы увлеклись патриотизмом. Я сейчас вспомнила своего руководителя в Оксфордском университете, с которым писала исследовательскую работу о доверии к медиа. Алан Расбриджер - бывший редактор The Guardian, получивший Пулитцеровскую премию за историю о Сноудене. Газета первой опубликовала документы спецагента ЦРУ. Был большой скандал, и Алана вызвали в британский Парламент с вопросом: зачем все это было нужно? Был и еще один вопрос от парламентария: можно ли после этого считать вас патриотом своей страны? Журналист ответил: "Безусловно. Потому что одна из ключевых ценностей британской демократии - свобода слова. И моя задача - эту ценность защищать".

А мы очень хотели победы здесь и сейчас, и в какой-то момент утратили трезвость взгляда на происходящее. Проблема была еще и в том, что мы оказались не подготовлены к освещению военных конфликтов. Этим в результате воспользовалась Россия, регулярно предпринимавшая фейковые атаки. Но я не люблю сослагательного наклонения и разговоров после "драки". Мы прошли путь, который, возможно, должны были пройти.

Мы старались не говорить о людях, оставшихся по ту сторону фронта на Донбассе. Не говорили о мародерстве и насилии… Я хорошо помню, как зимой 2017-го "Украинская правда" дала материал международной правозащитной организации о случаях сексуального насилия в Донбассе. Я получила десятки писем и комментариев от граждан и упреки от коллег - дескать, сейчас не время об этом писать. Терпимость к иному мнению достигла критично низкой отметки.

Мне вообще кажется, что украинская журналистика разделилась на время до публикации списков сайта "Миротворец" и после. После оккупированные территории и проживающие там люди оказались отрезанными как от украинских, так и от иностранных медиа. Мы стали работать в новостной повестке Генштаба, о чем я говорила в самом начале. Глубже почти никто не копал. Истину почти никто не искал. А потом читатель просто привык к войне.

- У нас с тобой похожие ленты в Фейсбуке. В какой-то момент у меня возникло стойкое ощущение, что этот наш высокоинтеллектуальный хаб, объединивший активных блогеров, журналистов, активистов и политиков определенного плана, присвоил себе право на "правильную" правду. И те, кто эти условия не принимает, автоматически выпадает из этого объединения патриотов. И неважно, что часть журналистов это давно понимает. Важно, что продолжает молчать и сталкивать в маргинес говорящих и думающих иначе.

- Мы начали ориентироваться на Фейсбук во время Революции Достоинства. И этому было свое объяснение. Олигархические медиа по-разному освещали события, поэтому на каком-то этапе украинские независимые медиа сами легитимизировали информацию соцсетей и конкретных блогеров - очевидцев многочисленных событий, которые они описывали в своих постах. Нам не хватало собственных ресурсов, чтобы охватить все происходящее в стране на тот момент. И потому мы не видели ничего плохого в использовании в своей работе информации из соцсетей.

Со временем этот подход сыграл с нами злую шутку. В какой-то момент стало очевидно, что некоторые люди могут преследовать не совсем благородные цели. При этом они уже имели огромную аудиторию подписчиков и начали формулировать свою правду. Но каждый имеет право на свое мнение, а не на свои факты. Аудитория Фейсбука просто не уловила манипуляций, и множество людей оказались в своем информационном пузыре, частью которого стали и представители медиа, сгруппировавшиеся там еще в момент Революции Достоинства. В этом сообществе приемлемой стала только та точка зрения, которая резонирует с общей.

- Как результат - рождение этой стыдной истории про 25% "элиты" и 75% "люмпена".

- Результаты президентских выборов были очевидны и понятны. Граждане оказались за пределами этого пузыря и жили своей жизнью. Искали ответы на вопросы, которые за пять лет не получили ни от власти, ни от медиа. Это касается и Майдана, и войны… Здесь свою роль сыграли ведущие олигархические телеканалы, которые предлагали своим зрителям упрощенные и манипулятивные подходы к решению сложнейших вопросов.

И дело не в образовании, не в уровне культуры, к чему в растерянности стала апеллировать активная часть украинского Фейсбука. Цифры говорят сами за себя: по состоянию на зиму 2019 года в Фейсбуке было зарегистрировано около 13 млн украинцев. Это чуть больше 30% населения страны. Эта цифра многое объясняет, правда?

- Наверное, можно понять, почему весомая часть "элиты" пять лет назад
вышла на Майдан и ценой своей жизни сделала революцию, а теперь так легко позволила себе закрыть глаза на гигантские провалы постмайданной власти и Порошенко. Потому что свои. Но при этом какой удар получила наша профессия, все еще зажатая в тиски в тиски Фейсбука?

- Совершенно конкретный удар - мы утратили живой и честный диалог с людьми. И это важно, потому что сейчас мы как раз пытаемся разобраться в том, о чем вообще журналистика. Ведь если раньше мы были условными арбитрами между обществом и властью, то сегодня, почувствовав силу своего влияния (а Фейсбук действительно формирует повестку), переориентировались исключительно на власть. Мы углубились в структуры власти, говорим о группах влияния во власти, расследуем коррупцию во власти, пересчитываем дома и машины ее представителей, читаем декларации чиновников… Все это важно.

Но при этом плохо получается вспомнить какое-то серьезное расследование, касающееся проблем общества. Однако все эти рассказы, условно говоря, о Кононенко и Грановском, имеют очень ограниченную аудиторию. И это еще один пузырь, в который мы сами себя добровольно заключили. Думаю, это должно измениться. Темы материалов, которые берут сейчас основные зарубежные журналистские премии, - не о политике и коррупции, а о медицине, экологии, проблемах общества.

- Проблема в том, что такие расследования есть, но на них не очень большой спрос. Проверено - "Зеркалом". И еще - об этом достаточно пишут те же блогеры. Мы буквально вчера говорили на эту тему с коллегой и пришли к выводу, что за последние пять лет медиа уступили Фейсбуку еще и функцию экспертности. Если исходить из твоего тезиса о природе новостей, то, формируя свою "правильную" правду, блогеры отобрали у нас монополию на информацию. А вот то, что они стали экспертами во всех сферах, к которым медиа продолжают обращаться за комментариями по любому поводу, - это уже удар поглубже. Так можно вообще потерять из виду истину.

- Сто процентов. Но надо сказать, что здесь мы полностью резонируем с мировыми трендами, где люди стали ориентироваться не на брендовые медиа, а на конкретные фамилии. Мы живем и работаем в новой реальности постправды. Где эмоциональная составляющая куда важнее трезвого восприятия и оценки фактов, где ложь и полуправда побеждают. С развитием социальных сетей количество носителей информации увеличилось в несколько раз, а вот возможностей отличить ложь от правды по-прежнему мало. У нас все больше информации и все меньше времени для ее анализа. В этих новых условиях включается эмоциональный анализ. Мы решаем верить или не верить, основываясь на уже сформированных убеждениях и эмоциональном отношении, не взвешивая за и против.

К тому же Фейсбук и другие социальные сети помогают нам формировать свою реальность в зависимости от наших предпочтений. Лайк- это алгоритм, который формирует выдачу новостей и информации, бан - инструмент, который мы используем, если какая-то информация противоречит нашим ценностям и убеждениям. Используя эти инструменты, мы в один прекрасный день оказываемся в информационном гетто и пузыре. Мы придумываем мир вокруг себя и свой собственный. Спросите себя: как образ, из тех, что вы создаете и поддерживаете в социальных сетях, соответствует тому, что действительно происходит с вами в реальной жизни?

- Причины разные, а тенденции одинаковые.

- Да. К примеру, Трампу сегодня не нужны лояльные медиа, потому что у него есть Твиттер. Украинцу тоже кажется, что ему не нужны брендовые медиа, потому что он быстрее прочитает пост Авакова на его личной странице, нежели будет ждать пока этот же пост в формате новости опубликует "УП" или ZN.UA. То есть доверие к конкретному блогеру или журналисту сегодня больше, чем к традиционному изданию.

О борьбе за правду, внутреннем расколе, страхах и надеждах

- Гарвард выписал тебе рецепт возвращения доверия?

- Да нет же! Рецептов нет. Но история медиа, как посредника между обществом и властью, подходит к финалу. Успех медиа в будущем будет зависеть о того, как они будут формировать горизонтальные связи со своими читателями и зрителями. Смогут ли позволить читателю влиять на контент и принимать участие в его создании. Успешные истории подобного рода уже реализуются в зарубежных медиа. И если раньше мы, будучи экспертами и монополистами правды, разговаривали с аудиторией с позиции высоты, то теперь придется спуститься с небес на землю и научиться разговаривать с читателями с позиции вытянутой руки (диалога), чтобы понять их интересы и проблемы.

- А соцсети? Где кнопка, нажав которую, можно отстроиться от общего потока неподтвержденных, а зачастую и просто придуманных фактов?

- Весь этот год в Гарварде на классах мы абсолютно серьезно рассматривали вопрос законодательного регулирования Фейсбука. И сам Цукерберг тоже, кстати, выступает с этой идеей.

Как ограничить распространение фейковой информации, а также участие соцсетей в политической агитации? В Америке не хотят повторения избирательной кампании Трампа 2016 года.

Еще одна ключевая проблема в топе - поиск оптимальных бизнес-моделей для функционирования медиа, а также монетизация СМИ. Вопрос достаточно дискуссионный. Если центральные медиа в той же Америке финансово чувствуют себя неплохо, внедряя технологии оплаты за получение качественной информации и пр., то сфера локальных новостей медленно умирает. Все локальные медиа сейчас находятся в поиске форм выживания. Если исчезнут местные медиа, строительство прямых отношений с аудиторией будет невозможно. Разрыв между читателем и медиа станет еще более ощутимым.

Остро стоит вопрос возвращения к общеизвестным журналистским стандартам. С развитием соцсетей люди потеряли понимание, что такое вообще профессиональная новостная организация. Общество воспринимает соцсети как неотъемлемую часть медийного процесса. Нам придется объяснять заново, что такое журналистика, как мы работаем с источниками и почему иногда не можем их раскрывать. Еще одна опция возвращения доверия аудитории - должность новостного омбудсмена. Это абсолютно независимая от редакции персона, которая рассматривает жалобы читателей на ошибки. Когда The Guardian пошла на этот шаг, было очень много скепсиса от других изданий. Никто не хотел рассказывать о своих ошибках. Но со временем во многих британских медиа появилась эта должность.

- Речь идет о жесткой борьбе за правду между медиа и соцсетями?

- Безусловно. И это актуальная тема для откровенной дискуссии в украинской медийной среде. Я ехала в Оксфорд в том числе и за ответом на вопрос, как нам объединить наше поляризованное общество. А оказалась в Британии "Брекзита" и растерянных британцев. В Штатах я поняла, насколько поляризовано американское общество, где существует Америка CNN и Америка Fox News.

- Как ты можешь охарактеризовать нашу медиа-среду? Чем она дышит? Что переваривает? Какие смыслы воспроизводит?

- Достаточно разношерстная среда. Амбициозная. Есть такое ощущение, что у нас, особенно в журналистике расследований, идет какое-то негласное соревнование: кто раскроет самую большую аферу власти? Я понимаю, что в каком-то смысле формированию такого мейнстрима помогла еще в 2000-е "УП". Но все-таки нам стоит понять: расследовательская журналистика не может быть исключительно антикоррупционной, и повестка сильно изменилась. Не хватает элементарных профессиональных пояснений.

К примеру, пять лет страна сотрудничала с МВФ, и все население внимательно следило за судьбой следующего транша. Вдруг вернулся Коломойский и заявил, что Украина может обойтись без МВФ. И вообще, дефолт - это не так уж страшно. Люди, не понимая сути проблемы, ему поверили. Наша задача - аргументированно пояснять природу вещей.

- Ты можешь аргументированно пояснить, почему столичная журналистика как-то совсем не пересекается с НСЖУ, где оказался сосредоточен весь региональный срез? С одной стороны, можно говорить о низком качестве региональных медиа, порой достаточно жестко зажатых местными властями и собственниками. С другой - ты сама сказала, что медленное умирание в Америке или демонстративное игнорирование у нас регионального компонента медиа - это прямой отказ в диалоге тому самому читателю и зрителю, доверие которых мы так отчаянно собираемся возвращать. Так или иначе, но они ближе к народу.

- Нашу столичную медийную среду не могут объединить даже трагические события. Когда убили Павла Шеремета, у меня не было ощущения какой-то масштабной поддержки и единения. Хотя это могло бы стать поводом для совместных расследований, журналистских акций и заявлений. Опять-таки, вот это ложное "не раскачивайте" в рамках все того же патриотичного хаба в Фейсбуке, как по мне, стало причиной.

Что касается какой-то синергии всего журналистского сообщества страны, то у части фейсбучной столичной журналистики за последние несколько лет образовалась корона, которая иногда мешает повернуть голову и посмотреть по сторонам. Часть столичных журналистов, вероятно, воспринимают НСЖУ, как нарратив из советского прошлого, который так и не смог трансформироваться в современную организацию, отстаивающую интересы журналистов. Часть правды в этом, конечно же, есть. НСЖУ в настоящее время не является репрезентативным органом всего журналистского сообщества. Возможно, и сам НСЖУ не сильно стремится к диалогу. На самом деле, это улица с двухсторонним движением. А вообще, тебе не кажется, что тут еще и много амбиций?

- Кажется.

- Головокружение от успехов у столичного медиасообщества случилось как раз в 2014 году. Когда стало очевидно, какое сильное влияние могут иметь журналистские расследования на судьбу страны. Мы, себя я тоже могу сюда отнести, были окрылены тем, что после длительного игнорирования наши расследования услышаны, стали поводом для смены власти, открытия уголовных дел и наполнения санкционных списков. Журналисты, которые тогда занимались этими расследованиями, продолжили это делать и после революции. Со временем они образовали некий элитарный круг журналистики влияния. Это важно, но в том числе мы оторвались от общего контекста, мало интересуемся, чем живут наши коллеги в регионах, с какими сложностями сталкиваются. Избиения журналистов, поджоги их машин… Если что-то и выходит на национальный уровень, то трагическое. Взять ту же Одессу или убийство Кати Гандзюк. Но ведь в Херсоне эта ситуация существовала всегда. Все эти группировки, местные княжества… И в региональных медиа можно найти материалы об этом.

- Ты хочешь сказать, что система за эти пять лет не изменилась?

- Не изменилась. Но, тем не менее, события 2014 года помогли во многом - мы осознали важность Украины для каждого из нас, часть общества поняла вектор развития страны и уровень своей ответственности за движение в этом направлении, нащупала ценности и ориентиры украинской государственности. В то же время перед обществом поставлено много вопросов, на которые нет быстрых ответов. Единственное, что остается, - искать их самостоятельно, опытным путем. Понимая при этом, что мир не прогнется под нас.

Нам нужно выбираться из информационной повестки 2014 года, в которой мы застряли. Крым и начало войны на Востоке приковали к нам внимание всего мира. Но прошло пять лет. Мир переключился на другие процессы. Просто потому, что мир постоянно движется, меняется, отвечает на вызовы. А мы продолжаем жить в своем пузыре, не замечая глубокого глобального кризиса. Доверия, либеральной демократии, ценностных ориентиров. Если ранее США были ориентиром в плане свободы прессы, прав человека, сегодня, к сожалению, это уже не так. Привычные модели уже не работают, а новые еще не найдены.

Мы попали в некий временной промежуток, когда проходит глобальная трансформация мира. Где мы в итоге окажемся - непонятно.

На сегодня нет моделей развития государства, которые мы могли бы полностью применить в Украине. Нельзя скопировать опыт Сингапура, даже посадив трех близких друзей. Потому что очень важны менталитет, история, вера. Автоматически никакие модели развития не копируются и не работают. Нам нужно ставить себе правильные вопросы, и искать ответы. И здесь, как говорил Сахаров, важны интеллектуальные элиты, которые определяют ориентиры и ценности общества, являются барометром.

Мы должны перестать двигаться по шаблону, который задает Фейсбук, присвоив себе монополию на правду. Мы должны говорить друг другу вещи, которые говорить и слушать больно. Каждый из нас имеет право высказать то, что думает. Мы должны вступить в диалог с региональной прессой и региональным гражданским обществом, дабы исключить истории, подобные той, что случилась с Катей Гандзюк. Потому что ответственность за то, что с ней произошло, несем и мы. Когда регионы живут своей жизнью, случаются Майданы и войны.

Нельзя выбирать путь для целой страны, не пояснив обществу, почему и как. Нельзя навязывать решения части общества, которая не согласна, потому что ей просто не объяснили, не ответили на ее вопросы. Нужно работать с людьми, и не бояться отвечать на болезненные и неудобные вопросы. И желательно - вовремя. Это касается, прежде всего, Майдана. С ответов на вопросы о том, что на самом деле произошло на Майдане, нужно было начинать. К сожалению, мы этого не сделали и занялись другими делами. Баланс между медиа и разными частями общества был нарушен в феврале 2014 года. Если бы тогда журналисты сразу начали задавать новой власти прямые вопросы, то, возможно, за эти пять лет Украина потеряла бы меньше жизней.

Но что случилось, то случилось. И мы все-таки продолжаем идти своим путем. Каждый из пяти президентов чему-то научил украинский народ. Но и получил урок от народа. Они могут не говорить об этом публично, но точно знают, что это за уроки. Сейчас мы решили попробовать нечто совсем новое. И все чаще я слышу от опытных и авторитетных коллег и общественников, что Украина зашла на третий круг, который тоже может закончиться Майданом. Но я верю, что это не так. Поскольку в том, что сейчас происходит, я все-таки вижу динамику. У нашей страны свой путь, как у ребенка, который учится ходить: он должен несколько раз упасть, набить шишки, чтобы спустя время научиться держать равновесие.

- Чего ты боишься?

- Боюсь, что стена непонимания между украинцами будет расти. Боюсь последствий. Еще боюсь, что никогда не вернусь в Крым. А я очень хочу поехать туда. Хочу там жить возле моря. На своей земле. Но этот мой страх живет рядом с надеждой.

Смотрите полную видео-версию интервью.