Дарья Касьянова: "Ребенку лучше быть со своими родителями. Даже в войне"

Имя Даши Касьяновой известно каждому, кто так или иначе причастен к теме защиты прав детей.

В последние восемь лет оно было прочно связано с проектом "Сиротству - нет!" Благотворительного фонда Р.Ахметова, бессменным руководителем которого Даша являлась все эти годы. Тогда, в 2008-м, говорить о системности в теме усыновления и развития форм семейного воспитания было еще сложно. Лоскутное одеяло собиралось по кусочкам. За эти годы проектом и лично Дашей сделано очень много реальных дел. Так, благодаря анкетам, размещенным на портале "Сиротству - нет!", было усыновлено 8100 детей, в приемные семьи и ДДСТ устроено 490. Обучено более 300 родителей приемных семей и ДДСТ.

И все же 1 июня, в Международный день защиты детей, Даша Касьянова завершила работу в проекте и в фонде. Чтобы начать что-то новое. Так что это интервью - своеобразный итог. Первая и, возможно, не последняя попытка проанализировать накопленные Дашей в результате работы проекта "Сиротству - нет!" бесценные знания о детях-сиротах и лишенных родительской опеки, в том числе за последние два военных года, а также колоссальный багаж личных ощущений и опыта. Это огромный пласт, не поделиться которым, на наш взгляд, - неуважение к сегодняшнему времени.

- Даша, ты ушла из проекта и из фонда. Почему? Чем планируешь заниматься?

- Последние два года были крайне тяжелыми как лично для меня и моей семьи, так и для фонда. Произошло переосмысление всего. Раньше мы жили какой-то понятной, привычной жизнью, в которой была четкая последовательность.

У меня была квартира, дочь ходила в школу, муж работал. Сейчас изменилось все. Мы снимаем квартиру, муж два года не может найти здесь работу, но возвращаться в Донецк пока точно не планируем.

Не знаю, в какой сфере буду работать. Но, думаю, это точно будет касаться детей, потому что я это люблю, и, мне кажется, это ценно не только для меня лично, но и для людей. А ухожу я из фонда потому, что пришло время. Это непростое, болезненное и, наверное, нерациональное решение. Я над ним долго и мучительно думала. Я благодарна коллегам и буду с ними сотрудничать, но чтобы начать что-то новое, нужно где-то поставить точку.

- Многие из тех, кто работает в детской тематике, пытаются дистанцироваться от политики, считая, что главное - это защита прав детей, а откуда поступают деньги или помощь на решение проблем, не столь важно. Как ты к этому относишься?

- Я считаю, что детская тема - самая политизированная. С одной стороны, дети - это то, что может объединить общество, потому что все-таки по отношению к ним нет той агрессии и ненависти, которую вызывает взрослый со своими проблемами. Беда ребенка воспринимается по-другому, хочется помочь, и тут уже не разбираешь политические, этнические, религиозные и другие нюансы. Детская проблематика выше этого. С другой стороны, о детях, к сожалению, вспоминают, как правило, в какие-то кризисные моменты. И последние два года это подтверждают. Когда начиналась война, все громко кричали о детях, которых надо эвакуировать, спасать. А потом о них вдруг забыли. Например, я столкнулась с тем, что в Донецкой области статус эвакуированных детей, находящихся в домах ребенка, зафиксирован не в их личных делах, а общей справкой. Дадут ли ребенку эту общую справку, когда он выйдет из учреждения (к примеру, будет усыновлен)? Конечно, нет. Вот такое отношение. Я не знаю, как это назвать. Даже не по остаточному принципу.

Возвращаясь к вопросу политизированности. Мне кажется, изменить систему защиты прав детей в Украине можно, только если этот вопрос поставить во главу угла на самом высоком политическом уровне. Должна быть такая политическая воля, которая позволит решать совершенно конкретные вопросы и обеспечит результативность на всех уровнях, несмотря на возникающие проблемы. Я скептически отношусь к тому, что в детской сфере можно работать эффективно без политической воли. И считаю, что фонд Ахметова имеет такие результаты как раз благодаря имени своего учредителя.

- То есть тебе все равно, насколько одиозно имя предлагающего помощь?

- Мы часто обсуждаем этот вопрос с коллегами из других общественных организаций.Моя чистоплотность не позволит взять деньги у кого угодно, но каждый случай я буду рассматривать отдельно и потом принимать решение.

Когда ребенок умирает, и ему срочно нужна, например, пересадка костного мозга, то, думаю, родителям в этот момент все равно, кто даст на это деньги. Другой вопрос - как это дается и что нужно будет сделать в ответ? Над этим нужно думать.

- Даша, я только недавно осознала, что ты - переселенка. Я знала, что ты из Донецка. Но по ощущениям ты всегда была в Киеве и всегда занималась детской темой. Поделишься своей историей?

- Мы жили в Донецке, и я не планировала оттуда уезжать, хотя предложения были. Я - дончанка, патриотка и фанатка своего города. Я видела, как он менялся - каким бедным был и каким обеспеченным и чистым стал. Всегда этим гордилась, показывая свой город зарубежным партнерам.

Дочь всегда училась в украинском классе, хотя ни я, ни муж на украинском языке не говорим. Я помню, как на последнем звонке в 2014 г. директор школы плакала и говорила: "Дорогие мои дети, лишь бы не было войны. И чтобы осенью мы смогли вернуться в школу". Мне тоже хотелось плакать - пела моя дочь, все было очень трогательно. Но на самом деле я не осознавала весь масштаб ужаса, не могла поверить в то, что может быть так. Мы же такие здравомыслящие, XXI век, центр Европы… Какая война?

23 мая 2014 г. мы начали массовую эвакуацию вместе с Петром Дудником. До этого помогали вывозить из Дружковки и Славянска наши ДДСТ.
26 мая мы были в офисе, и нам сказали: "Срочно расходитесь по домам, собирайте вещи. Пока работаем удаленно". Это удаленно длится до сих пор.

30 мая мы выехали в Саханку на дачу моих родителей. Жили там до августа 2014-го. Потом - в Мариуполе. Началось наступление, и мы поехали в Днепропетровск. Пробыли там десять дней, но так и не смогли снять квартиру. Все это было с семьей - муж, дочь, кот. Напряженная работа по эвакуации. Дочь-подросток в ужасном состоянии: приближался учебный год, и она понимала, что в свою школу уже не вернется. Родители до последнего оставались в Саханке - верили, что все обойдется и наладится… Это был кошмар.

1 сентября мы все уже были в Киеве. Благо, здесь много хороших людей, которые нас приютили, пока муж искал жилье. Сейчас снимаем квартиру. Родители год назад вернулись в Донецк, чтобы ухаживать за 90-летней бабушкой. Бабушка умерла, но родители остались там. Потому что дом, собака… Это тяжело, но пока это так. Муж не работает. Поскольку мы не очень ориентировались в Киеве, то он стал для семьи менеджером, взяв часть моих обязанностей на себя.

С нашей квартирой в Донецке, слава Богу, все нормально. Наша любимая дача в Саханке (теперь неконтролируемая территория) разрушена. В дачном поселке живут военные дээнэровцы. Туда мы не ездим. Насколько мне известно, несколько раз в дом и рядом попадали снаряды. Из него растащили все, что только можно.

Недавно я была в Донецке. Сидела на своем любимом диване, любовалась любимыми вещами. Это как трагедия Чернобыля, когда люди в один момент все бросили, ничего не забирая. Все осталось на своих местах. И календарь - на той дате, когда мы выехали…

Когда я еду в Донецк, друзья просят привезти им какую-то их вещь - мелочи, дающие нам ощущение привычной стабильности, хоть и иллюзорной теперь…

- Разница в том, что брошенные дома и улицы в Чернобыле и Припяти остались пустыми. Что ты чувствуешь, выходя из своей квартиры в Донецке? Как все поменялось?

- Не знаю, с чем это связано, но люди для меня не поменялись. Я не вижу зомбированных людей. Не хочу влезать в политику. Это для меня сложно, и свой выбор я и моя семья сделали. Хотя и не считаю, что он был или, вернее, что кто-то заставлял его делать - он был очевиден. Я чувствую, что люди напуганы. Стараются контролировать свои слова, чтобы они правильно были поняты, в том числе мною. Но, если честно, я не задавала и не буду задавать своим друзьям вопросов, затрагивающих политические моменты. Я понимаю, что большинство оставшихся там хотели бы выехать и обеспечить безопасность своей семье. Но практически всем им либо некуда выезжать, либо они выехали (в Крым, Россию, в Украину) и вернулись обратно, потому что их нигде не ждали. Они не рассчитывают на чью-либо помощь. Только на себя. И когда понимают, что сами не справятся, а просить о помощи оказывается ниже их достоинства, то возвращаются назад. Я знаю людей с твердой проукраинской позицией, которые, несмотря ни на что, остались там и работают. И я их за это уважаю.

- В последние дни разные люди вспоминали книгу С.Алексиевич "Последние свидетели". В ней очевидцы утверждали, что эвакуация во время Второй мировой разворачивалась спустя несколько часов после начала войны. Как в Украине происходила эвакуация детей, детских учреждений? И как должна была проходить, на твой взгляд?

- Государство на тот момент не делало ничего. Госслужащие - живые люди, и так же, как все остальные, они были парализованы. Не понимали, что происходит. А команду сверху никто не давал.

Мы вывозили точечно. Вначале приемные семьи и ДДСТ, поскольку они сами могут принимать решения. Их было много. Что касается детдомов, где были дети-сироты, это было сложно. Я созвонилась с начальником областной службы по делам детей Верой Сагайдак. Она поддержала. Тогда были С.Тарута и его зампред И.Шевляк. С областными властями мы были на связи круглосуточно. Моей задачей было обеспечить транспорт, продумать с водителями безопасный маршрут, обзвонить всех сотрудников и собрать необходимые документы. А область курировала в том плане, какая нужна бумажка, куда дети едут и т.д. Выезд мы позиционировали как оздоровление. Считали, что все делаем правильно. Было страшно, стреляли…

Первое учреждение, которое мы вывозили, был детдом III–IV уровня в Шахтерске, где тогда постоянно шли военные действия. Дети все лежачие. Специально приспособленного транспорта не было. Мы гнали туда автобусы. Это был самый ужасный момент эвакуации. Стояла страшная жара. Местные волонтеры-верующие на простынях заносили детей с капельницами в автобус и укладывали их на матрасы между креслами. Не было бензина - не работала ни одна заправка. И мы просили водителей возить с собой полные канистры, а "скорую" - сопровождать наш автобус, чтобы дети доехали живыми. В Шахтерске тогда было более 250 детей. Это много. У большинства из них были родственники. Этих детей мы вывезли в Дружковку и частично в Славянск, когда там успокоилось.

Очень тяжелой была эвакуация Донецкого областного дома ребенка в Макеевке (более 80 детей). Даже не из-за обстрелов, а из-за жуткой информационной войны. Дети - от двух месяцев до четырех лет, в том числе с инвалидностью и серьезными патологиями. Мы заказали комфортабельный автобус. Первый раз нас не пустили, там стоял батальон "Восток". Нашего водителя забрали вместе с автобусом. Пришлось подключать всех. Когда мы приехали во второй раз, и все дети вместе с сотрудниками уже сидели в автобусе, опять пришли военные с оружием и вернули всех обратно. В соцсетях массово появлялись посты о том, что мы якобы вывозим детей на органы. Когда мы наконец вывезли и разместили детей в Мариуполе, мне позвонили и сказали: в соцсетях пишут, что автобусы с детьми из Донецка расстреляли при въезде в Мариуполь. Я включила Интернет и увидела массу таких сообщений. Но я была спокойна, потому что точно знала: это - неправда.

Был страшный случай в Горловке, которую сильно обстреливали. От церковного прихода постоянно отправлялись наши автобусы. Там в подвалах прятались люди. Нам позвонила мама, которая хотела эвакуироваться с ребенком. Мы сказали: подходите сейчас, вы успеете. Но она хотела собрать вещи. Побежала домой, попала под обстрел и погибла вместе с ребенком. Нам потом звонила ее мать, приезжала, плакала, разбиралась, пыталась найти правду. Тогда мы впервые задумались о том, что нужны психологи - и нам, и всем, чтобы помочь справляться с человеческим горем. Не знаю, кто как, а я пыталась отключаться, но в какой-то момент поняла, что эти два года вообще не могу плакать. Мне больно и плохо внутри, но плакать не могу...

Был еще случай с автобусом из Горловки. Обычно мы везли людей по маршруту Горловка-Красноармейск-Днепропетровск. В тот день дорога на Красноармейск была перекрыта, и людей повезли в Изюм. Мы с коллегами переписывались по скайпу, со связью были проблемы. И одна из них написала, что позвонила женщина, которая якобы ехала в нашем автобусе, и сказала, что всех расстреляли. Я помню, как застыла у компьютера. Посидела минуты три. Написала: "Царствие небесное". А потом добавила: "Срочно звони перевозчику и уточняй". Стала сама звонить людям. Все оказались живы. Таких случаев было много.

- Включилось ли государство?

- Мы постоянно пытались его включить. Писали находящимся в Киеве сотрудникам свои рекомендации о том, что необходимо скоординировать весь процесс; правильно вести учет людей, нуждающихся в помощи. Что делать, до конца не осознавал никто. Я помню, как первый раз рисовала схему, алгоритм, как это должно быть: эвакуация-расселение-психологическая помощь-возвращение людей обратно. Я была уверена, что процесс возвращения тоже надо продумать. Потому что это будет скоро. Тогда еще не было никакой госпомощи, этот процесс начался уже потом.

С координацией все время были огромные проблемы. Чиновники постоянно собирались на заседания, но алгоритм так и не был разработан. Во всей этой истории волонтеры оказались более организованными и скоординированными. На тот момент я знала их всех, а они знали меня, хотя в мирной жизни никогда не встречалась, например, с Лесей Литвиновой и Оксаной Сухоруковой. Вместе с волонтерами из всех областей мы наработали огромную базу и передали ее всем.

Тогда мне не раз рассказывали, что когда люди звонили в МЧС, им давали номер телефона мой или моих сотрудников. Однажды я решила проверить. Позвонила и сказала, что хочу эвакуироваться, попросила о помощи. И мне продиктовали мой номер телефона. Мы тогда смеялись, но, с другой стороны, это не смешно, а ужасно. Потому что если сейчас, не дай Бог, придется делать то же самое, государственная машина будет такой же беспомощной.

- Остались ли на оккупированных территориях детские учреждения с детьми-сиротами?

- Из Луганской области мы детей не вывозили. Только семьи и ДДСТ. Там ситуация была другой. Из Донецкой все дети-сироты и лишенные родительской опеки, бывшие там на тот момент, эвакуированы. Какое-то время интернаты стояли пустыми, и эти дети в них не возвращались. Но сиротство - объективный процесс, социальное явление. Учреждения остались и, чтобы выжить, они пошли по семьям, забирая оттуда детей. Волонтеры присылали сфотографированные объявления о том, что вот есть такой-то интернат с пятиразовым питанием... А надо понимать, что зимой 2014 г. была страшная бедность, никаких выплат, гуманитарную помощь только начинали ввозить. Интернаты пытались выжить своим привычным образом, как делали это до войны и продолжают делать сейчас по всей Украине.

На 1 марта этого года мы мониторили, сколько детей находится в интернатных учреждениях на неконтролируемой территории в Донецкой области. Насчитали около 3,5 тыс., то есть больше, чем было до войны на территории всей Донецкой области.

Часто спрашивают: "Это дети, у которых погибли родители?". Нет, у этих детей есть родители. Некоторые из них воюют. И частично - это дети-отказники, которых мать бросила сразу после рождения. Сейчас таких случаев стало больше. Опять же очень сложно сравнивать с довоенным временем, поскольку информация об отказах всегда была закрытой. Специалисты знали, что в целом по Украине в год происходит до двух тысяч отказов.

- Каковы последствия непродуманной эвакуации, которая планировалась на время, на оздоровление? Были потом проблемы с документами?

- Эти проблемы есть и сейчас. Тогда у нас не было времени задаваться этим вопросом, но сейчас он точно уместен. Это была эвакуация детей или же учреждений? Для меня как общественника важна была эвакуация детей, их безопасность и нормальное размещение. Проконтролировать, чтобы включилось государство, - и мы свою функцию выполнили.

Чаще всего детей вывозили без документов. Мы столкнулись с тем, что многие интернаты пытались сохраниться как учреждения. Например, вывезли детей из Макеевского дома ребенка и привезли их в Краматорский. Там тоже есть сотрудники. Условно, 200 на 100 детей. А тут еще столько же чужих сотрудников. Конечно, они не нужны. А дети сейчас нужны всем - для отчета и чтобы обеспечить себе зарплату. Поскольку процесс эвакуации хотя бы интернатных учреждений так никто и не описал, то если мы опять столкнемся с такими же проблемами, все повторится. Зеленых коридоров не было, как и многого другого. Мы очень несерьезно ко всему этому отнеслись, и эти уроки до сих пор не учтены.

Лично для меня важно, что никто из приемных семей и ДДСТ, которые были эвакуированы с нашей или с помощью других организаций, своих детей государству не сдал. Все они более или менее успешно продолжают работать. Некоторые вернулись назад, потому что не смогли здесь устроиться. Я не осуждаю этих людей. Они выполняют свою родительскую функцию. А вот государство, которое до этого всегда кричало, что в приемных семьях и ДДСТ - государственные дети, о них не позаботилось и не думало о том, как они выживали, пока им не возобновили выплаты.

- Не секрет, что в обстреливаемой со всех сторон Авдеевке и сейчас живут дети. Вскоре после своего назначения Уполномоченный по правам ребенка Н.Кулеба заявлял, что из таких мест их надо вывозить даже принудительно, если родители не соглашаются. С одной стороны, разрывать семьи - плохо. С другой - опасно оставлять детей под обстрелами. Что ты об этом думаешь?

- Я категорически против. И говорила об этом, в том числе Николаю Кулебе. Я просто примеряю на себя: если бы моего ребенка оторвали от меня, то ни мне, ни ему хорошо бы не было. Приведу пример. Это было еще до котла, но уже было очень грустно и страшно, и мы вывозили детей из Дебальцево на оздоровление в лагерь. Одна девочка-подросток ехать категорически отказывалась. Считала, что мама без нее не справится. Ее долго уговаривали, наконец, она согласилась. Пока автобус с детьми доехал до Днепропетровской области, мама погибла. Девочка постоянно набирала номер и беспокоилась, что мама не отвечает. В это же время мне звонили волонтеры, которые не знали, как рассказать девочке о том, что мамы уже нет…

Здесь выбор между плохим и очень плохим. Но ребенку лучше быть со своими родителями. Даже в войне.

- Даже погибнуть вместе с ними?

- Даже погибнуть. Я так думаю. Помню, когда мы вывозили семью из Краматорска, где были недолгие, но достаточно сильные обстрелы, женщина рассказывала о том, как во время одного из них люди забежали в подъезд. Там была семья - мама, папа и четырехлетний ребенок, который стал спрашивать, что это за шум. И папа очень спокойно отвечал: это гром, нужно подождать, пока станет тише, и тогда все смогут выйти. Потому что гром - это, может быть, гроза, дождь. Он так спокойно это говорил, что успокоился весь подъезд. Люди дождались, когда обстрел закончится, и разошлись по домам. Эта близость ребенка и родителя колоссально важна.

У меня был похожий случай. Мы ехали из Мариуполя, дочь-подросток слушала в наушниках плеер. На одном из блокпостов начался обстрел. Мы с мужем замолчали и постарались сделать вид, что все хорошо - мы просто развернулись и поехали по другой дороге. Спустя какое-то время дочь спросила: "А почему мы так едем?". Чтобы ее не пугать, я сказала: "Там было много людей". О том, что было на самом деле, рассказала ей спустя два года. Прекрасно понимаю, что если бы я отправила ее куда-то одну, то мы обе просто сошли бы с ума. Работая с детьми по проекту, я знаю, что самый большой страх ребенка начиная с четырех лет - потерять свою маму. И с годами он только усиливается. Даже для подростков, с которыми, казалось бы, связь ослабевает.

- Даша, что сегодня происходит с процессом деинституализации, о котором много говорили в довоенное время?

- Два года о нем не вспоминали. Снова начали говорить в декабре прошлого года - стартовал проект Всемирного банка.

Как всегда, в Украине происходят два параллельных процесса. Минсоцполитики по-своему начинает реализовывать этот проект. На уровне Уполномоченного по правам детей создана рабочая группа и продуман план действий (думаю, в ближайшее время он будет представлен), который должен привести к началу реформы. Нужно садиться за один круглый стол и все обсуждать.

У представителей британской организации "Лумас" я спрашивала: нужно ли заниматься деинституализацией во время войны? Они отвечали: обязательно. История показывает, что во время войны ценность семьи выходит на первый план, семьи укрепляются, и возможность вернуть ребенка из интернатного учреждения в биологическую семью увеличивается.

Другое дело, что Украина не может делать качественную реформу учреждений. Деинституализация - процесс их закрытия. Но при параллельном развитии социальных услуг, которые помогали бы предотвратить попадание ребенка в интернатное учреждение; создании семейных форм воспитания, чтобы ребенок, оказавшийся вдруг вне семьи, все равно попадал бы пусть в приемную, замещающую, но семью. Все это возможно. В Украине достаточно внутренней экспертизы и апробированных технологий. Этот вопрос муссируется с
2007 г., но мы все еще работаем со следствием - с устройством детей в приемные семьи.

Деинституализация - это такая страшилка для интернатов, которые в этой ситуации оказываются гораздо мобильнее. Пока чиновники думают, интернат мимикрирует, меняет вывеску. Опять же, все интернаты Украины - градообразующие предприятия. Если интернат находится в маленьком городке, то в нем работают едва ли не все его жители. Конечно, они будут держаться за место. Сотрудникам интернатных учреждений надо показывать альтернативу, объяснять, почему учреждение - это плохо. Мы строим прожекты, но в реальную деятельность это пока не выливается. Реформа может идти быстрее. Но, опять-таки, мы возвращаемся к политической воле.

- Сейчас много говорят о патронате. Каковы его плюсы и минусы?

- Украинский патронат еще очень запутан, и мы пока не понимаем, что собственно будет. Вначале закон подавался как форма помощи детям из зоны АТО, родители которых остались там, а дети - здесь. Чтобы не размещать их в приюте. И это прекрасно. Другое дело, что по факту принятый закон и до конца не согласованное постановление Кабмина такую возможность не предусматривают. И патронат, опять-таки, является переходным полем, чтобы в результате ребенок попал в интернатное учреждение либо в свою неблагополучную биологическую семью.

Я изучала международный опыт. Например, маму не лишают родительских прав, а просто положили на долгосрочное лечение в больницу. Что делать с ее ребенком, если нет родственников? К примеру, в Англии есть форма временной семьи с профессиональными родителями, в которой ребенок может находиться до трех месяцев. И все это время патронатная семья помогает ему общаться с мамой, чтобы он не утратил с ней связь. То есть в некоторой степени помогает сопровождать биологическую семью, куда ребенок потом и возвращается.

Есть и другие случаи. Например, папа избил маму. Вызвали милицию, ребенка изъяли из семьи. В украинских реалиях его, как правило, размещают в приюте. Это болезненно. Опять же, патронат - хорошая форма, когда ребенка можно привести в семью, куда мама потом сможет к нему
прийти.

А вот в Милане, где много беженцев с детьми, - другая история. Патронат там апробировали в течение нескольких лет. Семья брала под патронат ребенка-беженца, сопровождала его и помогала биологической семье. В конечном итоге эксперимент был признан неудачным, поскольку каждая вторая патронатная семья усыновляла ребенка в 16 лет, а биологические родители возвращались на родину. Таким образом количество получавших гражданство в Италии неоправданно возрастало.

Как будет в Украине - посмотрим. Форма востребована. Но я считаю, что наши приемные семьи и ДДСТ вполне могли бы выполнять эту функцию, и сейчас часто так и происходит.

Смысл патроната - помочь вернуть ребенка в биологическую семью, реинтеграция. Так это должно работать. И не надо привязывать это к войне или миру. Количество детей, изымаемых из семьи, у нас ежегодно растет. Если биологическая семья находится на социальном дне, то любой специалист знает, что работа с ней бесполезна. Другое дело, что этих родителей часто не лишают родительских прав.

- Официальные цифры сиротства в Украине уменьшаются, хотя эксперты говорят об обратном. Почему так происходит?

- Последнее заявление представителя Минсоцполитики было уже корректным. На начало войны в базе было 96 тыс. детей-сирот, сейчас - 76 тыс., без учета детей из АР Крым и с неконтролируемых территорий Луганской и Донецкой областей.

- Причина только в этом?

- Не только. Сегодня мы сталкиваемся с тем, что судам "не рекомендуют" лишать семьи родительских прав. Социальной работы по профилактике сиротства сегодня, по сути, нет. Помогать семьям некому.

Неблагополучные семьи у нас были всегда. В 2013 г. состоявших на учете семей в сложных жизненных обстоятельствах (СЖО) в Украине было 300 тыс. Среди них - те, кто ведет асоциальный образ жизни и является потенциальным претендентом на лишение родительских прав. В этих семьях проживало около 500 тыс. детей, которые потенциально могли пополнить армию детей-сирот и лишенных родительской опеки.

Сейчас война, экономический кризис. Все социально-экономические факторы только усугубляют эту ситуацию. Я могу лишь предполагать, что количество семей, оказавшихся в СЖО, гораздо больше. Можно уверенно говорить о том, что таких семей - около 500–600 тыс., и в них проживает около миллиона детей.

Каким образом семья сегодня может решить такую проблему? У нас, как всегда, два пути. Первый - закрыть глаза, делать вид, что все хорошо, и с утра до ночи пить. Второй - отдать своего ребенка в интернат.

Более 100 тыс. детей сегодня находятся в интернатных учреждениях. В основном это дети, у которых есть родители. То есть мы постоянно ходим по кругу и снова возвращаемся к проблеме социального сиротства. Все эксперты это знают, организации работают, международники финансируют, все технологии в Украину завезены, но ничего не происходит.

Между тем цифры международного усыновления, как и национального, стабильно уменьшаются. В прошлом году украинцы усыновили до двух тысяч детей. Иностранцы - около 400. С семейными формами воспитания ситуация такая же. Об этом многие говорят. ДДСТ и приемные семьи, вывезенные из зоны АТО, были зарегистрированы как вновь созданные, хотя они существуют уже по пять-шесть лет. Это нечестная статистика. Наверное, она кому-то выгодна. Но если это во благо детям, и семьям в результате дают дома, то ради Бога.

Сегодня гораздо сложнее взять ребенка в приемную семью или ДДСТ. Хотя желающих не меньше. Я постоянно получаю сообщения о том, что есть масса вопросов, которые либо до сих пор не нашли отражения в законодательной базе, либо государству сейчас просто не до этого.

- Да и денег на это, наверное, нет?

- Ну на патронат же есть. А это достаточно дорогое удовольствие. Приемные родители получают в разы меньше. Как бы ни случилось так, что мы и патронат не создадим, и приемные семьи с ДДСТ погубим.

- Говоря о защите детей, мы чаще всего имеем в виду их физическое и материальное благополучие. Гораздо реже то, что формирует их мировоззрение. Идет война. Дети растут в агрессивном обществе, в котором основной движущей силой становится ненависть. При этом окружающие их взрослые как никогда раньше бессильны в управлении собственной жизнью. Что с этим делать?

- Я не провидица, но, изучая международный опыт и общаясь с международными экспертами (например, из Боснии и Герцеговины, Грузии, Израиля и т.д.), понимаю, что чем раньше государство осознает ценность психологической и не только помощи, чем раньше мы начнем реализовывать такие проекты, тем лучше. Каждый четвертый ребенок, проживающий сегодня в Донбассе, пострадал от войны, а значит, имеет посттравматическую симптоматику. Специалисты уверяют: это может сказаться на том, что когда эти дети вырастут, то не смогут обзавестись семьей, они могут быть склонны к суицидам, иметь трудности с социализацией и переходом к взрослой жизни. Опять же, опыт других стран показывает: если на ранней стадии оказать им психологическую помощь, вероятность негативных последствий снижается.

Все программы, нацеленные на медиацию и формирование толерантного отношения друг к другу, принесут пользу потом. И все же я вижу, что дети с разных территорий быстрее договариваются, находят общий язык и достаточно мирно сосуществуют. Но, опять-таки, при качественном сопровождении подготовленных психологов, помогающих им найти общие, объединяющие интересы. Я верю в то, что мы еще можем решить эту проблему.