Поддержать
Политическое противостояние в Украине долгое время происходило на базе желеобразной электоральной массы, которая на протяжении не очень непродолжительных политических циклов могла голосовать за политиков с противоположными политическими программами. Более того, некоторые из таких кандидатов и политиками-то не были, а всего лишь искателями власти в качестве наркотика и источника коррупционных рентных доходов.
Один из самых больших парадоксов украинской политики накануне полномасштабной войны — почему Порошенко не стал украинским Пак Чон Хи. Речь идет, конечно, об экономической политике.
Как и Порошенко, Пак Чон Хи пришел к власти после майданной активности населения, хотя ничего общего Пак, как и Порошенко, с активистами уличных протестов не имел. Во внешней политике он также опирался на мощного стратегического союзника — США. Но на этом сходство заканчивается.
В гармоничном политическом развитии государственная идеология (можно назвать более либерально — проект развития, система ценностей) должна отвечать экономической политике. В противном случае это блеф, камуфляж, маска венецианского карнавала, с помощью который политики обманывают своих избирателей.
Такой моделью развития у Пак Чон Хи стала теория опоры на собственные силы, или чучхесон (не путать с северокорейским чучхе). В той же внешней политике Пак Чон Хи не ограничивался тесным сотрудничеством с США, а нашел технологического донора из числа вестернизированных стран. Таким донором для Южной Кореи стала Япония.
Итак, на фоне консервативной идеологии в Украине должна была бы появиться похожая, симметричная, экономическая модель развития, направленная на разумный протекционизм, реиндустриализацию, развитие технического образования, науки, производственных инноваций, защиту внутреннего рынка и поддержку сложного экспорта с высоким уровнем добавленной стоимости.
Вместо этого во времена Порошенко никакой политики «опоры на собственные силы» не было. Наоборот, были развернуты многочисленные программы сотрудничества с МВФ (которых Южная Корея, кстати, почти не использовала), а экономика пошла по пути максимального раскрытия — допуск на внутренний рынок импорта по максимальной товарной линейке, деиндустриализация вместо новой промышленной политики, уничтожение технического образования и потеря технологических компетенций. В целом произошло системное падение сложности украинской экономики и уровня добавленной стоимости в структуре экспорта.
Когнитивный диссонанс в структуре украинского пространства смыслов состоял в достаточно потешном сочетании грантовых либералов с «портретом Бандеры на левой груди» и промышленников типа Порошенко, использовавших экономические модели МВФ, которые вели к потере промышленного потенциала страны.
Если вы думаете, что после 2019 года что-то изменилось, то вы не ошибаетесь только в контексте того, что произошедшие изменения только усилили эти противоречия. Приверженцы квазилиберальных моделей стали еще большими приверженцами Степана Андреевича (который, кстати, относился к апологетам экономического национализма, а не либертарианства Хайека), а консервативные политики стали еще более зависимыми от внешних нарративов по формированию экономических моделей развития (еще больше либерального «хардкора», еще больше МВФ).
Сто лет назад у нас уже происходили похожие процессы. Конечно, тогда не было МВФ, но были похожие украинские политики, страдавшие от диссоциативного расстройства политической идентичности.
Если проанализировать этапность национально-освободительного проекта в Украине в 1917–1921 годах, то можно выделить несколько стадий его развития.
Первый этап — начало реконструкции постимперских структур, которые пронизывают уже сформированный кластер украинской экономики и влияют на профиль новых производительных сил общества.
Потом запуск проекта Национальной реконкисты и ресентимента. Не достигнув успеха в малом, не решив базовых вопросов дальнейшего развития (к которым зачислим отношение общества к ключевым активам и формирование системы перераспределения национального дохода), осуществляются попытки реализовать сразу мегапроекты наподобие границ «від Сяну до Дону».
На втором этапе запускаются процессы деконструкции постимперской кристаллической решетки бывших производительных сил. Поскольку эти силовые поля пронизывают само тело производительных сил, то запуск подобных трансформаций очень быстро перерастает в автоиммунный саморазрушительный процесс.
То есть вместо консолидации внутренних сил общества ради построения национального проекта-кластера происходила его деконструкция, разрушение.
Затем вследствие неудач второго этапа очень быстро произошел переход к авторитарной модели развития, когда военные и квазивоенные (бывшие гражданские, которые стали военными и сделали ставку на военную политическую эстетику) попытались взять власть в свои руки.
Заключительной стадией стала «атаманщина», или «авторитарный анархизм», — причудливый антипод демократического центризма.
Сейчас у нас очень популярно мнение, что в те времена для успеха национального проекта не хватило какой-то мелочи: Центральная Рада не смогла использовать потенциал украинизированных частей на юго-западном фронте, вследствие чего под Крутами не удалось остановить наступление большевиков, либо не объявили всеобщую мобилизацию и т.д.
На самом деле проблема тогда носила системный характер, а тренд к поражению возник на стыке между первой и второй фазами.
Постимперская реконструкция должна была трансформироваться в общенародный республиканский проект развития, который бы объединил все общество.
Национальный проект должен был не только ответить на вопрос этнического развития, но и решить уравнение с двумя неизвестными: системой распределения национального дохода и моделью отношения общества к базовым активам.
То есть неспособность запустить общенародный республиканский проект кластерного развития и скатывание в иррациональность реконкисты и ресентимента и стали причиной тогдашнего поражения. И это поражение стало неизбежным, диалектическим начиная уже со второй стадии развития национального проекта в те годы.
Наши сегодняшние проблемы тоже являются следствием неспособности перейти от стадии амортизации бывшего потенциала УССР к построению нового республиканского проекта с новой моделью размещения и задействования основных производительных сил.
Одна из причин — очень лакомый кусок бывшего экономического потенциала, еще не распиленный властными элитами в ходе первоначального накопления капитала.
При этом на микроуровне вызревают, как и сто лет назад, разрушительные анархические силы новейшей гайдаматчины. И эту модель анархоэкономики активно поддерживает грантовая часть политического класса — заигрывает с ней и провоцирует к действиям.
«Махно каждому разрешает взять по одной паре всего, сколько нужно, чтобы носить на себе. А кто больше возьмет, то всех расстреливает…».
Это своего рода «махнономика на принципах МВФ» — странный гибрид украинских реалий ХХІ века, когда приверженцы либеральной махнономики одновременно являются и ценителями программ сотрудничества с Международным валютным фондом.
Долгие года мы отчаянно спорили, какая модель экономики формируется в Украине, и, как правило, речь шла о двух основных типах политико-экономических систем: сильном государстве (формате квазигосударственного капитализма) или государстве — «ночном стороже». Постоянные качели между своеобразным этатизмом и минархизмом.
По сути, в Украине пока никто не попытался реализовать третий базовый концепт развития — государство как девелопер экономики и социальной системы.
Что, впрочем, и неудивительно, учитывая, что для этого необходимы глубокая историческая перспектива и преемственность решений власти на протяжении целого ряда политических циклов.
Но как часто бывает, если правящие элиты периодически путаются в концепциях развития, модель экономики формируется самостоятельно, под влиянием объективных экономических процессов.
Эрнст Мах, философ-позитивист, в свое время выдвинул интересную теорию, согласно которой факт человеческого сознания, или внутреннее «я» индивида, вовсе не божественная искра, а только гипотеза, упрощающая для мозга умственный процесс.
Модель махнономики — это тоже своеобразная гипотеза, которая позволяет нашей экономике выживать в условиях перманентных циклических кризисов, политической нестабильности, геополитических тектонических сдвигов, монополизма и засилья олигархов. А также в цепких объятиях регулятивных щупальцев государства.
Гипотеза анархокапитализма необходима нам для того, чтобы объяснить когнитивный диссонанс в виде многолюдных киевских ресторанов или потока автомобилей премиум-класса на столичных дорогах. Это примерно такой же когнитивный диссонанс, который возникал у жителей Сичеслава во время событий 1917–1920 годов, когда они видели махновский обоз с персонажами, одетыми в опереточные кафтаны, расшитые золотым позументом, и енотовые шубы. Одевались махновцы ярко и с любовью к жизни. Почти так же, как и сейчас верхний «миндич-дециль» нашего общества выбирает себе элитные автомобили и персональный тюнинг.
Как и почему в Украине сформировалась махнономика как стихийная форма организации глубинной экономики и какие глобальные последствия ожидают страну в связи с этим?
Махнономика — это система, когда часть общества богатеет, но государство беднеет, а официальные законы не работают.
Махнономика, или «экономика мелких лавочников», также расцветает в секторе услуг и торговли на фоне относительно крепкой гривны. Но параметры махнокапитализма не подходят для страны с десятью миллионами пенсионеров, как в Украине. С подобной политико-экономической моделью нельзя не то что расширять базовую инфраструктуру, но даже воссоздавать ее на уровне линейного износа основных средств.
Тут напрашивается уже аналогия не только с дорогими машинами на разбитых дорогах, но и с новыми жилыми массивами, стоящими на прогнившей инфраструктуре, и с вечными пробками на задыхающихся мостах в Киеве. И с «махнокапиталистами», путешествующими по своей стране в ржавых вагонах.
Теория рыночной игры говорит о том, что наш анархокапитализм может успешно развиваться за счет остаточного ресурса экономики, который пока еще можно амортизировать.
Здесь можно вспомнить слова одного из ведущих экономистов мира Нуриэля Рубини, который заявил: «Любая экономическая модель, которая надлежащим образом не решает проблему неравенства, в итоге столкнется с кризисом легитимности».
Во время войны модель махнокапитализма в условиях разрушения правовой системы и негативной трансформации государственных институтов очень быстро может перерасти в «экономику гайдамаков», а значит, она требует срочной адаптации под потребности посткапиталистической реальности, которая, кстати, сейчас формируется во всем мире.
«Теория партизана» Карла Шмитта свидетельствует, что для существования общества необходим образ врага. Если внешнего врага победить уже не хватает сил, то взгляд общества обращается в сторону внутреннего врага. Условный «партизан», а в наших условиях человек, прошедший войну, — это, по выражению Шмитта, «симметричный враг» старой системы управления, который за счет своего нового социального статуса существенно увеличивает силу собственных индивидуальных решений, в том числе и в части разрушения и сопротивления старым правилам.
Такие «партизаны» могут стать легкой добычей внешних сил манипулирования, которые направят их энергию в ошибочное русло тупиковой социальной эволюции.
Глобализм только разбередит раны «партизана», но не исцелит их. Глобализм заинтересован не в лечении «партизана», а в его утилизации. Например, где-то на просторах Африки в частных военных компаниях.
Поэтому только запуск сильного республиканского консервативного проекта может вылечить общество и направить энтропию его пламени на… нагрев воды, то есть на рост экономики. А значит, превратить энтропию и хаос в творческий восстановительный процесс.
Следить в Телеграмме
Войти с помощью Facebook
Войти с помощью Twitter
Войти с помощью Google