«Веймарская Россия?» — заметки об одном спорном понятии

«Все аналогии хромают». Это правило касается и сравнения между постсоветской Россией и веймарской Германией, которое пустил в обиход в начале 90-х годов Александр Янов. Но несмотря на это, между двумя государственными образованиями видны и поразительные сходства, на которые я хотел бы указать в первой части статьи. Во второй части я перейду к различиям.

Аналогии между Веймарской республикой и постсоветской Россией

1. Легенда о «внутреннем враге». Политическую культуру Веймарской республики с самого ее возникновения отравляла легенда об «ударе ножом в спину». Сочинили ее представители господствующих кругов, которые в годы Первой мировой войны диктаторски правили страной и после неудачи весеннего наступления 1918 года прекрасно понимали, что военная мощь Германии полностью исчерпана, что без немедленного прекращения военных действий страну ожидает катастрофа. Но чтобы не нести ответственности за поражение, правящая верхушка передала власть бессильному до сих пор рейхстагу. Таким образом, не всемогущее военное командование, а лишенные во время войны какого-либо политического влияния партии рейхстага оказались главными виновниками поражения. Так родилась легенда об «ударе ножом в спину», вера в то, что стремление Германии к мировой гегемонии рухнуло не вследствие неосуществимости этой мечты, а из-за измены маленькой кучки внутренних врагов.

Эта «теория» поразительно напоминает аргументацию имперски настроенных российских кругов в последние годы перестройки и в постсоветской России. Певец империи Александр Проханов писал в марте 1990 года: «Впервые не только в истории отечества, но и мира мы видим, как государство рушится не в результате внешних ударов или стихийных бедствий, а в результате целеустремленных действий его вождей». Тон был задан. Все становилось понятным. Крушение советской империи происходило, оказывается, не из-за того, что партия не доверяла народу и душила его стремление к самостоятельности, не потому, что Советский Союз в эпоху третьей (электронной) промышленной революции превратился в живой анахронизм, т.е. в рай бюрократов, построенный на регламентации и подавлении творческой инициативы общества. Нет, виновны во всем были враги косности и застоя, пытающиеся вернуть страну, оторванную от стремительно развивающегося «первого мира», в мировое сообщество. Глубинным историческим процессам, которые привели к тектоническим сдвигам на всем пространстве между Эльбой и Владивостоком, ностальгически настроенные круги в постсоветской России не придают никакого значения. Для них дезинтеграция советской империи была всего лишь результатом заговора кучки «внутренних врагов».

2. Отрицание Запада. Кроме легенды об «ударе ножом в спину» многие национал-патриотические круги в постсоветской России объединяет с Веймарской право- радикальное отрицание Запада. После поражения якобы «не побежденной на поле боя» нации в Первой мировой войне немецкие националисты все настойчивее демонизировали как победителей, так и отстаиваемые ими демократические ценности. Суровость Версальского договора, по своему характеру, кстати, не слишком сильно отличавшегося от заключенного немцами победоносного мира на востоке в марте 1918 года (Брест-Литовский мир), поборники национального реванша считали вполне достаточным основанием для того, чтобы смести существующий европейский уклад. Оскорбленное национальное самолюбие стало господствующим мотивом их образа мыслей, определяло их тактику; соображения относительно общеевропейского и христианского наследия уже не играли никакой роли. Заимствованный у Запада либерализм был провозглашен сторонниками националистических группировок смертельным врагом немцев. Для Артура Меллера Ван ден Брука, одного из провозвестников т.н. Консервативной революции, либерализм был «моральным заболеванием нации», свободой от каких бы то ни было убеждений, выдаваемой за убеждения. Парламентская демократия представлялась ее немецкими недоброжелателями как «лишенная рыцарских начал». Ноябрьская революция 1918 года была не в состоянии защитить страну от внешнего врага, пишет Эрнст Юнгер. Поэтому от нее отвернулись солдаты. Эта революция, по мнению Юнгера, отвергла такие понятия, как мужество, отвага, честь. Освальд Шпенглер в свою очередь говорит о «неописуемой мерзости ноябрьских дней».

Демонизация западных ценностей характерна также и для многих национал-патриотически настроенных кругов постсоветской России. Своего рода рупором и идеологом этих сил уже многие годы является Александр Дугин. Издаваемый Дугиным в 90-е годы журнал «Элементы» рисует либерализм как «наиболее последовательную и радикальную форму ... европейского нигилизма», как воплощение духа антитрадиции, цинизма и скепсиса. Либерализм якобы разрушает любую духовную, историческую и культурную непрерывность, он просто враг человечества. Так же, как и веймарские правые, российские национал-патриоты отрицают пропагандируемый Западом универсализм и являются страстными защитниками культурного партикуляризма и особых национальных путей. Прозападно настроенные круги обвиняются в недостаточном патриотизме. Такого рода обвинения прямо-таки обезоруживали и немецких, и российских «западников». Они пытались во что бы то ни стало доказать, что судьба отечества им не безразлична. Для правых демократы, однако, оставались изменниками родины, внутренним врагом, служившим интересам внешнего врага, т.е. Запада.

И здесь видно определенное сходство с судьбой демократов в ельцинской России. Когда Ельцин и его единомышленники устранили в августе 1991 года коммунистическую диктатуру, они выступали не только под демократическими знаменами, но и под национальными русскими. Настроение подъема, царившее в Москве сразу после поражения коммунистического путча, напоминало атмосферу франкфуртской Паульскирхе в 1848 году (там заседало Национальное собрание), когда идея свободы и национальная идея соединились в одно целое.

Похожая ситуация складывалась в России после отстранения КПСС от власти. Победившие демократы все чаще говорили о национальных интересах России и все реже о солидарности с малыми народами. Многие демократы, выступавшие еще до августа 1991-го за «возвращение России в Европу», после августовских событий заговорили «об особом пути России». Национально настроенные круги демократического лагеря упрекали прозападные группировки в правительстве в безмерной уступчивости по отношению к Западу, а также по отношению к ближайшим соседям России. Однако эта борьба российских демократов в защиту национальных интересов не реабилитировала их в глазах «непримиримой оппозиции». Для национал-патриотов демократы — это в первую очередь разрушители великой империи и агенты западных победителей в холодной войне, создавшие на российской территории антинациональный режим. Так что российским демократам не удалось, несмотря на их национальную риторику, так же, как в свое время и их единомышленникам в веймарской Германии, преодолеть пропасть, отделяющую их от радикальных оппонентов. Но с другой стороны, тот факт, что демократы в обоих случаях в какой-то мере приспособились к аргументации своих противников, привел к тому, что они утратили инициативу в политическом дискурсе.

3. Новая диаспора. После Первой мировой войны Германия потеряла одну седьмую своих территорий. В первую очередь присоединенные к рейху в 1871-м Эльзас и Лотарингию на западе и часть территорий с польским большинством на востоке. Особенно возмущала немцев потеря польских территорий, так как они должны были уступить 46 тыс. кв. км и проживающее там немецкое меньшинство государству, возникшему всего лишь после Первой мировой войны, т.е., в отличие от Франции, не принадлежавшему к державам-победительницам. Стремление к пересмотру германских границ на востоке было аксиомой внешней политики Веймарской республики.

Не меньшим шоком и для россиян был тот факт, что после распада СССР Крым, Донбасс, Прибалтика, Закавказье, Средняя Азия с проживающим там русским меньшинством оказались заграницей. Те авторы, которые проводят параллели между постсоветской Россией и веймарской Германией, указывают не в последнюю очередь на проблему «новой диаспоры» и на попытки обоих государств повлиять на судьбу соотечественников, превратившихся из привилегированного слоя населения нередко в ущемляемое в своих правах меньшинство. Позиция Москвы по отношению к 25 миллионам русских, проживающих за российскими границами, вызывает озабоченность на Западе и Востоке. При этом нередко проводятся параллели с демагогическим использованием проблемы немецких национальных меньшинств после 1918 года.

4. Переход от полузакрытого к открытому обществу. Веймарская республика, т.е. «первая немецкая демократия», была самым свободным государственным образованием в истории Германии за исключением ФРГ. Об этой свободе мечтали немцы давно, чуть ли не со времен освободительной войны против Наполеона в 1813 году. Девиз немецкой революции 1848 года — «Свобода и государственное единство!» Однако революция не смогла осуществить ни того ни другого. Полной свободы немцы смогли добиться лишь вследствие ноябрьской революции 1918 года, свергнувшей правящие династии и передавшей всю полноту власти обществу. Но эйфорических настроений эта неожиданно завоеванная свобода почти не вызвала, что и неудивительно. Установление демократического строя ассоциировалось в Германии с поражением в мировой войне, с унизительным Версальским договором, потерей территорий, репарациями, а также с глубочайшим экономическим кризисом, достигшим своего апогея в 1923 году небывалой в истории Германии инфляцией.

Все эти процессы напоминают то, что происходило в России после краха советского режима и в период зарождения «второй русской демократии» (после первой возникшей в результате февральской революции 1917г.). Так же, как и в веймарской Германии, освобождение 1991 года только на короткое время вызвало эйфорическое настроение. Ведь после «августа» наступил «декабрь» (распад СССР), «январь» (шоковая терапия, которая в первые годы была связана с гиперинфляцией, с сокращением валового продукта в 1992 г. на 23% и понижением уровня жизни населения чуть ли не на половину). Очень быстро российские реформаторы растратили свой капитал доверия. Дискредитации демократической идеи способствовала и конфронтация между исполнительной и законодательной властью (президент — Верховный совет), завершившаяся роспуском парламента и обстрелом Белого дома.

5. Реванш свергнутых элит. Начавшаяся 9 ноября 1918 года революция в Германии качественно отличалась от французской революции 1789-го и русской 1917 года. В отличие от двух последних, она не переходила от умеренной к более радикальной стадии, а наоборот: радикально начав, становилась все более и более умеренной. Ноябрьская революция, свергнувшая монархию и внесшая вначале панику в ряды правящих консервативных элит, ограничилась в борьбе со старым режимом всего лишь полумерами. Его управленческие, экономические и даже военные структуры (несмотря на ограничения Версальского договора) остались почти нетронутыми. Все предпосылки для реванша свергнутых в ноябре 1918 года элит были налицо. Но это стремление к преемственности, к преодолению возникшего вследствие революции разрыва охватило со временем и широкие слои населения. Символизировало этот рост ностальгических настроений избрание в 1925 году престарелого фельдмаршала Гинденбурга, который так никогда и не смирился с республиканским строем и оставался убежденным монархистом, президентом рейха. При этом надо добавить, что это избрание произошло именно в тот момент, когда Веймарской республике удалось преодолеть послевоенный кризис, стабилизировать экономику, в период, когда демократические партии так называемой веймарской коалиции достигали наибольших успехов на парламентских выборах. Эта двойственность показывает, каким хрупким государственным образованием была Веймарская республика.

И в постсоветской России, как и в веймарской Германии, происходит своего рода реванш свергнутых элит. Августовская революция 1991 года носила, так же, как и ноябрьская революция в Германии, половинчатый характер. Многие русские демократы не желали рассматривать августовские события после подавления путча как революцию, потому что с революцией ассоциировались такие понятия, как массовый террор и диктатура. Галина Старовойтова, принадлежавшая к самому решительному крылу в лагере демократов, считала, напротив, непростительной ошибкой демократов то обстоятельство, что они не в полной мере использовали свою победу в августе 1991-го. Именно тогда существовала уникальная возможность радикально обновить аппарат власти, пока он находился в шоке. Но этого не произошло. Прежние силовые и управленческие структуры получили временную передышку, которую использовали для консолидации своих рядов.

«Управляемая демократия» Путина не только усилила контрнаступление управленческих структур на гражданское общество, начатое уже при Ельцине, но и качественно изменила характер государственной системы. Парламент, федеративные структуры, СМИ, олигархи, бывшие противовесом силовым ведомствам, в значительной мере потеряли свою самостоятельность и превратились в большинстве случаев в инструменты госаппарата. Россия начала возвращаться на круги своя, когда ‘государство пухло, а народ хирел’ (В.Ключевский). Такого свертывания гражданского общества и плюралистических институтов, которое наблюдается в путинской России, не было в веймарской Германии — даже в эпоху президентского правления, начиная с 1930 года. И здесь я хотел бы перейти к различиям между Веймарской республикой и постсоветской Россией.

Различия между веймарской Германией и постсоветской Россией

1. Предыстория. То, что путинской «управляемой демократии» «удалось» намного более основательно демонтировать гражданское общество, чем созданному в 1930 году президентскому правительству в Веймарской республике, показывает, что общественное развитие в обоих государственных образованиях существенно отличалось. Плюралистические структуры в веймарской Германии находились на более высокой ступени развития, чем в постсоветской России, и эти различия тесно связаны с предысторией обоих государств. Предшественник Веймара — созданный в 1871 году Второй немецкий рейх — был, несмотря на его полуфеодальный и патриархальный характер, правовым государством с многопартийной системой, независимыми общественными организациями и более или менее свободной прессой. Хотя оппозиционные партии, особенно социал-демократы, и некоторые конфессиональные и национальные меньшинства (католики, поляки) периодически преследовались, однако у дискриминированных групп всегда оставались правовые лазейки, позволявшие им пережить периоды наиболее интенсивных гонений и со временем вернуться в прежней силе на политическую или общественную сцену.

Ничего подобного не существовало в предшествующем «второй русской демократии» Советском Союзе, за исключением горбачевского периода. Гражданское общество, построенное в России после революции 1905 года и полностью освободившееся в феврале 1917-го от государственной опеки, было уничтожено большевиками, а вместе с ним и институт частной собственности, гарантирующий обществу определенную степень независимости от государства. Итак, «вторая русская демократия» входила на политическую сцену почти без опыта конкурентной политической борьбы и организованного отстаивания прав и интересов отдельных общественных групп. То, что демократам с такой легкостью удалось в августе 1991 года разгромить правящий аппарат, было связано не с их силой, а со слабостью противника, который из-за эрозии коммунистической идеологии переживал глубокий кризис идентичности и поэтому потерял способность к сопротивлению. Когда же управленческий аппарат оправился от шока поражения и начался уже описанный бюрократический реванш, оказалось, что гражданское общество в России еще не успело выйти из своего аморфного состояния и не в силах оказывать хорошо организованному управленческому классу эффективное сопротивление. Эти поражения демократов были связаны, не в последнюю очередь, и с тем, что они переживали кризис идентичности. Дискредитация демократических идей в глазах широких слоев населения в связи с трудностями перехода от «закрытого» к «открытому» обществу лишила демократов той уверенности в себе, которая была для них характерна в последние годы советской власти. Они плыли уже не с течением, а против него.

2. Угроза справа и слева. Веймарская демократия постоянно боролась с двумя угрозами — справа и слева. Гитлер всплыл на волне страха правящих слоев перед большевистской опасностью. Этот страх едва ли имел под собой основания. В Германии начала 30-х годов конфликт между социал-демократами и коммунистами, спровоцированный в первую очередь из Москвы сталинским руководством, парализовал рабочее движение, практически лишив его всякой дееспособности. Несмотря на это, правящие круги Германии панически боялись «восстания масс», т.е. независимого рабочего движения. Этим страхом воспользовались нацисты. Выступая в январе 1932 года, во время встречи с немецкими промышленниками в Дюссельдорфе, Гитлер утверждал: «Если бы не мы (нацисты — Л.Л.), средний класс в Германии был бы уже уничтожен. А вопрос о власти большевики давно бы решили в свою пользу». И хотя аргументация нацистского вождя носила демагогический характер, ему в конце концов удалось убедить власть имущих, что спасти расшатанный господствующий строй в Германии можно, лишь опираясь на НСДАП.

В отличие от своих немецких предшественников, нынешние российские правые экстремисты, как правило, мало говорят об опасности слева, более того, в борьбе против установленного в августе 1991-го
строя они часто оказывались с коммунистами по одну сторону баррикад. «Красно-коричневый союз», лишь периодически возникавший в веймарской Германии, в постсоветской России — постоянный феномен. Эта мешанина «правизны» и «левизны» связана не в последнюю очередь с аморфным, расплывчатым партийно-политическим ландшафтом в посткоммунистической России, что, в свою очередь, объясняется аморфным состоянием общества, в котором нет классов в общепринятом смысле этого слова. Но есть и другие причины все большего стирания различий между правыми и левыми в современной России. Дело в том, что российские коммунисты, пожалуй, впервые после 1917 года, потеряли веру в непрерывный общественный прогресс и в то, что история и ее законы на их стороне.

3. Роль Запада. Возникновение Веймарской республики было неразрывно связано с Версальским договором, морально осуждавшим Германию, называя ее главным виновником мировой войны. Территориальные, экономические и военные рестрикции Версальского договора не воспринимались немцами так болезненно, как это моральное осуждение. Все это усиливало уже описанные антизападные настроения, демонизацию Запада в стране.

Отношения между постсоветской Россией и Западом развивались по совершенно другому сценарию. Хотя Советский Союз де-факто проиграл холодную войну, де- юре эта война не знала ни победителей, ни побежденных. Послевоенный экономический кризис в веймарской Германии был не в последнюю очередь связан с тем, что победители требовали от нее уплаты репараций. Лишь после Рурского кризиса 1923 года Запад изменил свою политику ультиматумов и нажимов и предоставил Германии кредиты для восстановления экономики (план Доуса).

Постсоветская Россия же с самого начала могла рассчитывать на кредиты международных финансовых организаций, а также отдельных западных стран, пытавшихся помочь ей преодолеть последствия «шоковой терапии».

Ожидания, связанные с окончанием «холодной войны», только частично осуществились. «Общий европейский дом», о котором мечтали во время перестройки, не был построен. В связи с событиями в бывшей Югославии и расширением НАТО на восток отношения между Россией и Западом вновь обострились. Но это не остановило процесс интеграции России в мировые экономические и политические структуры. Несмотря на антизападную риторику в Москве и на массивную критику политики Путина в Вашингтоне, Лондоне или в Берлине, сегодняшняя Россия, в отличие от веймарской Германии, это не страна-изгой, а равноправный партнер Запада. Это обстоятельство влияет, конечно, на то, что антизападные настроения в России, особенно в правящем истеблишменте, не достигают такого накала, как это было в Веймаре.

4. Дух времени. На трагическую судьбу веймарской демократии существенно повлиял характер эпохи, в которой она возникла. Это было время обожествления «священного» национального эгоизма (sacro egoismo), отрицания политики компромиссов в межнациональной борьбе. Такие политики как Густав Штреземан или Аристид Бриан, пытавшиеся примирить Германию с победившими ее державами, не смогли справиться с шовинистическими настроениями в своих странах, принявших чуть ли не стихийный характер. Уже Первая мировая война показала, к каким катастрофическим последствиям приводит такая установка. Но эта война была всего лишь первым этапом саморазрушения Европы, достигшим своего апогея во время развязанной Гитлером Второй мировой войны.

К каким выводам пришли европейцы после опустошительного опыта этой катастрофы? Одним из таких выводов был процесс европейской интеграции, создание Европейского сообщества, а впоследствии Европейского Союза. Принципом ЕС является добровольный отказ членов Союза от некоторых прерогатив национального суверенитета.

Эти процессы не могли не коснуться и России, теснейшим образом связанной с ЕС. И в Москве прагматически настроенная часть правящего истеблишмента приходит постепенно к выводу, что за столом переговоров, путем компромиссов с западными партнерами можно достичь намного большего, чем политикой ультиматумов и конфронтации. Эта установка в отношениях Запад—Восток не влияет, однако, на внутреннюю политику страны, на отношения между государством и обществом. Хотя Путин и многие его соратники считают, что Россия «есть европейская держава», при этом они, однако, подчеркивают и самобытность страны, которая, с их точки зрения, неразрывно связана с этатистским (т.е. авторитарным) типом правления, якобы единственно возможным в российских условиях. Критиков этой установки власть имущие упрекают в незнании России. Однако для большинства европейцев «европеизм» сегодня неразрывно связан с идеей гражданского общества, правового государства и прав человека. Своим походом против этих идей, особенно ярко продемонстрированным во время предвыборной кампании и парламентских выборов в декабре 2007 года правящая бюрократия пытается бороться против «духа времени». Такого рода борьба, как известно, редко завершалась успехом. Каковы будут ее результаты в постсоветской России? Вопрос этот, как и многие другие, затронутые в этой статье, остается открытым.